Маэстро вздохнул и развел руками.
- Во-первых, с тобой трудно спорить. Музыка маэстро Роспони действительно… М-да… А во-вторых… если я тебя сильно люблю, это еще не дает тебе право вить из меня веревки.
Антонио посмотрел на учителя.
- Дает… - сказал он и тут же улыбнулся во весь рот.
Учитель улыбнулся в ответ. "Да… За эту его улыбку можно полжизни отдать, - подумал он. - Но правильней будет изобразить строгость". И нахмурился.
- Это еще почему?
- Потому что вы - мой. - Антонио подошел к Карло и бесцеремонно забрался к нему на колени. - А я - ваш.
- Нет, я так не согласен! - возразил Карло, теребя себя за длинный горбатый нос и пытаясь скрыть рвущуюся наружу улыбку.
- Но я хочу дирижировать вашу мессу! Я ее давно выучил, знаю все партии…
- Ты молодец, но… разве это от меня зависит? И вообще, всему свое время. Не торопись, ничего от тебя не уйдет.
Антонио слез с колен учителя и направился к своему табурету.
- Откуда вы знаете! А вдруг уйдет? - бросил он на ходу.
- Антонио! Ну что у тебя за характер! Ты даже не представляешь, что это такое - дирижировать ТАМ… Вся знать во главе с дожем, высшее духовенство Республики…
- Представляю! Я ведь подменял отца с его скрипкой…
Карло поднялся со стула, подошел к мальчишке, улыбнулся и слегка дернул его за ухо.
- Да с такими ушами ты все внимание публики сосредоточишь на себе - про мою мессу и думать забудут…
Антонио вскочил, с грохотом роняя табурет, и выбежал из комнаты.
Опять эти уши, эти насмешки! Почему в свои законные десять с половиной нельзя дирижировать в главном соборе, как бы хорошо ты это ни умел?!..
Антонио сбежал по лестнице вниз, прыгая через три ступеньки, и вылетел из дома. Деревянная дверь громко хлопнула ему вслед. Что же это получается? Он, Антонио, стремится к необычному, высокому, и точно не ударит в грязь лицом, а им это…
Антонио шмыгнул носом, сдерживая слезы, и свернул за угол.
Со всех сторон, насколько хватало взгляда, виднелись пышные дворцы и храмы - каждый из них пытался рассказать богатую и величественную историю своего города. Городу было чем гордиться - не зря ведь наезжали сюда поклонники изящных искусств, маскарадов и тайных знаний… Венецианские мальчишки тоже любили свой город. Потому что трудно придумать более интересное место для игр, чем запутанные улицы и переулки с водными каналами вместо мостовых, заросшие виноградом дворы, таинственные подземелья под храмами и дворцами…
Антонио шел по этому великолепному древнему городу, и ему было не до красот и тайн. Он шагал потупясь, не обращая ни на что внимания. Лишь время от времени его отвлекало пение, доносящееся со стороны каналов - венецианские гондольеры оставались верны себе и затягивали свои протяжные баркаролы всякий раз, когда на то возникало желание. Антонио вспомнил, как старик Карло рассказывал ему, что баркарола родилась именно в Венеции - ведь размер "шесть восьмых" как нельзя лучше соответствует ритмичным взмахам весла гондольера…
Через несколько минут Антонио оказался возле Арсенала - громадной судоверфи. У невысокого дерева он увидел Этторе. Этторе был весельчак, неутомимый выдумщик и отъявленный бездельник. Как уверял он сам, второго такого не было во всей Венеции. Антонио был склонен ему верить.
Завидев друга, Этторе стал расплываться в улыбке, но губы его замерли на полпути.
- Эй, ты чего такой… мокрый? Плакал?
- Да ну их… - Антонио вытер глаза рукавом.
- Что, совсем замучили своей музыкой? - Этторе смотрел сочувственно.
- Да нет, наоборот…
- Это как?
Антонио вздохнул.
- Сложно объяснить… Я, наверное, сам виноват. Замахнулся на то, что мне не положено.
Глаза Этторе слегка округлились.
- А чего такого тебе не положено?
- Да… - Антонио потупился. - Захотел продирижировать мессой.
