Мария Давидовна смотрела в спокойные глаза Михаила Борисовича, забыв о сигарете и не замечая, что пепел на конце вот-вот упадет на её колено. И когда пепел все же упал на кожу колена, она вздрогнула, тем самым, стряхнув с себя наваждение.
- Я думала над этим, и это вполне возможно, но пока это только предположения, - сказала она, стряхивая пепел с колена. - И вообще, зря я все это затеяла, не моё это дело - быть сыщиком. Я всего лишь психиатр, да и то, как мне сейчас кажется, недостаточно компетентный.
Доктор улыбнулся и резко сменил тему:
- Моруа как-то сказал, что обаяние - это непринужденность чувств, так же, как грация - это непринужденность движений. Вам, Мария Давидовна, говорили, что вы очень обаятельны? Учитывая, что вы часто работаете с мужчинами, думаю, в вас влюбляются многие ваши пациенты.
Мария Давидовна ухмыльнулась и спросила:
- У вас есть что-то по делу?
- Нет.
- Тогда я пойду, - Мария Давидовна бросила окурок в урну и встала.
- Мария Давидовна, - услышала она сзади и повернулась.
- Бросьте курить, это вредно для здоровья.
Мужчина, сидящий на лавке, смотрел на неё вполне серьезно. Она покачала головой, словно сказала "нет" и снова отвернулась от нового знакомого.
Покидая больничный городок, она на мгновение ощутила странное чувство, словно прикоснулась к чему-то важному. Что-то скользнуло мимо неё, на что она должна была обратить внимание.
Но на шумной улице это чувство испарилось, и она пошла домой.
30
Ко мне в 301-ю палату поступила девочка. Та самая пятнадцатилетняя девочка. Ни по возрасту, ни по профилю заболевания, она не должна была попасть в наше отделение, но - она здесь. Мать девочки сделала все от неё зависящее, чтобы я не смог отказаться от лечения девочки.
Я беру историю болезни, смотрю все предыдущие обследования и проведенные лечебные мероприятия из копий выписок, и, напоследок, читаю имя, перед тем, как идти в палату.
Оксана.
Хорошее имя.
Если она изменилась, я помогу ей.
- Здравствуй, Оксана, - говорю я, когда вхожу в палату.
Она сидит на кровати с опущенной головой, глядя в одну точку на полу. Сильная головная боль не отпускает её уже вторые сутки.
Она не может поворачивать голову, потому что это усиливает боль.
Она не хочет говорить, потому что звуки эхом отражаются в голове.
Она не может думать ни о чем, кроме грызущей изнутри боли.
Я сажусь рядом и первым делом кладу руку на её затылок, сжимая большим и указательным пальцем голову, чувствуя твердость костей черепа.
Через пять минут она поднимает голову и смотрит на меня.
Я улыбаюсь и говорю:
- Как ты себя чувствуешь, Оксана?
- Я хочу умереть, - говорит она просто. В глазах больше нет надежды на счастливый исход. Она не верит в то, что у неё есть какое-либо будущее. Она готова шагнуть через линию, разделяющую миры. В своем сознании она уже один раз умерла.
- Сегодня ночью, когда я не могла спать от боли, я пошла на балкон и посмотрела с десятого этажа. Знаете, доктор, как заманчиво выглядела высота? Я смотрела вниз в бездонную глубину нашего узкого двора и представляла себе, как все будет. Сначала пьянящее чувство полета, когда я лечу, раскинув руки в стороны. Потом мгновенная вспышка в глазах при встрече с асфальтом, и все - я лежу и больше ничего не чувствую. Нет ничего - боль, что была со мной все последние дни, навсегда оставила меня.
- Что ты почувствовала, когда представила себя лежащей мертвой на асфальте? - спрашиваю я.
- Облегчение.
