Анна молчала. Антонио опустил руки на клавиатуру, и гостиная наполнилась водопадом звуков. В их стремительном полете смешались и порывы ветра во время шторма над Лагуной, и соленые брызги волн, и крики чаек, и перекличка колоколен венецианских церквей… Казалось, в дрожании клавесиновых струн бушевали все страсти воздушной стихии. Откуда десятилетнему Антонио было знать, что такие же страсти могут бушевать в душе человека? Но его мелодии, казалось, сплетались и с небесными ветрами, и с тайнами человеческой души.
Отзвенели последние ноты в верхнем регистре… Антонио поднял глаза. Анна сидела неподвижно. По ее щекам текли слезы. Она встала и легким ветром выбежала из гостиной. Через минуту вернулась, и уже ничто в ней не выдавало недавних слез.
- Я благодарна тебе, - глуховато произнесла она. - И рада, что не ошиблась… Пойдем.
- Вам понравилось? - спросил Антонио.
Анна молча посмотрела на него.
- Тебе пора… Обещаю, что твое желание исполнится. Ты будешь дирижировать эту мессу.
Антонио оцепенел и не мог вымолвить ни слова.
- Тебя доставят обратно к собору. Ты ведь хотел помолиться?
- До свидания… - пробормотал изумленный Антонио.
- До свидания… И постарайся никому не рассказывать, что ты был здесь. - Она снова ласково провела пальцами по его щеке.
Вновь оказавшись в капелле Святой Анны, Антонио стал пристально вглядываться в неожиданно ставший знакомым лик. В голове испуганным зверьком бился вопрос: "Кто вы, синьора Анна?.. Кто вы?.. Кто?.."
- Антонио! - раздался из глубины собора голос отца. - Антонио! Где ты?
- Я здесь…
- Да где же?
- В капелле Святой Анны.
- Слава Небесам… Я ищу тебя по всему собору. Где ты был?
- У Святой Анны… - ответил сын. Он был уверен, что почти не лукавит.
Москва, июнь 2005 года
Шли дни. Бурик болел долго. Было очень скучно болеть. Друзья не навещали его - не было у него таких друзей, которые обязательно придут, когда тебе плохо. Любимые книжки он быстро перечитал, а новые открывать для себя не хотелось. Бурик всегда настороженно относился ко всему новому.
Наконец он выздоровел - к началу летних каникул. Теперь времени было навалом, его надо было куда-то девать. Бурик пристрастился к прогулкам в одиночестве.
Раньше он гулять не любил, предпочитая книжку и чипсы, поглощаемые в горизонтальном положении. Бабуля частенько пеняла ему: "Ну что ты, Сашенька, лежа читаешь? Глаза испортишь. Сходи лучше погуляй. Смотри, погода какая славная!" Несколько лет назад она и сама пошла бы с ним, но теперь мальчик был слишком большой, чтобы гулять с бабушкой. Ей оставалось только твердить одно и то же на все лады, чтобы Сашенька, наконец, отложил книжку и поднялся с дивана. Неохотно сделав пару кругов по парку возле кинотеатра "Варшава", он возвращался к любимому занятию с чувством выполненного долга.
Теперь Бурик уходил сам и надолго. Так что бабушка только головой качала и вздыхала, когда он, крикнув из прихожей: "Бабуль, я пойду погуляю!" - исчезал на два-три часа. Она бы не на шутку встревожилась, если б узнала, какие места выбирает он для прогулок. Бурика привлекали территории заброшенных заводов, оставленные стройки, пустыри, заваленные всякой дрянью. В таких местах была, правда, вероятность столкнуться с какой-нибудь шпаной или пьяной компанией, но Бурик научился далеко обходить их, заранее распознавая по громким голосам, сигаретному да водочному запаху.
