Граница миров проходила между кедровником и водой, по узкой полосе нейтральной территории змеилась единственная тропинка, густо обрамлённая цветущими одуванчиками. Было полное ощущение, что он находится в полутёмном зрительном зале, в первых рядах, а жизнь кипит на сцене, где выстроена декорация лагерного забора с ворогами и сторожевой вышкой на углу. И всё это условное, ненастоящее, даже солнечный свет напоминает театральный прожектор. Только бинокля не хватает, чтобы рассмотреть детали и выражение лиц актёров.
Скорее всего, Матёрая проникла на территорию зоны через потайную калитку, поскольку её чёрная фигура уже маячила на вышке рядом с полковником. Тревога оказалась ложной, вертолёт сделал круг и удалился за лесную границу залитой поймы, куда-то вниз по Карагачу. Однако хозяева зоны всё ещё смотрели в ту сторону, передавая друг другу бинокль, - им сверху было виднее. Рассохин уже хотел выйти из укрытия, но уловил налетающий звук лопастей. Зазеленевшие кроны тополей и рослого ивняка заслоняли дальний горизонт, и незримый вертолёт словно крался на бреющем под их прикрытием. И не вылетел, а словно выплыл над старицей, совсем не опасно приближаясь к воротам лагеря, поскольку выглядел тоже ненастоящим, будто нарисованным.
Реальность началась, когда под лопастями вскипела вода, расходясь большими кругами. В следующее мгновение облас на помосте опрокинуло, и он, наполненный воздухом, взлетел! И парил несколько секунд, однако чуть не попал под хвостовой винт, после чего боком, как подстреленный, отлетел и ушёл в воду. Казалось, тяжёлая машина целит приземлиться на утлый бревёнчатый настил плавающего причала. Трагедия была близкой и неминуемой!
- Ты что делаешь?! - забывшись, крикнул Рассохин и не услышал своего голоса.
Буря из-под винта сорвала крышки с крайних ульев, потом и сами ульи, не выдержав напора, покатились сначала вверх, а потом вниз по береговому откосу. Вертолёт не сел - завис в полуметре, из открытой двери посыпались люди в зимнем камуфляже, прыгали на жидкий, пляшущий причал, на землю и даже на мелководье. Тяжёлые от снаряжения и оружия, обдуваемые ветром, они неслись к воротам, падали и вскакивали, как в кино. Высадив десант, вертолёт не улетел, а присел на хвост и потянул влево, сметая ульи с единственной ровной площадки перед лагерем. Висел, качался, сдувал детские крашеные кубики и, расчистив себе таким образом площадку, как гигантское хищное насекомое, уселся на землю. Угрожающе погудел, затем сбавил обороты винтов и выжидательно заурчал.
Тем временем омоновцы рассредоточились возле зоны, некоторые побежали вдоль забора в разные стороны, и показалось, что сейчас начнётся штурм. Но они даже не стучали и не пробовали взломать окованные ворота - запустили мотопилу и принялись кромсать плотную дощатую изгородь рядом с калиткой. Полетели опилки, куски дерева и снопы искр, через минуту образовалась просторная брешь, в которую штурмующие и устремились.
Галицына с Матёрой тоже будто сдуло с вышки - видимо, побежали встречать непрошеных гостей. В воздухе роем зазвенели размётанные ветром пчёлы. Рассохин и не заметил, как, взирая на это представление, непроизвольно вышел из-под сени кедровника и стоял теперь среди ульев. И не увидели его лишь потому, что внимание штурмующих было приковано к лагерю. А те, что маячили на углах и вдоль забора, отбивались от наседающих разозлённых пчёл. Спустя несколько минут из вертолёта выпрыгнули ещё трое, но безоружных и в песочном летнем камуфляже. Лица были закрыты противомоскитными сетками, скорее всего, для защиты от пчёл. Они пробежали мимо повергнутых ульев и скрылись в проломе забора.