- Вот это да! И где?
- В соборе Святого Марка…
- Ну ты даешь! - Этторе присвистнул. - А чего не сразу в Ватикане перед святейшим Папой?
- Ты не понимаешь! - Антонио почувствовал, что на глаза снова наворачиваются слезы. - Я ведь и перед Папой могу. А они… - он махнул рукой, - "Тради-иции, тради-иции…"
- Тяжело тебе… - посочувствовал Этторе. - Ладно, не огорчайся так. Пойдем лучше в лагуну искупнемся.
День стоял жаркий.
- Можно… - рассеянно ответил Антонио.
На берегу Венецианской лагуны у городских мальчишек было излюбленное место с небольшим пляжем. Скинув одежду возле огромной каменной плиты, которая нагрелась на солнце, как печка, Антонио и Этторе побежали по мягкому теплому песку к морю, бросились в воду, поднимая тучи брызг, и вынырнули уже далеко от берега.
Наплававшись, мальчишки повернули назад. Этторе вышел на берег, забрался на старую деревянную вышку - она тяжело скрипнула под его весом - и с довольным криком шумно плюхнулся в воду рядом с Антонио.
- Не брызгайся, пожалуйста! Я и так весь мокрый.
- Когда ты не в настроении, Тонино, с тобой невозможно разговаривать!
- Ну и помолчи лучше.
Антонио тоже залез на вышку. Снизу она казалась небольшой, но отсюда, с высоты четырех метров, глядеть на воду было страшновато. Хотя, поджав ноги и закрыв глаза, вполне можно было прыгнуть - Антонио, как и Этторе, не раз проделывал это. Зато прыгнуть рыбкой - головой вперед, выставив перед собой руки - Антонио никак не решался, хотя ему давно этого хотелось.
В самом деле, ничего опасного тут не было, Антонио не раз видел, как прыгают рыбкой старшие ребята. Он хорошо знал дно лагуны - ни подводных камней, ни коряг, под вышкой было довольно глубоко. С другой стороны, Антонио хорошо умел нырять, ему ничего не стоило прыгнуть с невысокого парапета. Он предпочитал именно такой способ погружения медленному, зябкому вхождению.
Единственное, чем он рисковал, если бы недостаточно вертикально вошел в воду - он мог отбить живот и ноги. Но и это, в конце концов, не смертельно. Антонио глядел вниз, плещущаяся вода манила и завораживала. Ему захотелось, глядя на игру бликов, раствориться, слиться с ними, стать одним из солнечных зайчиков на поверхности воды. Ему даже чудилось в этой игре некое подобие улыбки, и лишь минуту спустя он понял, что это была улыбка синьоры Анны.
Тогда Антонио наклонился вперед и, выставив перед собой руки, оттолкнулся от вышки. Описав в воздухе красивую дугу, он прорезал блики точно в середине и мягко ушел в прохладную глубину. Не торопясь всплывать, он еще немного проплыл в прозрачных водах лагуны, поднял со дна какую-то раковину и, наконец, вынырнул на поверхность.
- Антонио, ты с ума сошел! - раздался с берега крик Этторе. - Я уж думал, ты утоп весь. Тебе что, жить надоело?
Этот риторический вопрос погрузил вдруг Антонио в глубокую задумчивость, и он не торопясь поплыл к берегу, размышляя.
- Нет, не надоело, - ответил он, вылезая на берег и устраиваясь на горячем камне рядом с Этторе. - Мне жить очень даже нравится. Мне интересно жить.
- Слушай, не делай больше так, прошу тебя! Я испугался…
- Чего испугался? А мне понравилось… Ладно, извини, пожалуйста. Сегодня больше не стану нырять. - И вдруг улыбнулся. - А что, Этторе, слабо повторить?
Этторе, покачав головой, растянулся на нагретой плите. Антонио последовал его примеру. Мальчишки лежали, словно меж двух жаровен, и нагие тела жадно впитывали солнечный жар. Не хотелось ни говорить, ни шевелиться.
- Слушай, зачем тебе эта месса у Святого Марка? - неожиданно спросил Этторе.
Антонио снова задумался.