Больше всего Бурика интересовали рельсовые развязки, заброшенные пути, вдоль которых стояли старые телеграфные столбы с оборванными, свободно болтавшимися проводами. Долгое время такой путь может идти параллельно действующему - и неожиданно оборваться тупиком. А однажды Бурик наткнулся на одинокую березу, выросшую там, где кончались рельсы. Береза была высокой…
День стоял теплый, дождь вроде не собирался, хотя небо было в облаках. Бурик, поколебавшись, решил перебраться по железнодорожному мосту через канал имени Москвы и побродить возле Тушинского аэродрома. Но прежде необходимо посидеть немножко на самом мосту над шлюзом, на одном из специальных балкончиков, где можно переждать, пока поезд, заставший тебя на мосту, промчится мимо, для острастки громко погудев. Бурик любил бывать на этих балкончиках, нависающих над водой. У него был даже свой любимый, где он мог часами сидеть на настиле из толстых досок, просунув ноги между прутьями ограды и болтая ими в воздухе. Ему никогда не надоедало глядеть, как шлюз медленно наполняется водой, а красные металлические буйки по бокам всплывают вверх короткими рывками. Важно было не пропустить момент, когда тяжелые створки ворот поползут в стороны, баржи потихоньку отцепятся от стен шлюза и величественно двинутся к выходу. Все здесь двигалось неторопливо и с достоинством, почти незаметно для глаз. Так, когда смотришь на улитку, кажется, будто она и не шевелится, а отвлечешься на минутку, глядь - она уже совсем в другом месте.
До шлюза было недалеко - всего одна остановка, можно и пешком пройти. Бурик и прошел бы, но тут у платформы остановилась электричка, и грех было этим не воспользоваться. Он сел у окна, вытянул ноги и стал следить за рельсами идущего рядом заброшенного пути. Бурик знал, что сейчас произойдет, и точно: рельсы старого пути уперлись в глухую стену забора, и что удивительно - из-за этого забора выглядывал тоже заброшенный, но почему-то еще действующий семафор, который глядел на мир огоньком красной надтреснутой линзы. Он казался здесь таким трогательным и нелепым, что Бурик улыбнулся и подмигнул ему, в который раз пожалев, что некому показать это чудо. Бурику даже померещилось, будто семафор мигнул ему в ответ. Как старый приятель…
"Покровское-Стрешнево", - произнес динамик скрипучим голосом - непонятно, то ли мужским, то ли женским. Бурик поднялся и вышел. Спустившись с платформы, он медленно побрел по шпалам встречного пути. Минут через десять впереди показался тонкий железнодорожный мост.
Любимый балкончик Бурика был занят, он это увидел издалека, но не стал сворачивать - все равно надо было идти дальше. Сидевший на балкончике мальчишка, примерно одного с Буриком возраста, не был похож хулигана. Впрочем, подойдя ближе, Бурик засомневался в этом, так как узнал его: это был тот самый придурок из лифта, напугавший Бурика в памятный день перед болезнью.
Сворачивать было поздно, и Бурик пошел прямо, принципиально глядя в другую сторону. Но мальчишке явно хотелось пообщаться, и он заговорил первым:
- Привет! Гуляешь?
Бурик слегка растерялся от такой фамильярности, но нельзя же ничего не отвечать, когда с тобой разговаривают.
- Здорóво… - сказал он, остановившись и глядя исподлобья.
- Сейчас ворота откроются, и баржа пойдет. Хочешь посмотреть?
- А то я, не видел, как ворота открываются! - гордо изрек Бурик и, развернувшись, пошел дальше. Хотя, будь он один, конечно, не пропустил бы такого зрелища.
И вдруг Бурик услышал:
- Это же твой балкончик. Я могу уйти, если ты скажешь.
От неожиданности Бурик замер, а когда, наконец, повернулся, увидел, что мальчишка улыбается. Только сейчас Бурик как следует разглядел его, и таким он запомнился Бурику на всю жизнь - открытая улыбка, смеющиеся глаза, разлохмаченные, давно не стриженые космы, короткая майка, которая была когда-то красной, босые ноги в закатанных до колен джинсах свешены с балкончика, а потертые кроссовки (те самые, адидасовские!) стоят рядышком.
Бурик, сам не понимая почему, повернул к балкончику. Он подошел и сел рядом на доски, привычно просунув ноги сквозь прутья заграждения. Доски нагрелись на солнце, и сидеть было уютно.
- Скажи, откуда ты знаешь, что это… мой балкончик? - смущенно спросил Бурик. - Хотя какой он мой… Он общий. Просто у меня он как бы любимый…
Мальчишка помолчал, потом неопределенно хмыкнул.