Стас отступил назад, встал за крайний развесистый кедр, но всякое движение возле лагеря прекратилось, если не считать вертолёта, лениво машущего винтами. Казавшаяся неприступной крепость была взята за три минуты! Вероятно, омоновцы сейчас допрашивали хозяйку с полковником и искали его, Рассохина: не зря выставили посты по периметру, чтоб никто не выскользнул. На миг всколыхнулось полузабытое детское ощущение игры в прятки, когда сидишь, затаившись и, едва сдерживая смех и восторг, глядишь как голящий бестолково снуёт перед тобой всего в нескольких метрах.
Так прошло минут десять, и уже становилось скучно, ибо стремительный штурм оказывался неким последним ярким представлением. Даже вертолёт выключил двигатели, и, когда безжизненно повисли его несущие лопасти, в пространстве остался единственный звук - возмущённое гудение потревоженных насекомых.
Кажется, непрошеным гостям не захотелось ночевать в палатках на голом берегу сгоревшего посёлка, и они попросту захватили лагерь, зная, что Рассохин где-то здесь. Не случайно Матёрая спешила показать ему убежище, предчувствовала жёсткий и решительный характер пришельцев на Карагач. Сейчас ОМОН прошерстит зону и примется прочёсывать кедровник, со всех сторон опоясанный старицей и разливами: не зря кружили - высмотрели, что с острова без лодки не уйти. А облас, похоже, уплыл, если и вовсе остался цел после полётов.
Пока этого не произошло, надо было залечь в тайный схрон молчунов, в эту могилу, в гроб, отремонтированный новыми хозяевами. И только он подумал о подземелье, как ощутил удушливый спазм в гортани, и на лбу выступила холодная испарина. Болезненное, бредовое состояние и замкнутом пространстве землянки навсегда отпечаталось не в мозгу - в теле, в мышцах - и вызвало отвращение на физическом уровне. Мерзостное это чувство взволновало, взбудоражило его, но, как всегда в таких случаях, решение созрело мгновенно, подсказанное воспоминаниями игры в прятки. Можно затаиться на глазах, на самом видном месте - и пусть ищут! Забраться на дерево и отсидеться там: в могучей кроне с земли человека не увидеть, а собак у них нет.
Он уже ухватился за нижний сук, благо, что все кедры тут были лазовыми, и в это время услышал пронзительный женский крик, от которого прошёл мороз по коже. За лагерным забором происходило что-то драматичное или даже трагичное: всё выразилось в одном цепенящем крике - отчаяние, зов о помощи и предчувствие близкой смерти. Затем ударила короткая очередь и словно бичом подстегнула Рассохина. Он выскочил из укрытия и в тот же миг увидел, как из пролома в заборе, согнув пополам, выводят Галицына. А за ним волоком по земле тащат за ноги скованную наручниками Матёрую.
Стас выпутал пистолет из тесного кармана, положил его на толстый сук дерева, повыше, насколько мог дотянуться, и выступил из укрытия.
- Я здесь! - крикнул он и побежал мимо уцелевших и облепленных пчёлами ульев. - Вы что творите, сволочи?!
8
Женя очнулась, открыла глаза и увидела перед собой крышку гроба, только непомерно большую, сбитую из брёвен, расколотых пополам. И догадалась, что это гробница, должно быть, выстроенная погорельцами, однако смутил тусклый свет, сочившийся откуда-то слева. Вероятно, у молчунов был такой обычай - оставлять горящую свечу в могиле.
Она отчётливо помнила последнюю яркую картинку: растерянного Рассохина с винтовкой, пороховой толчок ветра в лицо, удар пули и руки Прокоши, подхватившие её уже у самой земли. И свою последнюю мысль запомнила: крикнуть, чтобы не стрелял, потому что она беременна. Если бы успела, то Стас бы не посмел убивать - отпустил.
И это был не сон!
В первую минуту Женя не сомневалась, что Рассохин стрелял, только вот странно: она продолжала думать, видеть и даже слышать, потому что доносился какой-то постукивающий деревянный звук. Она скосила глаза влево, а потом повернула голову: на столе горела керосинка с увёрнутым фитилём, с другой стороны сидели старик со старухой, примкнувшие по пути, и сосредоточенно хлебали что-то из деревянной миски. Старик был благообразный, расчёсанный, с седой до желтизны бородой, а бабуля - маленькая, в платочке - божий одуванчик. Оба какие-то сказочные, словно иллюстрации в детской книжке. Женя привстала, огляделась и вспомнила, что это вовсе не гробница - так выглядит потолок в подземном убежище огнепальных.