- Ведь это так прекрасно… И необходимо. Разве ты не чувствуешь?
Этторе смутился, почесал мокрый загорелый нос и недоверчиво посмотрел на Антонио.
"Вот и хорошо, - подумал тот. - Больше не будешь донимать меня такими вопросами". Этторе молчал. Антонио перевернулся на спину и зажмурился от яркого солнца. Потом покосился на друга и спросил:
- Скажи, неужели тебя не тянет сделать что-нибудь… выдающееся?
- А чего я могу сделать? - Этторе последовал примеру друга и тоже лег на спину.
- Ну… - Антонио замялся. - Что-нибудь… Написать картину, или поэму, как Данте.
Этторе повернул к нему голову, громко фыркнул и стал отплевываться от попавшего в рот песка.
- Я не умею рисовать. А стихи один раз написал, так меня отец за них выпорол.
- Ему показалось, что они плохие?
- Нет… За то, что вообще занялся этой ерундой. Он ведь спит и видит меня рабочим судоверфи.
Мальчишки синхронно и грустно вздохнули. Этторе - обреченно, Антонио - сочувственно. Очевидно, с точки зрения отца сочинение стихов совсем не вписывались в судостроительную деятельность.
- А я загадал, что если… - Антонио замялся.
Этторе перевернулся на живот.
- Если что?
- Я загадал, что если мне не удастся продирижировать в Соборе мессу, которую написал Карло, я… никогда не стану музыкантом.
- Ты что, спятил? - спросил Этторе.
- Кажется… - признался Антонио. - Но я действительно так загадал.
- Значит, продирижируешь, - спокойно ответил Этторе.
Антонио тоже перевернулся на живот, уткнулся лбом в плиту и долго лежал, не шевелясь.
- Если чего-то очень хочешь, - задумчиво сказал Этторе, - это обязательно случится. Так что ты… обязательно хоти продирижировать эту свою мессу. И тогда, наверное, все получится.
Антонио медленно поднял голову. К его носу, щекам и губам пристали светло-желтые песчинки.
- Я постараюсь… Только это невозможно. Спасибо тебе.
Антонио накрыло очередной волной досады. Он не знал, что в этот момент его старый учитель решительно направлялся к собору Святого Марка, надеясь застать там кардинала де Кодиньоло.
"Ничего… Они прислушаются к мнению старины Карло… - размышлял маэстро, мельком разглядывая привычные ажурные арки величественного Дворца Дожей. - Мальчишка гениален! Это Дар Божий… Не станет его преосвященство бросаться Божьим Даром. Антонио будет дирижировать! Я буду не я, если в это воскресение он не встанет за пульт".
"Misere-e-re no-o-bis…" - козлиным тенором пронеслась в голове дребезжащая мелодия из литании Николо Роспони. "А ведь прав малыш, действительно бездарно…" - подумал Карло, поворачивая за угол дворца. Площадь Святого Марка предстала перед его взором во всем своем летнем великолепии.
Москва, 2005 год
- Кушать хочется, - сказал Бурик жалобно. Добрыня промолчал, впрочем, Бурик и не ждал ответа: ну откуда возьмется еда на заброшенной рельсовой развязке в полусотне километров от Москвы по Рижскому направлению? И чего ради их понесло в такую даль? Ведь столько интересного можно найти и возле дома, один шлюз чего стоит… Подумаешь, поезд-призрак… К тому же до Манихина они так и не добрались - выскочили зачем-то на станции с понравившимся названием. А что это было за название? Бурик уже не помнил…
Лучше всего было вообще никуда не ходить, а, развалившись на диване в уютном свете старого торшера, хрустеть чипсами и перечитывать Крапивина. О Настоящей Дружбе, об опасных, захватывающих приключениях хорошо читать, когда ты один, в тишине, защищен кругом теплого света, а остальной мир растворяется и исчезает в сумраке за его пределами. Но когда эти самые приключения - неприятности, которые потом приятно вспоминать - происходят с тобой… Вот как сейчас: холодно, небо закрыто тяжелыми тучами - того и гляди дождь пойдет, есть хочется ужасно, а сам ты устал, как землекоп из задачи по алгебре, - неужели воспоминания об этом могут доставить удовольствие?
