- Седьмое. В этом году он начал собирать жертвенные органы - печень, желудок, легкие и кишечник. У древних египтян сохранялись органы умершего человека. Я думаю, Парашистай тоже сохранил органы своей мумии, но, кроме этого, его больное сознание решило собирать органы других людей. Так, как он берет по одному органу, значит, впереди еще два убийства.
- А потом? - настороженно спросил Вилентьев.
- Или в этом году больше не будет убийств, или Парашистай закончит на этом совсем - обеспечив всем необходимым свою мумию, он успокоится.
- А вы, Мария Давидовна, сами верите в свои последние слова?
- Нет, - покачала головой женщина, - честно сказать, я не знаю, что будет дальше. Но, если я права в отношении шизофрении, то Парашистай ни в коем случае не остановится.
Она, протянув руку, взяла кружку с холодным кофе и выпила его. Задумчиво глядя в окно, она медленно сказала:
- Мне жаль его. Он живет в своем мире, не осознавая, что болен. И он страдает.
- Вы кого-то подозреваете, Мария Давидовна? - деловито спросил Иван Викторович.
- Нет, - вздохнула женщина.
Когда Вилентьев вышел, она прошептала - молчи, полезнее это, чем тефтеф - и впервые подумала, что, возможно, она тоже сходит с ума. Кроме того, что ей приходилось думать об убийце, прибавилась еще одна проблема, думать о которой категорически не хотелось, но - ужас понимания своего возможного будущего медленно вползал в её сознание.
14
Я прихожу на работу вовремя. В ординаторской Вера Александровна, сидя за своим столом, что-то еле слышно напевает. Вчера она сдала теоретический экзамен на водительские права, а сегодня днем она пойдет сдавать вождение. Она уверена в себе, и - её подарок уже стоит на стоянке по соседству с домом.
Лариса у зеркала подводит глаза, пытаясь спрятать мешки под ними - тошнота изматывает её, мешая спокойно спать ночью и жить днем. Иногда, в минуты ночного безмолвия, она проклинает плод в своем животе, благодаря которому она не может спать и есть. Но днем, понимая кощунство таких мыслей, она вспоминает молитвы, которым учила мама в детстве.
Я переодеваюсь и иду в 301 палату, заглядывая по пути в другие мои палаты. В 302 - без изменений, три женщины с обычными заболеваниями. А в 303-ей слева у стены новый пациент. К нему я зайду позже.
Сейчас в 301-ой палате всего две пациентки, но из-за больной Мамалыгиной создается ощущение тесноты в помещении. Я смотрю на толстое тело, сидящее на кровати.
- Как вы себя сегодня чувствуйте?
- Значительно лучше, - отвечает женщина и отводит глаза в сторону.
Я вижу, что на тумбочке стало заметно меньше пищи - исчез кусок вареной курицы, полпалки копченой колбасы, и полбатона.
- Неужели, вы смогли покушать? - спрашиваю я.
- Я подумала, что продукты могут испортиться, - говорит она, по-прежнему не поднимая глаз.
- Пусть лопнет презренное брюхо, чем ценный продукт пропадет, - говорю я и отхожу от неё. Даже если она лопнет, как воздушный шарик, я не расстроюсь - это её выбор.
У больной Сидорчук второй день стабильное артериальное давление. Поговорив с ней, я обещаю, что выпишу её через пару дней. Узнав, что она еще не сдала анализ крови, я отправляю её в лабораторию. Когда я иду к выходу из палаты, больная Мамалыгина спрашивает:
- Доктор, а меня когда отпустите домой?
Я поворачиваюсь и задумчиво смотрю на неё. Дождавшись, когда Сидорчук уйдет из палаты, я негромко и с серьезным выражением лица говорю:
- А вот когда вы, Мамалыгина, сможете съесть все, что стоит у вас на тумбочке, тогда и выпишу.
