- Мария Давидовна, у меня есть отпечатки пальцев предполагаемого убийцы и я уверен, что они совпадут с отпечатками этого парня, - сказал капитан, показав рукой на окровавленный труп.
- Я тоже не сомневаюсь в этом, - кивнула Мария Давидовна и, повернувшись, ушла.
Иван Викторович Вилентьев задумчиво посмотрел ей вслед и тоже пошел к выходу. Увидев входящего в дверь эксперта-криминалиста, он сказал:
- Семен, мне нужны отпечатки пальцев этих трупов и, как можно быстрее.
- Сделаем, - спокойно сказал эксперт.
На лестничной площадке, куда вышел Иван Викторович, одиноко стоял участковый.
- На пенсию уйду, - сказал он, увидев коллегу, - сегодня же пойду и напишу рапорт.
- А где доктор, который был здесь? - спросил Вилентьев, словно не слыша Семенова.
- Ушел вместе с женщиной, - махнул рукой участковый, и продолжил запутанно излагать свои мысли, - понимаете, Иван Викторович, когда такое зверство происходит вокруг, как я могу смотреть в глаза мирным жителям на моем участке, когда я уполномочен властью защищать, и ничего не могу сделать.
- Ты хорошо этого доктора знаешь? - спросил Иван Викторович. - И что он говорил о громкой музыке?
Семенов, отвлекшись от своих мыслей, посмотрел на собеседника и сказал:
- Нормальный доктор, да и, похоже, ваш сотрудник знает его, потому что она поздоровалась с ним, когда пришла сюда. А музыка, - я тоже её слышал. Самоубийца музыкальный центр запрограммировал на определенное время, вот он утром и разбудил весь дом.
- А, ну тогда ладно, - сказал он. - Дай, Семенов, сигарету.
Они стояли и курили на лестничной площадке, думая каждый о своем.
34
Когда я утром прихожу в отделение, мать девочки ждет меня. По выражению лица женщины я уже знаю, что она хочет сказать. И не ошибаюсь.
- Моя дочь чуть не умерла после вашего лечения, - набрасывается она на меня с упреками, - у неё была температура до сорока градусов. Я всю ночь просидела рядом с ней, не смыкая глаз. Она всю ночь бредила, металась в кровати.
- Я знаю, - говорю я, обходя её и направляясь в ординаторскую.
- Я начинаю сомневаться в том, что вы можете нам помочь, - сказала она мне в спину.
Я улыбаюсь. Человеческая убогость не знает границ: она думала, что я кудесник, который избавляет от болезни, взмахнув волшебной палочкой - раз, и готово. Мало избавить от болезни, надо выстрадать выздоровление. Если все будет легко и непринужденно, люди перестанут бояться.
В ординаторской я, поздоровавшись с коллегами и сказав что-то ободряющее бледной Ларисе, накидываю белый халат. Поправляя воротник, я смотрю в зеркало на свое отражение. Как сильно меняет человека белый халат! Только что я шел по улице в толпе теней, слившись с ними, став одним из них, и вот, я - врач при исполнении. У меня даже лицо как-то неуловимо изменилось, словно вместе с одеждой я меняю маску.
Впрочем, так оно и есть.
Когда я вхожу в 301-ю палату, мать девочки, вскочив со стула, показывает на кровать и говорит неприязненно:
- Вот, смотрите, до чего вы её довели!
На кровати лежит Оксана. Слипшиеся в сосульки волосы разбросаны по подушке, лицо землисто-бледное с запавшими глазами, которые кажутся огромными, тонкая шея. И улыбка - еле заметная и чувствуется, что даже улыбаться ей тяжело.
- Прекрасно, - улыбаюсь я в ответ, - похоже, дело пошло на поправку.
Я сажусь на освободившийся стул, словно не замечая вытянувшееся лицо матери, и глядя только на девочку, говорю:
- Головной боли больше не было?
- Вчера еще немного болела голова, но уже совсем не так, а сегодня с утра нет, - шепчет она еле слышно.
Я киваю и спрашиваю у матери:
- Вчера вечером и сегодня утром капельницы были?