- Догадался.
- Как?!
- Ну, по твоей походке, по тому, как ты посмотрел… в общем, долго объяснять…
Бурик ждал продолжения, но его не последовало. Он посмотрел вдаль. Справа на горизонте виднелась угловатая бело-серая громада жилого массива Строгино. Папа Бурика любил называть его "вставной челюстью". Чуть левее тянулась темно-зеленая стена леса. Над ней, словно маленькие горящие свечки, золотились купола двух церквей.
- Ой, смотри! - воскликнул вдруг Бурик. Проплывающий у самых облаков самолетик высыпал в небо стайку парашютистов, снизу похожих на семена одуванчиков.
- Это с Тушинского аэродрома. Наверное, парашютный клуб.
- Я знаю. Все равно интересно. Ты бы прыгнул так?
- Запросто.
- Ладно врать-то! Ты, может, пробовал? Болтать каждый дурак может, а как прыгать, так коленки затрясутся… Хотя, наверное, это здорово вот так лететь.
- Главное - приземлиться куда надо и руки-ноги не переломать.
Разговор явно не клеился, и Бурик опять замолчал.
Тем временем к шлюзу приблизилась коричневая баржа, на которой высилась гора влажного песка. Тяжелые железные створки ворот медленно поползли внутрь. Баржа, подождав немного, плавно вошла в шлюз. Загорелись по краям шлюзовой камеры два красных светофора, и ворота начали закрываться.
- Бежим на ту сторону! - предложил мальчишка. - Сейчас будут воду наливать.
На другой стороне моста обнаружился такой же балкончик, прилепившийся к перилам. Бурик облокотился на поручень, а мальчишка вновь уселся на доски, свесив ноги, просунув их под металлическими планками заграждения. С глухим ворчанием в шлюз обрушились потоки воды, и баржа начала медленно подниматься.
- Тебя как звать? - спросил Бурик.
- Доброславом, - ответил мальчишка, не поднимая головы.
- Ка-ак?!
- Доброславом, - повторил тот, подняв голову и улыбнувшись. - Это древнее русское имя. Доброслав - славящий Добро.
- Прости, я не расслышал, - смутившись, сказал Бурик. - А я - Саша. Слушай, а как тебя дома называют? Добрик?
В ответ Доброслав залился хохотом.
- Иногда - Добрыней, - сказал он смеясь. - В школе, правда, чаще Славкой называют. Добрыня - как-то непривычно.
- А меня - Буриком, - зачем-то признался Бурик и опустил глаза.
- А чего так?
- Фамилия Буркасов.
- Ну, если от фамилии, то это ничего, правда?
- Конечно, - Бурик сразу повеселел. - А ты что здесь один сидишь? Рыбу, что ли, ловишь? Или загораешь?
- Тебя жду.
Бурик опешил. К такому ответу он был совсем не готов.
- Ну и как? - растерянно спросил он.
- Как видишь… Дождался.
Бурик помолчал.
- А если бы я сегодня не пришел?!
- Значит, мы встретились бы в другом месте.
- Это в каком еще? - настороженно спросил Бурик.
- Не знаю. Железная дорога большая. Заброшенные рельсы всегда найдутся.
Бурик решил принять правила игры и сделал вид, что не удивился.
- Так чего же здесь сидеть? Тут их нет. Я проверял.
- Да? Тогда поехали туда, где их много.
- Куда?
- Ну, например, в Манихино.
- А зачем нам это Манихино?
- Знаешь… - Добрыня на секунду замялся, - хочется кое-что проверить…
Бурик подождал немного и спросил:
- А что? Или это секрет?
- Да нет, не секрет. Там такое дело… Ты про поезд-призрак слыхал?
Бурик помотал головой.
- Нет. А что это?
- В общем, целый поезд однажды пропал. В Италии.
- Давно?
- Давно. Тогда еще паровозы были. Он зашел в длинный туннель в горах, а из него не выехал.
- Ого…
- Главное, его потом видели. И сейчас иногда видят. Паровоз и три вагона. Появится, проедет и опять исчезает.