В 303-ей палате я сажусь у постели нового пациента и открываю историю болезни. Судя по записям врача приемного отделения, больной Иванов поступил к нам с обострением язвы желудка. Я смотрю на пациента и спрашиваю, что его беспокоит. Он удобно садится на кровати, и начинает подробно и обстоятельно рассказывать, где и как у него болит, когда это у него началось и самое главное, что его беспокоит - позавчера у него была кровь в стуле. Последнюю фразу он произносит трагическим шепотом, словно красный цвет его кала стал для него давно ожидаемым ужасом.
Я слушаю его и думаю, что мужчина - не мой пациент. Мне надо быстро обследовать его и переводить в хирургию. Скорее всего, у него еще нет метастазов, и есть возможность выполнить радикальную операцию.
Я говорю ему, что мы будем обследоваться, чтобы понять, что с ним происходит, и ухожу.
В ординаторской только Лариса. Она явно не может работать - лицо бледное, в глазах муть тошнотворного состояния, пальцы дрожат.
- Ранний токсикоз пройдет и тебе станет легче, - говорю я и сажусь за свой стол.
- А с чего вы, Михаил Борисович, решили, что у меня ранний токсикоз, - с неприкрытой злостью в голосе говорит Лариса.
Я смотрю на неё и улыбаюсь. Она сейчас не может никого видеть, в глазах ненависть бьет через край.
- Лариса, посмотрите на себя в зеркало, и увидите там беременную женщину, которую постоянно тошнит. Эту картину нельзя перепутать, ни с каким другим изображением.
- И ничего смешного в этом нет, - говорит она, встает и уходит из ординаторской. Я смотрю ей вслед и думаю, что у неё в жизни всё получится.
Через час, когда я написал все истории болезни, и приготовил выписку на завтра, в коридоре отделения послышался шум. Вера Александровна, заглянув в ординаторскую, говорит мне:
- Михаил Борисович, похоже, у вашей больной из триста первой палаты какие-то проблемы.
Я встаю и быстро иду в палату. Пациентка Мамалыгина лежит в собственных рвотных массах, а больная Сидорчук, которая подняла тревогу, охает вокруг неё, тем не менее, не пытаясь как-то помочь ей. На тумбочке из пищи почти ничего не осталось, только два куска белого хлеба и полбанки варенья. Я заглядываю в глаза пациентки, которая тяжело дышит. У неё сильные боли в животе и рвота, которая не принесла облегчения.
Я говорю подоспевшей медсестре, что надо промыть женщине желудок и ухожу. Я понимаю, что Мамалыгина - больной человек, но никак не могу отделаться от мысли, что место для свиньи - в свинарнике.
Когда я прохожу мимо открытого кабинета заведующего отделением, Леонид Максимович, увидев меня, громко говорит:
- Михаил Борисович, зайдите ко мне.
Я вхожу в его кабинет и сажусь на стул.
- Михаил Борисович, я не могу ехать в Москву на конференцию и хочу попросить вас съездить. Как вы понимаете, мы не можем пропустить такое событие, - говорит он, отводя глаза.
- Вы же так ждали этой поездки, - говорю я с некоторым удивлением в голосе. Международная медицинская конференция по сердечно-сосудистым заболеваниям весьма значимое событие в медицине. Леонид Максимович, узнав о ней четыре месяца назад, давно готовился к этой поездке в Москву. И то, что он сейчас предложил мне, было очень важным шагом с его стороны, учитывая то, что никаких важных причин для отказа от этой поездки у него не было.
Леонид Максимович говорит о том, что иногда в его жизни случаются определенные события, из-за которых планы могут меняться и долгожданные мероприятия отодвигаются на второй план. Он говорит о том, что конференция должна быть очень интересной, и я должен все записать, а потом, по приезду, рассказать всем о том новом, что сейчас происходит в медицинской науке.
Я киваю.
- Хорошо, Леонид Максимович, я съезжу.
- Поезд завтра утром, билет заказан, - говорит Леонид Максимович, - пишите заявление и передавайте больных Ларисе Викторовне.
Когда я иду в ординаторскую, я думаю о том, что у некоторых людей неатрофированная совесть заставляет их поступать правильно. Заведующий отделением чувствует свою вину передо мной, словно это он виноват в том, что меня наполовину сократили.