Я смотрю в глаза девочки - все получилось. Она смогла изменить своё будущее. Теперь есть смысл в моей работе. И я это сделаю обязательно, потому что девочка за последние недели прожила целую жизнь, научившись ценить простые человеческие радости, и избавившись от буйных ростков ненависти, посеянных матерью. Можно сказать, она разрушила почти выстроенное здание своего сознания, и на руинах возвела новое, прекрасное сооружение, ради которого стоило потрудиться.
- Ты сейчас можешь говорить со мной? - спрашиваю я, и, увидев еле заметный кивок, открываю историю болезни. Я собираю анамнез, задавая стандартные вопросы о том, как все началось, где и как она лечилась, и чем вообще она в жизни болела. Получаю от неё короткие ответы - весь анамнез укладывается в десяток строчек моих записей. За последние пятнадцать лет она впервые так близко и так надолго сталкивается с медициной.
Я закрываю карту и, прежде чем перейти к женщине у окна - в моей палате уже дважды поменялись пациенты с тех пор, как я выписал оптимистку - я говорю Оксане:
- Сегодня после двенадцати часов начнем лечение.
В ординаторской тишина. Вера Александровна на обходе. Заведующий вместе с Ларисой - у главного врача.
Я сажусь за компьютер и смотрю на экран монитора, где вращается дата и время. Сегодня двадцать пятое августа две тысячи шестого, точное время - одиннадцать часов, семнадцать минут, сорок две секунды. Я созерцаю завораживающие вращения цифр на экране и вспоминаю.
Завтра знаковый для меня день - тридцать лет назад в этот день ушла мама. И три года назад ушла единственная в моей жизни женщина.
Пропасть ушедшего времени, которую невозможно измерить, и мгновение острой боли, от которой невозможно избавиться.
Вздохнув, я придвигаю к себе клавиатуру и начинаю набирать выписку для пациента из 302 палаты. Работаю до двенадцати, не отвлекаясь на Веру Александровну, которая, словно забыв о своей обиде, что-то говорит мне. Теперь уже я не хочу слушать, что она говорит.
Сохранив набранный текст, я встаю и иду за девочкой.
В последние дни я почти не использовал свою силу, и я даже немного рад, что сейчас мне это предстоит. Я иду и потираю ладони.
- Доктор, у меня снова начала болеть голова, - говорит Оксана, увидев меня.
Я говорю, что знаю это. И приглашаю идти со мной.
В процедурном кабинете тишина. Сделаны все утренние уколы и процедуры, и теперь медсестра придет только в час дня. Тикают часы на стене, в белом кафеле стен отражается солнце, заглядывающее в окно.
Я говорю Оксане, чтобы она села на стул и наклонила голову. Короткие русые волосы падают в стороны, обнажая затылок. Я смотрю на тонкую детскую шею, и затем медленно и осторожно перебираю волосы. Я ищу красные следы на белой коже - это те места, куда она вонзала ногти, в безуспешной попытке избавится от пронзительной боли. Их больше всего в верхней части затылка - симметрично справа и слева кроваво-красные вдавления. Девочка вонзала все свои десять ногтей в кожу головы, чтобы болью изгнать боль. Она долго и безуспешно пыталась прогнать боль. То, что у неё не получилось, может получиться у меня.
- Будет больно, - говорю я, - и мне бы не хотелось, чтобы ты кричала.
- Куда уж больнее, чем сейчас, - отзывается эхом она, еще не зная, какой сильной может быть боль.
Я прикладываю подушечки пальцев к красным пятнам на её коже головы и закрываю глаза. Я представляю себе ту картину, что может быть в голове девочки. В какой-то степени мне это легко сделать, учитывая современные методы исследования. Я внимательно изучил компьютерную томограмму девочки, и я знаю, где и как расположена опухоль.