- А где его видят?
- На железной дороге. Даже на заброшенных рельсах - говорят, они все равно куда-то ведут. А иногда он появляется даже там, где рельсов нет.
- Враки, наверное.
- Ну, не знаю…
Помолчали.
- Вот бы увидеть.
- Ага… И залезть.
Бурик покосился на собеседника.
- Я шучу. Увезет еще куда-нибудь… - Добрыня улыбнулся.
- И ты думаешь, он вправду существует?
Добрыня открыл левый карман рюкзака и достал оттуда свернутый "Московский курьер". С хрустом развернув его, он пробежался глазами по строчкам.
- "… Мы уже неоднократно писали о поезде-призраке…" Так… А, вот, нашел: "…появление таинственного железнодорожного фантома с некоторой степенью регулярности фиксируется на рельсовой развязке близ станции "Манихино-3" Рижской железной дороги. На этой станции разноуровневые пути двух направлений образуют незамкнутую топологическую фигуру…" Математик один пишет… Еще про это книжка есть, - продолжал Добрыня. - Но она у меня дома. Называется "По следам поезда-призрака". Если хочешь, дам почитать.
- Фантастика?
- Не… Не совсем. То есть, я не знаю. Человек, который ее написал, говорит, что это было с ним и его друзьями. По правде. С ними был один парень лет двенадцати. Ему пришлось в этот поезд на ходу залезть и вытащить оттуда череп, который там перевозили.
- Какой еще череп?
- Я и сам не понял… Но вроде все как раз случилось из-за того, что этот череп был в поезде. Один дядька взял, чтобы женщин попугать, когда поезд в туннель заедет. Вот и допугался…
Бурик с сомнением посмотрел на собеседника.
- И ты во все это веришь?
- Не знаю пока… Вот и хочу съездить, посмотреть.
Бурик кивнул.
- Понятно…
- А ты куда шел? - спросил Добрыня.
- Да просто гулял.
По мосту промчалась электричка, и поднятый ею порыв ветра взъерошил мальчишкам волосы. Добрыня посмотрел на солнце, потом на Бурика.
- Следующая через пять минут. Успеем дойти до Тушинской. Если хочешь, конечно.
Бурик задумался: хочет ли он? Ответить было сложно.
- А долго ехать до этого Манихино?
- Манихино-три, - поправил Добрыня. - Точно не знаю, около часа, наверное. Может, меньше. Я там ни разу не был.
Он поднялся и подтянул штаны.
- Ну, ты как? - снова спросил он, и так как Бурик стоял в нерешительности, быстро надел кроссовки и двинулся по шпалам в сторону Тушинской.
- Подожди, я с тобой! - закричал Бурик и бросился догонять Добрыню.
Венеция, 1716 год
Спустя два часа после удивительной встречи с синьорой Анной Антонио сидел в своей комнате на деревянном табурете и в последний раз обдумывал, с чего лучше начать разговор с учителем.
Из угла комнаты на него весело скалился клавесин с откинутой крышкой. Клавесин был старенький, но еще вполне работоспособный, с тонким, кружевным тембром. Антонио мог часами просиживать за инструментом - "баловаться на клавесине", как он это называл. Он быстро разучивал пьесы и так же быстро решал гармонические задачи, которые давал ему старик Карло Тортора. Решение каждой такой задачи Антонио превращал в маленький музыкальный шедевр, чем несказанно радовал своего учителя.
Антонио вспомнил, как неделю назад учитель пришел несколько раньше, чем обычно. Потрепав Антонио по макушке, он взял у него исписанный нотными знаками листок, сказав при этом свое обычное: "Ну, чем ты сегодня удивишь старого Карлуччо?", - подошел к клавесину, сыграл написанное и вытаращил глаза. Глаза были круглые, выпуклые, с красноватыми прожилками и темно-коричневыми зрачками. Карло медленно убрал руки с клавиатуры, схватил крышку клавесина и резко захлопнул ее. Это прозвучало как выстрел. Антонио вздрогнул. Еще сильнее он вздрогнул, когда Карло вдруг отворил рот и закричал на весь дом дурным голосом:
- Маури-ици-и-ио-о-о!!!..