- Ты спи, спи, - сказала старушка. - Рано ещё...
- Меня убили, - призналась она.
Старики переглянулись тревожно.
- Что ты говоришь-то, ласточка? - участливо спросила бабуля. - Должно, приснилось тебе!
- Нет, я же помню!.. Рассохин стрелял.
- Ну, полно! - она положила ложку и присела рядом. - Спала ты беспокойно, бормотала... Пригрезилось. Это бывает, когда в положении. За дитя переживаешь, вот и снится дурное. Ложись и вспоминай доброе, радостное.
Её спутник за столом продолжал невозмутимо хлебать из миски.
- Но он же выстрелил! - беспомощно пролепетала Женя. - Прямо мне в грудь. Почуяла, как пуля стукнула...
- Сама ещё как дитя, ей-богу! - тихонько рассмеялась старушка. - Коли выстрелил бы, дак убил! А ты жива, и царапинки на тебе нету. Это не пуля стукнула, это младенец ножкой торкнул. У тебя же в утробе общежитие целое.
Она ощупала себя, рассмотрела одежду на груди.
- И правда... А где Прокоша?
- Дак они с Христей под горой ночуют. Тепло ещё на улице... Рассветёт - и пойдёте.
Женя легла и только закрыла глаза, как опять увидела Рассохина с винтовкой в самый момент выстрела. Полежала, попробовала отвлечься, сморгнуть видение - не получалось. И смотреть в потолок было жутковато. В животе и впрямь ощутилась некая возня, потом отчётливый толчок, отдавшийся в рёбра. До этого младенцы смирно лежали, даже и не чуяла.
- А Рассохин приходил? - спохватилась она. - Он был?
- Вчера ещё приходил, - умиротворённо проговорила сказочная бабуля. - Неужто не помнишь?
Яркая картина выстрела затмила всё остальное, будто жизни не существовало - ни прошлой, ни настоящей. Она лишь пожала плечами.
- Рано легла, так и заспала... - заворковала было старушка. - Солнце на закат пошло, а тебя в сон поклонило.
- Что он сказал?
- Отпускаю - сказал. И ушёл. По-доброму расстались.
Женя потрясла головой.
- Но почему в сознании осталось?.. Будто стрелял!
Старушка погладила её по голове.
- Так это во сне! Ты в Усть-Карагаче бывала, поди?
- Бывала...
- Видала - памятник стоит? В сквере? Комсомолке Раисе Березовской?
Женя оживилась.
- Ну конечно!
- Так это мне памятник, - охотно заговорила бабуля. - Я - та самая комсомолка. А секретарю во сне привиделось, будто огнепальные мне камень на шею привязали и в реку бросили. Даже свидетелей нашёл. У нас любовь была с секретарём. Вот он и слепил памятник.
Старик, похоже, был не только молчун, но ещё и глухой, сидел со взглядом отсутствующим, отстранённым, будто никого и рядом не было. Дохлебал, облизал ложку и, утерев усы полотенцем, уставился на огонёк лампы. Этот его непоколебимый вид и старушкин увещевательный говорок в самом деле на некоторое время умиротворили колкие мысли, и даже потолок перестал напоминать крышку гроба.
- Слепил он памятник и отпустил меня, - продолжала сказочная бабуля. - На сердце отлегло, а жизнь-то идёт. Нашёл какую-то другую комсомолку и женился. И мне как-то покойно стало, отпустил меня.
- Всё равно: почему он стрелял? - обидчиво спросила Женя. - Если даже во сне?
- На то и сон, - назидательно сказала бывшая комсомолка. - Толкование-то обратное. Стрела - это любовь. Стрелял - значит с любовью отпустил, обиды с собой не унёс. А уж из ружья ли, из чего ещё - всё одно.