В то время, как клетки человеческого организма рождаются и умирают, проживая совсем небольшое время, раковая клетка бессмертна. Однажды появившись и набрав силу, она умрет только вместе со своим хозяином. Противостоять легиону бессмертных клеток, которые непрерывно делятся, практически невозможно - пока убиваешь одну клетку, на её место встают десятки других. Поэтому только массированный удар сразу по всей опухоли может дать какой-то результат. Именно так я и делаю, - сжав образование в голове девочки своим биополем, представляя себе весь процесс в трехмерном виде, я направляю на опухоль всю ту нерастраченную силу, что пребывает во мне сейчас. Бесформенная опухоль размерами полтора на один сантиметр хаотично вращается в трехмерном пространстве биополя. Я усиливаю своё воздействие, и - голограмма в моем сознании, медленно и неохотно, стала разрушаться. Мелкие сосуды, питающие опухоль, стали лопаться, окрашивая ткань в красный цвет. Мелкие нити нервов, которые опутали образование, словно сеть, стали рваться. Темные пятна некротических изменений на светлом фоне раковой опухоли стали расширяться, захватывая все новые и новые участки чужеродной ткани.
Неотвратимо изменяющаяся ткань опухоли таяла, как весенний снег, оставляя после себя мусор - токсины и продукты распада.
Я чувствую боль, которую испытывает сейчас девочка, но только, когда вижу, что она уже не в состоянии сдержать крик, убираю пальцы с её головы, тем самым, остановив давление на мозг. Боль, конечно же, не прошла, но заметно ослабла.
Я смотрю на мокрое от пота и слез лицо девочки, которая выдержала эту адскую боль и - улыбаюсь. Взяв со стола ватный тампон, я стираю с углов рта кровь - она так стиснула зубы, что прокусила губу.
- Слышишь меня, Оксана? - спрашиваю я.
- Да, - еле слышно отвечает она.
- Ты молодец, - говорю я.
Она поднимает голову, и я вижу глаза, в которых царит ужас пережитого, красный цвет лопнувших сосудов и немой вопрос.
- Нет, это только половина того, что мне надо сделать. Но это было самое болезненное, - отвечаю я, глядя прямо и уверенно в её глаза, - завтра мы продолжим, и я обещаю, что так больно уже не будет. В ближайшее время у тебя будет высокая температура и тебе будет очень плохо, но с этим мы справимся. Точнее, ты с этим справишься.
Я улыбаюсь и успокаиваю её, хотя сам не знаю, что будет завтра. Как бы странно это не звучало, иногда я не знаю, что будет завтра. И порой это меня радует - тяжело жить, зная наверняка, что будет завтра.
31
Сегодня я поздно иду домой. Еще не стемнело, но сумерки уже окутали прозрачной вуалью двор моего дома.
На лавочке перед подъездом, закинув ногу на ногу, сидит Николай. На лице довольная улыбка.
- Привет, - говорит он, увидев меня.
Я тоже здороваюсь, пожав протянутую руку.
- Я вот тут сижу, греюсь на вечернем солнышке, - говорит он. Солнца уже конечно давно нет, но я даже не пытаюсь указать ему на это - если он считает, что греется на солнце, то это его мироощущение.
- Ждешь кого-то? - спрашиваю я.
- Да, - кивает он, - знакомый парень должен подойти.
Я сажусь рядом и смотрю, как Николай достает сигарету и закуривает.
- Как ты думаешь, Коля, - спрашиваю я, - умирать страшно?
- Хо-о-о-ороший вопрос, - протяжно выдыхает он кольца дыма изо рта. А, выдохнув, быстро говорит:
- Умирать по любому хреново. Даже когда кто-то говорит, что ему не страшно умирать, то он все равно боится. Вот я лично, не хочу умирать, и поэтому мне бы было страшно. Если бы сейчас увидел старуху с косой, точно бы обосрался.
- Сейчас какой-то урод убивает наркоманов, - говорю я, - ты не боишься, что убийца и за тобой придет.
- Ты что, хочешь сказать, что я наркоман? - возмущенно восклицает он.
Я поворачиваю к нему лицо и смотрю в глаза:
- А ты хочешь сказать, что нет?
Николай отводит глаза и неожиданно для него многословно говорит о том, что он всего лишь балуется, что он в любой момент может прекратить это, что он использует самые безопасные и легкие наркотики, и что он никогда не станет наркоманом. А если кто-то думает, что он наркоман, то он глубоко ошибается, потому что бросить наркоту для него это, как два пальца обмакнуть.