- Да.
- Часов в двенадцать еще флакон прокапаем, а потом продолжим, - говорю я, обращая конец фразы к Оксане.
- Спасибо, доктор, - говорит она мне глазами.
Я встаю и выхожу из палаты, - девочка изменилась сама и изменила своё будущее. Она сможет все. Перешагнув в своем сознании через смерть, она приняла мир таким, какой он есть, а не таким, каким хочется видеть его. Если бы все люди научились мысленно умирать, мир стал бы добрее и ярче - когда видишь другую сторону жизни, то жить хочется по-человечески, с благодарностью в мыслях и с Богом в сердце.
Я возвращаюсь в ординаторскую. Вера Александровна, только что-то говорившая с Ларисой, неожиданно замолчала. Я ухмыляюсь - не надо быть провидцем, чтобы понять, что она говорила Ларисе.
- Какую мерзость вы, Вера Александровна, Ларисе рассказывали обо мне? Наверняка, свои позавчерашние высказывания вы приписали мне, чему я ничуть не удивляюсь.
Не дожидаясь ответа и не глядя на коллег, я сажусь к компьютеру.
- Михаил Борисович, почему вы думаете, что Мехряков хотел умереть? - спрашивает Лариса. - Вчера вы сказали о том, что он скрыл от меня жалобы, чтобы спокойно умереть.
- А как вы, Лариса, думайте, когда человек с медицинским образованием чувствует боль в груди, о какой причине этих болей он в первую очередь подумает - о сердечных болях или о язвенных?
И, не дожидаясь ответа, говорю:
- Такой опытный врач, как Степан Афанасьевич, не мог не понимать, от чего у него такие боли. Вопрос здесь в другом, - почему, поставив себе диагноз, он даже не попытался сопротивляться, и покорно сдался болезни. Он знал о современных возможностях кардиохирургии, но между попыткой выжить и смертью выбрал последнее.
Я поворачиваюсь и смотрю на Ларису. Она сидит на стуле, поджав ноги и глядя в одну точку.
- Когда вы собирали анамнез, наверняка, он как-то непроизвольно демонстрировал свою проблему, потому что скрыть боль в области сердца очень сложно, и вот это вы, Лариса, должны были заметить. Хотя, это бы ничего не изменило, - если он хотел умереть, вы бы не смогли ему помешать.
Я перевожу взгляд на Веру Александровну, которая стоит у зеркала и делает вид, что смотрит в него.
- Вот вы, Вера Александровна, будете цепляться за жизнь, когда придет ваше время умирать, или спокойно примете то, что вам уготовано судьбой? - спрашиваю я.
Она поворачивается ко мне и говорит, чеканя слова:
- В человеке заложено природой желание жить, и это называется инстинкт самосохранения. Лично я буду бороться за жизнь до самого конца.
- Вот и я об этом. Человек, который способен подавить в себе заложенный природой, мощный инстинкт самосохранения, заслуживает того, чтобы перед ним преклонялись. Кстати, Вера Александровна, когда вы подойдете к этому самому концу, вы проклянете то безумное время, когда вы боролись со смертью.
Я неожиданно прекращаю говорить, - совсем ни к чему показывать коллегам, что я способен видеть их будущее. Отвернувшись от женщин, я начинаю работать.
35
Пришла ночь и я рисую. Колеблющееся пламя свечи создает мечущиеся тени по стенам - лики Богини оживают, меняя выражения лиц, подмигивая и отводя глаза, откидывая волосы назад и наклоняя голову вперед, хмурясь и улыбаясь.
Я рисую другие образы. Пришло время создать тени для моей Богини. Я прекрасно помню всех шестерых, что станут служить Богине. Я создаю на листе бумаги тени тех, что хранятся в моей памяти. Неторопливо и уверенно, словно у меня в руке скальпель, я провожу линию лица первой жертвы. Нарисовав вытянутый овал его лица, я рисую самое важное - глаза. Их надо нарисовать очень точно, чтобы передать нарисованному лику индивидуальность. Передать все оттенки личности Ивана Караева карандашом очень сложно, но мне не привыкать. Нос и губы - если с ними и немного ошибусь, ничего страшного, эти детали не важны для создания тени. Так же, как и волосы, которые я рисую небрежными штрихами.