Я пишу заявление и говорю Ларисе:
- Я уезжаю в Москву на конференцию на пять дней. Леонид Максимович сказал, что на эти дни вы будете вести мои палаты.
После нескольких минут удивленного молчания, Вера Александровна говорит:
- Неужели, он вам отдал свою командировку!
Я киваю и, глядя на коллегу, говорю:
- Вы, Вера Александровна, этого понять не сможете.
Я иду в кабинет заведующего за подписью и, отдав подписанное заявление старшей медсестре, ухожу из отделения. В некотором роде, все складывается как нельзя лучше.
15
Я сижу на лавочке у дома Марии Давидовны и жду. Я не звонил, чтобы договорится о встрече, я просто пришел и сижу. Я смотрю на подростков, которые играют в футбол. Маленькая площадка с утоптанным песком, с одной стороны два дерева, которые играют роль ворот, с другой - металлическая стойка для вытряхивания ковров. Восемь пацанов самозабвенно гоняют мяч, кричат, призывая партнера дать пас или радуясь забитому голу, спорят, когда мяч, пролетев между деревьями достаточно высоко, не засчитывается, как гол, одной из сторон.
Я невольно проникаюсь их детской радостью и улыбаюсь, когда в очередной раз одна из команд проталкивает мяч в ворота противника.
- Здравствуйте, Михаил Борисович.
Я поворачиваю голову и, продолжая радоваться, говорю:
- Добрый вечер, Мария Давидовна. Сижу вот и, как ребенок, радуюсь забитым голам.
Она садится рядом и спрашивает:
- Зачем вы пришли?
Я слышу в её голосе подозрительные нотки. Она не хочет подозревать меня, и она не может не подозревать, потому что я очень хорошо подхожу под её умозаключения. Я смотрю в глаза женщине и отвечаю:
- Не хотелось идти домой. Там меня никто не ждет.
Услышав крик с футбольной площадки, я перевожу взгляд туда, чтобы увидеть, как самый шустрый из подростков прорывается к воротам противника и забивает очередной красивый гол.
- Молодец, - взмахиваю я рукой. - Из парня, возможно, получится толк.
Женщина, сидящая рядом, молчит. Я знаю, что её беспокоит не только убийца, но и та проблема, которую она обнаружила совсем недавно.
- Может, пойдем где-нибудь поужинаем, - предлагаю я.
Она отрицательно качает головой и говорит:
- Я совсем не хочу кушать.
- Тогда, может, просто погуляем, - снова предлагаю я, - пройдем до реки, прогуляемся по набережной, и обратно.
- Нет.
- Это глупо, Мария Давидовна. Вы ведете себя, как принцесса Атосса, - говорю я и встаю.
В её глазах появляется удивление:
- Какая принцесса?
- Атосса, - повторяю я.
Сказав на прощание два слова, я ухожу.
Мария Давидовна - умная женщина. Я достаточно много сказал ей, чтобы она смогла сделать выводы для себя.
У своего дома, где я появляюсь через полчаса, я вижу Семенова. Он, как обычно, сидит и курит на лавочке.
- Привет, - говорю я и сажусь рядом, - хорошо на пенсии, сиди и покуривай.
Семенов мотает головой и говорит:
- Дерьмово на пенсии, - сидишь целый день и думаешь, гоняешь в голове разные мысли. Лучше бы я что-то руками сделал.
- А я бы с удовольствием пошел на пенсию, - мечтательно говорю я.
- Мне тоже так казалось, а сейчас проклинаю этого долбанного Парашистая, из-за которого я ушел из органов.
- А причем здесь этот убийца? - я с удивлением смотрю на соседа.
- Напугал он меня тогда, - мрачно говорит Семенов, - а вот сейчас я думаю, что зря ушел. У меня еще достаточно сил, чтобы поймать этого гада.
Он плюет на окурок и бросает его в урну. Встав и направляясь к подъезду, он прощается:
- Пока, док.
- До свидания, - говорю я ему вслед. Семенов, обычно спокойный и рассудительный мужик, сейчас мне не нравится. У него появились подозрения, которые он обязательно захочет проверить. И, похоже, в разговоре я прокололся - когда он говорил о Парашистае, я не удивился этому слову.