Я слушаю его. И, когда он замолкает, задаю следующий вопрос:
- А СПИДа ты, Коля, не боишься?
От этого вопроса мой собеседник разозлился. Он бросает окурок на землю, встает с лавки, и, склонившись ко мне, громко говорит:
- Вот только не надо учить меня жить.
Он уходит, хлопнув дверью в подъезд.
Я сижу на лавочке. Сумерки сменились темнотой. Я смотрю на круглый диск луны, который светит, но не греет.
Когда к подъезду подходит молодой человек и неуверенно останавливается, глядя на меня, я говорю:
- Если вы к Николаю, то вам на второй этаж в квартиру пятьдесят один. Он ждал вас, и только что поднялся к себе.
Юноша говорит спасибо и идет в подъезд. Я смотрю ему вслед и улыбаюсь.
Предопределенные события идут своим чередом.
32
Ночная тишина обманчива. Я сижу в полумраке своей квартиры, глядя на мерцающее пламя свечи, в свете которой мои рисунки оживают, словно я пребываю сейчас в своих видениях. Свеча в ночи для меня, как свет далеких фонарей во мраке ночного леса. Без неё мне не выбраться из глубин моего сознания.
Я слушаю тишину. Еще минут тридцать назад, сверху доносился шум - тяжелые шаги, словно к соседу забрел больной буйвол, звонкий грохот от падения чего-то большого, похожего на таз, жизнерадостный смех и негромкая музыка. У Николая его друг, молодой парень, и, похоже, только сейчас они угомонились.
Я знаю, что их связывает, но именно это сейчас меня меньше всего волнует. Это совсем неважно, учитывая то, какая роль им уготована.
Я слушаю тишину и жду.
Сегодня третья годовщина Её смерти. Я смотрю на календарь, стоящий на столе, - ночь на двадцать шестое августа две тысячи шестого. День, когда принято вспоминать о мертвых и приносить им дары. Во всяком случае, для меня. Сегодня будут последние в этом году жертвы, которые будут посвящены Богине.
По моим часам прошло уже сорок пять минут тишины. Вполне достаточно.
Я встаю со стула и иду к закрытой двери. Прижимаюсь лбом к её гладкой и прохладной поверхности, - превратив кладовку в склеп, я создал в некотором роде алтарь для моей Богини.
Её образ - прекрасный и незабываемый - стоит передо мной, словно она никогда не покидала меня.
Её имя звучит в моих мыслях пронзительной песней.
Её тени - мои рисунки - смотрят на меня со всех сторон, и, окруженный ими, я шепчу:
Сегодня Смерть стоит передо мною,
Как исцеление после болезни,
Как освобождение после заключения.Сегодня Смерть стоит передо мною,
Как запах ладана,
Словно как когда сидишь под парусами
В свежий ветреный день.Сегодня Смерть стоит передо мною,
Как запах цветка лотоса,
Словно как когда находишься на грани опьянения.Сегодня Смерть стоит передо мною,
Как молния на небе после дождя,
Как возвращение домой после военного похода.Сегодня Смерть стоит передо мною
Подобно сильному желанию увидеть свой дом,
После долгих лет, которые ты провел в заключении.
Погладив поверхность двери, я отхожу от неё. Пора.
Мысленно в последний раз прокручиваю в голове мои последующие действия, чтобы в точности сделать то, что задумал.
Проверяю наличие инструмента.
Я готов.
На часах - полвторого ночи. Хорошее время для того, чтобы осуществить задуманное. У жертв сейчас самый разгар наркотического счастья. Соседи со всех сторон, обрадованные наступившей тишиной, заснули. И даже если какие-то полуночники смотрят телевизор, то вряд ли они что услышат - я умею все делать бесшумно.
Я открываю окно и, ухватившись за край балкона второго этажа, подтягиваюсь вверх. Как нельзя, кстати, лунный диск прячется в облаках, погружая двор в темноту. Я легко забираюсь на балкон верхнего соседа и замираю. Через открытую балконную дверь я не слышу никаких звуков. В квартире тихо и темно.