- Может, и стрелял, - внезапно и невпопад проговорил старик. - Да промазал... У Христи отродясь добрых винтовок не бывало.
- Ты что такое мелешь-то? - с ворчливым изумлением вымолвила бабуля. - Я сон толкую!
- Дак и я говорю... Кривоваты у него винтовки, через коленку гнутые. И патроны у него старые, мочёные.
- Ты его не слушай, - рассыпалась смешком бабуля. - Глуховатый стал. Жалуется: пташки в лесу петь перестали... А был какой! Что твой Прокоша. Ногами своими ступить не позволял, всюду на руках носил. Мы ведь, отроковицы, ровно щенята малые: кто от земли оторвал, того вовек не забудешь.
Эта забавная пара стариков окончательно отвлекла Женю от навязчивой памяти сновидения. А скоро и Прокоша явился, взял на руки и понёс в обратный путь.
Маленькое родимое пятнышко под левой грудью она обнаружила не сразу, поскольку в скиту вообще не знали зеркал - ни малых, ни больших. Да и представить себе было трудно, чтобы жёны кержаков в них смотрелись, тем паче оголяя себя. Сначала Женя случайно нащупала некую коросточку, подумала: смолистая кедровая скорлупка залетела. Попыталась отщипнуть. Однако чешуйка пристала, прикипела так, что отдиралась болезненно, но всё же отодралась. Она внимания не обратила, и только когда пошла в баню, истопленную нежарко, наполненную эфирными ароматами пихтовой хвои и живицы, вновь нащупала коросту, теперь уже побольше размером. Женя пополнела, и без того немаленькая грудь увеличилась ещё на размер, поэтому заглянуть под неё и что-либо толком рассмотреть оказалось невозможно. Тогда она поднесла шайку к окошку и заглянула в воду, как в зеркало. Пятно оказалось не чужеродным - живым, выступающим из её плоти, и цвет имело малиновый.
Это открытие произошло вскоре после возвращения с прощального свидания. Крупная родинка потом подросла ещё, стала выпуклой и слегка отвердела, но никак не походила на шрам, оставленный пулей. К тому же на обратном пути сон не то чтобы забылся вовсе, но угасла его яркость, ощущение реальности.
По дороге Женя оценила молчаливое благородство суженого своего, в последнее время много думала об этом. Из богатыря, из ласкового и желанного мужчины Прокоша превращался в мужа и мудреца, умеющего оценить чувства соперника, укротить его желание мести. Но самое главное - он так бережно и ненавязчиво освободил, очистил её душу от сомнений, так искусно развязал последние узелки, связывающие Женю с прошлым, что она впервые ощутила себя свободной. Рассохин приснился ей стреляющим в последний раз и более уже не вспоминался ни наяву, ни во сне, и теперь она ничем не тяготилась. Прокоша сделал всё это осознанно, и результате осмысленных, глубоко продуманных действий, неожиданно представ перед ней совсем в ином образе. Она как-то неожиданно призналась себе, что, даже забеременев, продолжала взирать на мужа, как на некое приключение; смотрела на него, как питерская барыня смотрит на дикого, таёжного красавца-оленя, избалованная видом понурых, приручённых самцов из зоопарка. А он кроме всех мужских достоинств обладал не только горячим, страстным нравом, но был мыслящим, тонко чувствующим и незаурядным человеком. И тем становился всё интереснее!
Появление родинки непроизвольно увязалось с этим её новым отношением к Прокоше и воспринималось как некий символ, метка переходного этапа, начало иного существования. Обнаружив её, Женя сделала последнюю запись в дневнике и потеряла охоту описывать свою жизнь у огнепальных. Хотелось просто жить, не задумываясь о том, что было, прошлое отпало, отвалилось, словно короста с зажившей раны, оставив на память пятнышко под левой грудью.