Под рисунком я пишу имя и фамилию создаваемой тени и откладываю лист бумаги в сторону.
На следующем листе я рисую вторую жертву.
Михаил Буранский.
Тёзка. И хороший парень - единственный из всех жертв, кто не удивился и не испугался, когда я его убивал. Мне даже показалось, что он был благодарен за то, что я его избавил от этой жизни.
Влад Касперов.
Чистенький и богатенький мальчик. Но тупой и наивный, - в последнюю секунду жизни он думал о том, что все равно выживет. Осознание неизбежной смерти так и не пришло к нему.
Станислав Копейкин.
Отвратительная жертва. Мне было противно выполнять ритуал, - у меня создалось впечатление, что вся кожа его тела была пропитана испражнениями. Я в ту ночь покинул его дом максимально быстро, и потом дома долго мылся, пытаясь избавиться от запаха.
Саша Самуйский.
Милый мальчик с ухоженной кожей. Рассекать её было одно удовольствие. Ни капли жира, и минимум мышц. Худенькое женственное тело.
И Николай Морозов.
Единственный из шести жертв, кто навсегда останется только тенью в святилище Богини. Мне нельзя было забрать его глаза, хотя соблазн велик. Когда Николай умирал, в его глазах я увидел взрыв эмоций. Он ненавидел смерть, и принял её, стойко вынося сильные боли. Он любил жизнь, и из последних сил рвался к ней, пытаясь ухватиться за малейшую надежду.
В его глазах я увидел своё отражение, и оно там было искажено смертельной болью.
Я откладываю последний лист бумаги. В некотором роде, я создал одно из своих величайших произведений - образы жертв, которые, пребывая вечно с Богиней, навсегда скрасят её одиночество. Она одна из них, и это они создали её.
"Ах" жертв - для неба, тени и "кА" - для Богини.
Теперь самое важное действо, ради которого я последний месяц жил и творил.
Я открываю убежище Богини. Первый и последний раз в этом году.
Я смотрю сквозь стекло на тело, лежащее в ванной. Она изменилась за год. Я вижу это, и понимаю, что это я виноват в том, что Богиня стала выглядеть хуже. Я только сейчас, через три года, обеспечил её полноценными слугами, а не теми бестелесными тенями, что смотрят на меня со стен безжизненными рисунками.
Я пришпиливаю к стене кнопками новые рисунки, располагая их по порядку - как они по времени пришли, так они и должны висеть, слева направо.
От Ивана к Николаю.
Я выхожу из святилища Богини и подхожу к столу. В маленьких банках лежат глазные яблоки жертв.
Десять банок.
Каждая подписана с точным указанием месторасположения глаза жертвы.
Иван Караев. Правый.
Станислав Копейкин. Левый.
И так далее.
Это очень важно. В каждое из глазных яблок скопированы отпечаток с мозга - в правый из левого полушария, в левый - из правого. В них есть все - память, мысли, желания, образы и чувства. Бесконечный поток информации.
И все это будет принесено на алтарь Богини.
Я беру по две банки в руки и несу. Аккуратно ставлю их на края ванны. И иду за другими банками.
Я выполняю этот ритуал первый, но не последний раз. И, когда все банки перемещены в святилище Богини, я замираю у двери.
Я говорю в тишину святилища:
О, Великая, ставшая небом,
Наполняешь ты всякое место своею красотою.
Земля вся лежит пред тобою - ты охватила её,
Окружила ты и землю, и все вещи своими руками.Сейчас я верну тишину и покой в святилище.
До следующего года.
Когда придет время, - всего двенадцать месяцев, совсем не срок для меня, - я снова открою эту дверь.
И принесу свои дары Богине.
Часть вторая
26 июля - 26 августа 2007 года
1
Год прошел. Еще один промежуток времени на моем медленном пути к Тростниковым Полям. Год, в течение которого я много думал и готовился, чтобы прийти к Богине с новыми дарами. Время, которое потрачено на переосмысление всего, что я делал до этого, и что я собираюсь делать впредь.