Интересно, этот Добрыня читал Крапивина? Вряд ли… Мысли Бурика невольно вернулись к его новому товарищу.
Как он сказал, его зовут? Доброслав? Ну и имечко! Тоже мне, Добрыня Никитич! На богатыря он никак не тянет, больно тощий… Хотя, если напялить кольчугу… Бурик попытался представить себе Добрыню в латах и с мечом. Все равно не то - Дон Кихот какой-то получается.
Вот ведь неутомимый, однако! Несмотря на свою нескладную фигуру, шагает он красиво - делает длинный шаг (не угонишься) и бесшумно, по-кошачьи мягко опускает ногу, слегка подворачивая ступню внутрь. Бурик где-то читал, что так ходят индейцы.
Первые тяжелые капли дождя упали на голову. Этого только не хватало!
- Дождь начинается, - сказал Бурик в спину шагавшего впереди Добрыни. - Долго еще идти? И вообще, куда мы идем?
- Пришли уже, - повернувшись, ответил Добрыня.
- Не понял, куда пришли?
- Вот, - Добрыня указал на бетонное сооружение. - Сам говоришь: дождь. А это - идеальное убежище.
"Идеальное убежище" оказалось конструкцией из нескольких оставшихся от заброшенной стройки прямоугольных блоков с пустотой вместо окон и дверей. Все вместе они образовывали несколько смежных комнат. Пол был устлан обрывками газет и каких-то медицинских бюллетеней, а по потолку между плохо подогнанными панелями через все комнаты проходила здоровенная щель, в которой серело небо.
Ребята обследовали комнаты и в одной обнаружили старый топчан и некое подобие стола из досок и ржавых бочек. Бурик брезгливо стряхнул с топчана паутину и сел на краешек, а Добрыня снял свой рюкзак и водрузил на стол. Когда он развязал тесемки, чуткий буриков нос тут же уловил божественный запах колбасы и хлеба.
Такой предусмотрительности от Добрыни Бурик никак не ожидал. Появление еды в этом заброшенном месте само по себе было похоже на чудо. Дождь припустил сильнее, и из щели в потолке закапало. Но это не имело значения, после того как Добрыня молча протянул Бурику наспех сооруженный бутерброд.
- Спасибо, - сказал Бурик, и, откусив, от удовольствия закрыл глаза.
- Здóрово! - только и смог сказать он. - Вовремя же ты нашел это убежище!
Только сейчас Бурик сообразил, что еще немного - и они бы вымокли до нитки. От этой мысли холодная дрожь пробежала по телу.
- В жизни все и всегда происходит вовремя, - непонятно ответил Добрыня.
- Как это? - от удивления Бурик даже перестал жевать. Из щели полило сильнее, и несколько капель упало на стол. Казалось, полоска воды, текущая с потолка, отгораживает топчан, на котором сидели ребята, от пустого дома.
- Что же, по-твоему, выходит, что дождь подождал, пока мы придем сюда, и только потом начался? Но это полная ерунда.
Добрыня не ответил и лишь пожал плечами, глядя в окно. В прямоугольнике окна виднелось кривое, давно засохшее дерево с голыми, мокрыми ветками, старая рельсовая развязка с ручной стрелкой, вся проржавевшая. Вымытая дождем, она блестела, как новенькая. Немного поодаль темнела пустая будка. Тусклый серый свет и косая штриховка дождя делали эту картину в окне без рамы похожей на старинную гравюру.
- Ветер задул, - сказал Добрыня. - Дождь скоро кончится.
- А все же, - не унимался Бурик, - ты часто здесь бываешь? Я гляжу, ты хорошо знаешь эти места.
- Откуда? - удивился Добрыня. - Я тут впервые, как и ты.
- Ага, - не поверил Бурик. - И поэтому ты так уверенно привел нас в этот дом. Ладно врать-то!
Добрыня вновь пожал плечами, что можно было понимать как "не хочешь - не верь". Нет, все-таки странный он какой-то - молчит все время, будто самый умный или больше всех знает.
Венеция, 1716 год
- Что случилось? - озадаченно спросил Карло. Антонио стоял перед раскрытой партитурой весь натянутый и взъерошенный. - Что с тобой?