16
Дни, как птицы, набравшие высоту, - чем ближе к цели, тем больше скорость полета. Порой мне кажется, что я не замечаю, как день переходит в ночь. Если бы мне не надо было ходить на работу, именно так и было бы. Бесконечная ночь, приближающая меня к Тростниковым Полям.
Уже август, а, значит, до встречи с Богиней осталось совсем немного. А сделать надо еще достаточно много.
Я сижу и смотрю на свой рисунок. Только что я впервые нарисовал себя. Смотрел в зеркало и рисовал. Изображение на листе бумаги мне не нравится. Есть некая убогость в чертах лица, словно я не верю в то, что видят мои глаза в зеркале. Нет решительности в глазах, нет оптимизма на губах, - я не вижу ничего, что бы позволило мне быть спокойным.
Я подношу лист к огню свечи и смотрю, как он горит. Черная волна набегает на моё лицо, изгибая его в чудовищном пароксизме, и - моё изображение исчезает. Я бросаю остаток догорающей бумажки в пепельницу и встаю.
У меня еще есть время, чтобы измениться самому и прийти к Богине со щедрыми дарами.
Я выхожу из дома и иду по направлению к окраине города. Сейчас, когда город взбудоражен, найти жертву будет очень проблематично. Но - я достаточно оптимистичен, чтобы молча идти вперед. И со мною моя Богиня - пусть незримо, и она не сможет помочь мне, но - она со мной, и это главное.
Летняя ночь тиха и безлюдна. Луна освещает пространство вокруг меня серебристым светом, в котором я плыву. Я уже слышу, что за мной следом кто-то идет, и улыбаюсь. Что ж, каждый сам выбирает свою участь. Если человек, который преследует меня, думает, что он сможет перехитрить меня, это его право.
Свернув к тополям, ограждающим жилой дом от автотрассы, я теряюсь в тени кустарника и деревьев. Тихо передвигаясь от ствола к стволу, я оглядываюсь, чтобы увидеть человеческую фигуру, - тот, кто идет за мной, пытается быстро преодолеть пустое пространство и спрятаться за густым кустом акации.
Я стою и слушаю ночную тишину. Человек тоже затих. Он ждет, но терпения ему не хватит. Когда он делает осторожные шаги в моем направлении, я представляю его согнутую фигуру - он словно пытается прижаться к земле, стать совершенно незаметным, но звуки в этой темноте на моей стороне, потому что я живу в этом мраке.
Я возникаю перед ним быстрой тенью.
Я наношу удар снизу правой рукой, в которой нет ножа. Человек, ловким движением делает захват, и проводит прием. Когда он понимает, что я обманул его, уже поздно - моя левая рука с ножом наносит точный удар.
Мы лежим на траве лицом к лицу. Участковый Семенов смотрит в мои глаза тускнеющим взором, в котором я читаю проклятие. Он пытается что-то сказать, но губы его не слушаются, он тянет к моему лицу руку, но его пальцы уже не подчиняются сознанию.
Он умирает.
Я увидел в его глазах не только проклятие, но и яростную боль. Семенов не мог смириться с тем, что он уходит, а я остаюсь.
Я сижу в ночной тьме и думаю. Семенов очень близко подобрался ко мне. Когда он начал меня подозревать, и сказал ли он кому-нибудь о своих подозрениях? Я не знаю этого - в его глазах я не смог увидеть ничего, кроме ненависти и боли. Что ж, значит, мне надо выиграть время. Даже если он хранил свои подозрения при себе, его смерть создаст для меня много проблем. Я смотрю на часы - у меня всего три часа до рассвета.
Я быстро делаю то, что необходимо. Надев перчатки, я рассекаю живот и выгребаю из него внутренности. Сегодня я хотел взять легкие у жертвы, но придется забрать кишечник - так будет быстрее. Небрежно запихиваю отрезанные петли тонкого кишечника в плотный куль, и крепко завязываю его. Выдавливаю глаза и складываю их в маленькие банки.