Чтобы занять руки, я сделал косметический ремонт в квартире. Вначале безжалостно избавился от лишних вещей, прекрасно понимая, что вскоре ничего из этого мне не понадобится. Постелил новый линолеум на кухне и в коридоре, наклеил обои - на светлом фоне большие зеленые цветы - во всех трех комнатах. Я оставил в неприкосновенности только стену в дальней комнате - там, где дверь в святилище. И я приготовил все необходимое для завершающего аккорда.
Когда придет время, я сделаю то, что задумал, и - уйду в Тростниковые Поля.
Я сижу в дальней комнате моей трехкомнатной квартиры на первом этаже кирпичной пятиэтажки за столом в окружении её ликов - за год их стало значительно больше. И она еще больше изменилась. Оживая под моим карандашом, она говорила о том, что ждет меня. Говорила, что в тишине Тростниковых Полей ей не хватает меня. Ну, а я - прекрасный слушатель и вечный слуга - внимаю с радостью во взоре и со счастьем в сердце.
Посмотрев на последний лик Богини, я встаю. Закидываю на плечо приготовленную сумку и иду к выходу.
Сегодня моя первая жертва в этом году. И только это наполняет моё сознание приятным упоением и предвкушением, словно шипящее пеной шампанское в бокале, рвущееся на свободу после долгого заточения в бутылке.
На улице глубокая ночь. Сейчас три часа двадцать шестого июля две тысячи седьмого года. Я иду по темным улицам, избегая света редких уличных фонарей. Я иду туда, где меня ждет жертва, пусть даже она и не знает этого, как не знаю и я, кем она будет. Может, это и есть та самая жертвенная прелесть, о чем мы говорили с Богиней. Принести на алтарь еще ничем и никем не испохабленную, и не испорченную "кА". Не думаю, что это будет откровением для мира Тростниковых Полей, но - эти жертвы будут приняты с величайшей благодарностью.
Я смотрю на темные окна многоквартирных домов. Тени спят в своих кроватях, в тишине своих квартир, под защитой дверей и замков. В редких окнах горит свет, словно живущие там тени, проснувшись от кошмарного сновидения, чувствуют, что я иду по их душу. Или они так и не могу уснуть, осознавая, как хрупок их мир.
Я улыбаюсь. Словно со стороны, я вижу свою улыбку, которая похожа на оскал хищника. И я вижу доброту в своих глазах - порой я осознаю свою сущность, как ангельскую. Я несу людям добро, пусть они и не понимают этого. Я знаю, что они никогда этого не поймут, принимая, как должное все то, что я делаю для них. Ну, и пусть - я все равно буду делать для них добро.
Я сворачиваю во двор многоквартирного дома и прохожу по нему, мягко ступая кроссовками по траве дворовой площадки. Захожу в арку и сразу направо - в густые кусты акации. Именно отсюда, из темноты я буду ждать жертву.
Через дорогу в здании торгово-развлекательного комплекса находится клуб "Милан" - молодежная тусовка, дискотека и бар, откуда выйдет моя жертва. Я её не знаю, но то, что жертва сейчас внутри и выйдет в ночь одна, я знаю. Любое стадо периодически выталкивает из своих сплоченных рядов того, кто приносится в жертву хищнику. Этот закон природы применим и к животному миру, и к миру человеческих особей.
Я стою в тени акаций, вдыхаю запах сочной зелени и чувствую трепет предвкушения.
Я слушаю шум от "Милана" - сегодня ди-джей "Черный" пытается завести толпу, и частично ему это удается. Или это удается сделать тем таблеткам, которые шустрые парни продают подросткам. Судя по голосам вышедших покурить ребят, они довольны этим местом и такой жизнью.
Я жду, уверенный в том, что все произойдет по моему сценарию.
И вскоре я вижу её.
Девочка, вытирая слезы, выскочила из клуба и быстро пошла прочь. Я разглядел её за те секунды, что она проходила под дальним фонарем - невысокая ростом, короткая стрижка, белый топ, прикрывающий только грудь, короткая юбочка и туфли на высоком каблуке. Именно то, что мне надо.