- Не знаю, маэстро… Я вдруг испугался.
- Чего? Ведь ты же так хотел дирижировать этой мессой…
- Я и сейчас хочу. Больше всего на свете хочу! Просто я подумал, что… Они, конечно, все сыграют и споют. Но… если я пойму, что у меня не получается…
- Нет, Антонио! - Карло положил свою нервную руку на его узкое плечо. - Если уж ты встал к дирижерскому пульту и открыл партитуру, у тебя остается только один выбор - тупо, по-детски, верить, что ты - самый лучший! И тогда оркестр вступит слаженно и сочно, а хор начнет творить чудеса.
Антонио поднял глаза.
- Я постараюсь вам поверить, маэстро… - едва слышно произнес он.
- Да уж, постарайся. И не забывай, дорогой, главного - любое делание нужно чередовать с dolcefarniente. Сладостным ничегонеделанием.
- То есть отдыхать?
- Именно! Поэтому ступай к своим друзьям и развлекись от души. А завтра будь готов.
- Да что с тобой? - не выдержал Этторе, встретив друга у северной стены собора. - У тебя такой вид, будто водой окатили.
- Я сам не знаю! То есть… кажется, знаю. Но не могу сказать. Она просила никому не говорить.
- И ты пообещал?
- Я? Кажется, нет…
- Ну, вот видишь! Значит, можно!
"А ведь и правда… - подумал Антонио. - Ведь я не обещал!"
И тут его словно прорвало. Сбиваясь, он поведал другу о своем странном приключении: о том, как стоял в капелле Святой Анны, о своих мыслях… О том, как из-за колонны вышла очень красивая синьора, похожая на Святую Анну, отвела в свой прекрасный замок, и как он играл ей на клавесине… Рассказал все. Однако особого впечатления на друга весь этот рассказ, похоже, не произвел.
- И что это за синьора? - спросил Этторе.
- Я не знаю… - Антонио чуть не плакал. Он был бессилен, пытаясь объяснить, что же с ним произошло.
После того, как Антонио сел в гондолу с мрачным возницей, он ничего не помнил - ни обратной дороги, ни того, как вошел в собор… Он словно пребывал в каком-то забытьи. И очнулся только у образа Святой Анны, которая взирала на него немного грустно и с явным сочувствием.
- А ты не врешь? - Этторе не поверил ни одному слову своего лучшего друга. Он знал, что от Антонио можно было ожидать любых выдумок и фантазий, которые он и сам принимал за быль.
Этторе прекрасно помнил, как прошлой зимой, когда, к радости венецианской детворы, вдруг выпал снег (явление для здешних широт нечастое), в Антонио неожиданно проснулся талант скульптора. Он вылепил из мокрого податливого снега небольшую снежную синьору с неожиданно объемным бюстом, совсем как у булочницы Виттории Саринетти, - злой, сварливой и недружелюбной к мальчишкам. В руках у снежной скульптуры была скалка, а на голове красовалась старая деревянная лохань для замешивания теста, которую весельчак Этторе стащил с кухни синьора Саринетти, почтенного мужа сварливой булочницы.
Антонио назвал скульптуру аллегорично и монументально: "L’amica Universale" - "Вселенская подруга". Что заключалось в этом названии, не мог объяснить и сам автор. Но название закрепилось. Причем не только за скульптурой, которая просуществовала от силы часа три, но и за синьорой Саринетти, которая после этого возненавидела мальчишеский народ еще сильней. Ее муж, уважаемый синьор Саринетти, увидев в снежной аллегории прозрачный намек на супружескую измену, усилил надзор за обожаемой супругой. Скандал был неописуемый! Веселились все - и мальчишки, найдя повод посмеяться над злющей теткой, и взрослые, которые в глубине души недолюбливали все это хлебобулочное семейство и рады были столь удачной шутке над ним.
Единственный, кто не разделял общего веселья, был сам скульптор. Антонио, словно легендарный Пигмалион, попросту влюбился в свою грудастую Галатею и никого к ней не подпускал. Когда солнце растопило его творение, Антонио горевал искренне и от души.