Я вхожу и смотрю на раскинутый диван, стоящий слева от меня. Николай спит, лежа на спине, а юноша - на боку, сложив голову на грудь своему другу. Оба обнажены, что значительно облегчает мою работу.
Я достаю первый нож и подхожу к дивану.
33
Иван Викторович Вилентьев проснулся от звонка. Ударив по будильнику всей ладонью, он ожидал того, что звон прекратится, но пронзительный звук вновь ударил по ушам. Протянув руку к звенящему телефону, он, бормоча ругательства, взял трубку и сказал:
- Да, я слушаю.
Уже после первых фраз, услышанных в телефонной трубке, сон в глазах мужчины сменился на бодрость.
- Ничего не трогать. Я сейчас буду.
Он вскочил с кровати и, одеваясь на ходу, сказал проснувшейся жене:
- Спи, Тоня, это по работе.
Вилентьев один из первых появился на месте преступления. Когда увидел стоящего у двери участкового милиционера Семенова и незнакомого высокого мужчину, он, протянув руку милиционеру, сказал:
- Это уже становится традицией.
- В жопу такую традицию, - ответил Семенов. Участковый был одет в форменную рубашку, но на ногах спортивные штаны и стоптанные тапки. На бледном лице легко читалось вся гамма чувств, которое он только что пережил.
- Вы кто? - спросил Вилентьев мужчину, который спокойно смотрел на него. Интеллигентное худощавое лицо, короткая стрижка, спокойный взгляд прямо в глаза, - человек располагал к себе, и следователь механически зафиксировал его в памяти под именем "интеллигент" в разделе "свидетели".
- Сосед снизу, - ответил Семенов за него, - он врач. Мы с ним вместе заходили в квартиру.
- Михаил Борисович Ахтин, - представился мужчина и добавил, - я услышал рано утром громкую музыку наверху и поднялся, чтобы прекратить это.
- Что, все так плохо? - спросил опер у Семенова, тоскливо глядя на приоткрытую дверь с номером 51.
Участковый кивнул и полез в карман за очередной сигаретой.
Иван Викторович вздохнул и шагнул внутрь. Он шел медленно, глядя по сторонам и профессионально запоминая предметы обстановки и мелкие детали, которые, возможно, могут помочь в расследовании. Первым делом он заглянул в комнату и посмотрел на трупы - он уже знал, что они имеют два тела.
Посреди комнаты на полу лежал худенький узкобедрый парень, которого вполне можно было принять за мальчика лет семнадцати. Убит он был так же, как были убиты последние четыре жертвы. Гораздо интереснее был труп, который лежал чуть в стороне у окна.
Самоубийца воткнул себе в живот нож с деревянной рукояткой и вырезанными на ней буквами "кА". Судя по количеству крови, выражению его лица и тому, как он полз к окну, парень умирал достаточно долго и мучительно.
Иван Викторович осторожно прошел вперед и присел у трупа. На линолеуме рядом с головой был схематичный рисунок, а указательный палец на правой руке был испачкан кровью. Человечек с поднятыми руками, согнутыми в локтях. Похоже, парень сдался, не выдержав тяжести того, что он сделал.
- Таким знаком древние египтяне обозначали "кА", - услышал он голос психиатра Гринберг и, привстав, повернул голову.
- Мария Давидовна, что вы здесь делаете?
- Приехала убедиться в том, что Парашистай опять обманул нас.
- Как это? - спросил Вилентьев. - Вы имеете в виду то, что он ушел от наказания, убив себя?
- Нет, - ответила Мария Давидовна, - он все сделал так, что теперь у нас есть обвиняемый, который ничего не может сказать и ни в чем не может признаться. Я думаю, убийств больше не будет. Через некоторое время вы, Иван Викторович, дело закроете и сдадите в архив. А Парашистай останется на свободе, чтобы в следующем году снова убить шесть человек.