Я улыбаюсь и растворяюсь в ночном мраке. Мы идем - она впереди, я, тихо ступая по траве, сзади и в стороне.
В соседнем дворе, в окружении трех шестнадцатиэтажных домов, которые неприступными стенами отгораживают нас от остального мира, создавая отдельный вневременной отрезок вселенной, когда звезды на черном небе кажутся острыми иглами, я неожиданно появляюсь перед её глазами. Она охает от неожиданности, и, замерев, смотрит в темноту, видя меня и не понимая, что видят глаза. Я сейчас тень, внезапно появившаяся на дороге.
Она не успевает сказать или крикнуть.
Она успевает только испугаться, да и то, на мгновение. То неуловимое время, что необходимо мне, чтобы нанести удар ножом. Да, в её глазах отражается только испуг. И обида, которую она только что пережила в клубе. Пустяшная обида, которую она раздула до состояния вселенской проблемы. И испуг от моего внезапного появления. Она даже не успела испытать страх смерти, потому что в сознании преобладали совсем другие эмоции. Да и не верила она в возможность смерти.
Я оторвался от созерцания её глаз и посмотрел вокруг. Справа - ничем не огороженная пологая груда песка, в которой днем играют дети, слева - качели, рядом с которыми валяется кем-то забытый совок с ведерком. Здесь не место для меня. Я поднимаю девочку и несу в сторону от детского городка, ближе к середине бездонного дворового колодца. Положив тело под единственным оставшимся во дворе деревом, я открываю сумку и достаю скальпель.
Мне даже не надо раздевать её - тот минимум одежды, что есть на ней, мне не помешает. Я всего лишь приспускаю юбочку, чтобы освободить живот. Сейчас я чувствую себя профессионалом, что, впрочем, недалеко от истины. Я уже прошел тот путь ученичества, неизбежный для любого специалиста. Скальпель в моей руке, как продолжение моего сознания - он разрезает ткани так, как я хочу.
Я изменил ритуал по велению Богини. Бессонные ночи, которые я провел с ней, пролетели быстрее падающей звезды, что прочертила на звездном небе свой яркий след.
Я принял новые правила игры, и я принял их восторженно. По-другому и быть не могло. То, что предложила Богиня, истинно по сути своей.
Из прошлого ритуала я оставил только глаза, - только в них сохраняется весь визуальный мир жертвы и несмываемый отпечаток сознания. "кА" жертвы пребывает в глазных яблоках.
Я складываю в сумку жертвенные органы и встаю.
Под звездным небом моё произведение особо впечатляет. Надеюсь, Богиня тоже это видит.
Я поднимаю лицо к небу и улыбаюсь - о, Великая, ставшая небом, посмотри на дело рук моих, на жертву, что принесена во имя твоё.
2
Снова лето. Ничего не меняется.
Я прихожу на работу, когда прохлада раннего утра еще царит на улицах города. В ординаторской терапевтического отделения областной клинической больницы никого нет - сегодня никто из врачей нашего отделения не дежурил. Не спеша, я переодеваюсь и нажимаю на кнопку чайника.
- Доброе утро, - слышу я приветствие сзади и, обернувшись, вижу Ларису. Она изменилась за прошедший год. Слегка надломилась, я бы сказал, немного поблекла, потеряла лоск. Прошлое лето не прошло бесследно - случай со смертью доктора Мехрякова имел далеко идущие последствия. Всю осень и начало зимы Лариса жила от одного судебного заседания до другого. Жена умершего доктора подала в суд, и эта тяжба оставила на лице добродушной и жизнерадостной Ларисы неизгладимый отпечаток.
Хотя, нет худа без добра, - адвокат, который вел дело, скоро станет её мужем. Она никому этого еще не говорила, но в глазах все можно легко прочитать. Она любит и любима.
- Доброе утро, - говорю я в ответ, и протягиваю руку за банкой кофе, которая стоит на тумбочке.
Я делаю себе напиток и выхожу из комнаты, чтобы Лариса могла спокойно переодеться.