И, напротив, между нею и мужем возникла некая незримая, связывающая их пуповина, появилось желание быть всё время рядом с ним, что бы он ни делал. А молчаливый муж минуты не сидел без работы, каждый вечер что-нибудь мастерил в избе, и можно было наблюдать за ним, чуть приоткрыв дверь в мужскую половину. Он готовился к зиме, шил что-то из меха, из кожи, плёл из лозы и столярничал. Потом Женя стала ходить с Прокошей на огород, замаскированный в старом горельнике, где созрели репа, редька, лук и прочие овощи. Работать он по-прежнему не позволял, стелил пихтолапку на валежину, покрывал берестой и усаживал. А сам ковырялся на узеньких, каких-то игрушечных грядках, расположенных между горелых высоких пней, кустов малинника и чёрных головней. Всё здесь было необычно, в том числе и урожай оказывался не игрушечным: Прокоша приносил золотые тыквы в обхват, сказочную репу размером с человеческую голову, морковку величиной с бутылку. Всё раскладывал к ногам Жени и только улыбался. Она же видела, что радуется он не урожаю, а ей и той плодоносной жизни, которая его окружает. Вначале она всякий раз думала, как мало человеку надо! И насколько лёгким, простым и весёлым бывает труд, чтобы вдоволь обеспечить своё существование.
Когда они вместе отправлялись рыбачить на Карагач, Женя и вовсе приходила в восторг от удачливости и везучести своего мужа. Появляться осенью на реке ещё было опасно: полевой сезон не закончился, поисковые отряды рыскали по всем притокам и основному руслу, но сколько бы раз ни приходили на берег, никогда никого не видели. Поэтому Прокоша безбоязненно доставал спрятанный облас, выезжал на середину и бросал сеть. Всего один раз, но вылавливал сразу нескольких крупных нельм!
- Прокоша, ты волшебник! - однажды восхищённо сказала Женя.
Она уже привыкла ко многим чудесам, которые творились вокруг. Например, лосихи сами приходили ко дворам, чтоб их подоили, но она быстро разгадала фокус: просто огнепальные телят запирали в загонах - и матки далеко не отходили от скита. Покормятся и скорее бегут, а кержаки сдоят у них молока, сколько надо, и только потом лосят подпускают. Поэтому и не держали домашнего скота, собак не заводили, хотя все были охотниками, даже кур не было. Считалось: лайки слишком много и без нужды лают, петухи - кричат и этим выдают потаённые жилища молчунов, не любивших никакого лишнего шума.
Жене казалось, что всё вокруг становится привычным, своим, и прошлое уже не вспоминается так остро; напротив - радостное будущее всё сильнее толкалось изнутри, нызывая иногда чувство восторга. Но однажды утром она вышла из вечнозелёного кедровника, увидела, что пожелтели и покраснели листья на деревьях, и вдруг так защемило душу! Тут ещё стая журавлей проплыла над головой с прощальным кликом - и она неожиданно для себя расплакалась, и в голове просветлело.
- Что же я делаю? - спросила она сама себя вслух.
И поняла, что грядущей зимы не пережить в скиту! Она просто умрёт от тоски среди молчунов. А зима здесь не питерская - долгая, сибирская, и с утра до вечера будет одно и то же. Нет, надо бежать, лететь отсюда немедленно, пока не замёрзла река и не окончился полевой сезон у геологов! И беременность - это не причина, чтоб оставаться. Рассохин сам виноват, что её похитили, и пусть искупает вину! Но даже если и откажется, не смертельно. Страшнее остаться здесь навсегда, без родного шумного Питера, без привычного круга друзей. Да как же она могла променять всё это на дикую скитническую жизнь? Затмение нашло, помрачение разума...
Теперь она знала почти сухой путь до Карагача, знала, где у Прокоши спрятан облас и весло. Можно просто сесть и сплавиться по течению до ближайшего лагеря. Муж почти каждое утро уходит на промысел, оставляя ей пищу на целый день, и времени достаточно, чтобы уйти от всякой погони. И только она так подумала, как тотчас оказалась на руках у Прокоши. Когда и подкрался, не заметила, увлечённая своим дерзкими планами. Он же оторвал её от земли и в один миг оторвал ото всех мыслей о побеге. Его волшебная борода была мягкая, щекотная, и так стало уютно лежать на руках, уткнувшись лицом в золото, даже осенью пахнущее кедровым цветом.