Клавесин недовольно загудел. Наверху зачастили торопливые отцовские шаги.
- Маури-ици-и-ио-о-о!!!..
"Последнее "о-о-о…" на полтона ниже…" - отметил про себя Антонио, занимая позицию поближе к двери, чтобы в случае чего улизнуть во двор и спрятаться в доме толстого весельчака Этторе, ровесника Антонио.
- Маурицио, старая жопа-а-а… - продолжал заливаться Карло.
"Последнее "а-а…", кажется пошло в малую терцию…" - подумал было Антонио, но тут дверь распахнулась, и на пороге появился отец со скрипкой в руках.
- Ну что ты разорался, как старый мул на ферме? - недовольно спросил он. Антонио потихоньку, шаг за шагом, стал пробираться к двери.
- Маурицио! - Карло повернулся к отцу. - Я больше ничему не смогу научить твоего сына!
Глаза отца тоже округлились:
- Он недостаточно прилежен?
- Недостаточно прилежен?! Ему не нужно прилежания, потому что его рукой движет сам Ангел Господень! Послушай, что он сделал из этого простейшего упражнения… - Карло развернулся к клавесину, поднял крышку, и комнату наполнили совершенные гармонии.
Мелодические линии соединялись в причудливый звуковой узор. Отец невольно подался вперед… Антонио воспользовался его замешательством, сделал еще два шага к двери и выскользнул прочь, думая про себя: "Ну чего разорались… Какая-то гармоническая задачка, а крику, как о целой опере…"
Теперь Антонио сидел в своей комнате перед старым маэстро. Все было напрасно… Все-все! Карло и дела нет, что Антонио целую неделю готовился к этому разговору, - знай себе твердит с упорством ученого попугая:
- Нельзя, мой мальчик… неужели ты не понимаешь, что и прелат, и архиепископ не допустят, чтобы мессой дирижировал десятилетний ребенок.
- Я давно уже не ребенок, - обиделся Антонио.
- Прости, я не хотел тебя обидеть, конечно же, ты не ребенок… - учитель в изнеможении откинулся на спинку стула. - И сочиняешь ты прекрасно, и исполняешь виртуозно… Но мыслимое ли это дело? Что скажут оркестранты? Хористы?
- Они все - мои друзья! Я целыми днями по просьбе отца помогаю им разучивать партии. Ну почему нельзя?
- Антонио, ну разве ты не знаешь, что отроку, не достигшему семнадцати лет, не разрешается вставать к дирижерскому пульту в кафедральном соборе? Такова традиция, которой уже много лет… Разве ты не слышал об этом? И не раздумывал?
- Слышал! Раздумывал! И поэтому знаю, что традиция давно устарела. Единственное, что с ней еще можно сделать, так это нарушить!
Карло Тортора был знаменитейшим музыкантом в Венеции, большим другом отца Антонио, Маурицио Виральдини - скромного скрипача капеллы кафедрального собора Святого Марка, главного храма Венецианской республики. Карло был так увлечен музыкой, что никогда не расставался с нотной бумагой, чернильницей, гусиным пером и мешочком с песком, которым он старательно посыпал свеженаписанные нотные строчки, чтобы промокнуть чернила. Три года назад Маурицио попросил Карло позаниматься музыкой со своим единственным сыном. Учитель и ученик быстро привязались друг к другу - трений между ними не возникало никогда. И вот впервые Карло пришлось ответить мальчику отказом.
- Антонио, - сказал маэстро, - нельзя так! И не проси, не настаивай, учись быть терпеливым… Прошу тебя.
Ученик молчал, насупившись.
- Ну… хочешь, я завтра договорюсь с капельмейстером церкви Марии Магдалины, он с удовольствием даст тебе продирижировать литанией на освящение Святых Даров. Ее написал Никола Роспони, и она…
Карло замолчал, пытаясь подобрать нужное слово.
- Бездарна! - закончил за него мальчик. Он открыто смотрел на учителя - немного бледный, лопоухий, с косой рыжеватой челкой и большими светло-карими глазами. - Вы сами прекрасно это знаете, и совсем не хотите, чтобы я дирижировал этой дурацкой литанией.