Жаль, что у меня нет ничего, кроме ножа. Я режу дерн на квадраты и убираю их в сторону. Быстро и методично. Затем, расстелив на траве свою черную рубашку, копаю землю, которая, на моё счастье, достаточно мягкая и без камней. Я улыбаюсь - эта работа для меня в радость. Я копаю могилу человеку, которого не хотел убивать, и, похоронив его, я как бы искупаю свою вину перед ним. Я выгребаю землю руками и выбрасываю её на свою рубашку. Я тороплюсь и не забываю периодически смотреть по сторонам. Окна жилого дома невдалеке черны - в этот предрассветный час люди, как правило, спят крепко. По дороге за то время, что я здесь не проехал ни один автомобиль. Луна, словно мой верный союзник, спряталась за большую тучу.
Я смотрю на выкопанную могилу. Она не глубока и явно мала для тела Семенова, но - время уже уходит. Я стаскиваю труп в яму, придавая телу позу эмбриона, чтобы он уместился в ней. Быстро сваливаю всю землю, плотно утрамбовывая её. Земля еще остается, но это ерунда. Я аккуратно укладываю дерн на место и поправляю поникшие травинки.
Может, и не идеально, но на некоторое время хватит.
Сегодня явно моя ночь - только я заканчиваю, как на землю падают первые капли дождя.
Я собираю свои вещи, подхватываю завязанную узлом рубаху с остатками земли и ухожу, подставляя лицо дождевым струям. Они смоют с меня грязь и спрячут следы могилы.
17
Мне хватило времени сделать все, что положено - уложить в каноп кишечник, извлеченный из живота жертвы, и залить его формалином. Сложить глазные яблоки в отдельные банки. Смыть с тела грязь. Я выхожу из дома, взяв заранее приготовленную сумку, и за пятнадцать минут до отправления поезда уже стою на перроне в ожидании поезда.
Проходящий поезд появляется вовремя. Я вхожу в свой полупустой вагон один из первых. Это обычное дело - большая часть пассажиров вышла на этой станции, и столько же сейчас войдет.
Я занимаю свое 42-е место в плацкартном вагоне и смотрю в окно. Мне грустно - на целых пять дней я покидаю Богиню. И как-то отстранено, разумом, в котором нет лишних эмоций, я понимаю, что это сейчас наилучший выход. За время моего отсутствия город немного успокоится, особенно, если не найдут закопанного Семенова.
Большая группа женщин вошла в вагон. Они громко говорили, втаскивая большие сумки и чемоданы на колесиках, шумно занимали свои места, раскладывая вещи по нижним полкам, - было видно, что едет группа знакомых и спаянных одной целью людей. Вскоре, я замечаю, что среди них есть и трое мужчин, которые помогали поднимать тяжелые сумки на верхние полки. За какие-то несколько минут в вагоне стало невыносимо тесно, словно эти толстые женщины заняли все жизненное пространство.
Как только поезд отъехал от вокзала, и проводница собрала билеты, женщины начали доставать из кульков и сумок продукты. Я смотрю на их довольные лица, которые в предвкушении вкусной еды, светятся неподдельной радостью, и понимаю, что эту поездку я запомню надолго.
Получив свое постельное белье, я забираюсь на верхнюю полку и сверху смотрю на буйство жизни внизу.
За какие-то полчаса пятнадцать женщин и трое мужчин создают в вагоне обстановку непреходящего веселья и радостного времяпрепровождения. Для этого им хватило одной литровой пластиковой бутылки из-под боржоми, в которой была налита водка, и в качестве закуски - две соленых селедки, полбатона колбасы, буханки черного хлеба, одной копченой курицы, около десятка вареных картофелин и яиц, пучка зеленого лука и нарезанного ломтями сыра.
Я смотрю, как под бодрые тосты одного из мужчин - низенький толстый очкарик с лысиной на макушке в футболке, на которой большими буквами написаны две фразы "Мы зажигаем звезды" и "Лидер продаж", - женщины чокаются пластиковыми стаканчиками и, морщась, пьют водку. Развеселившись после второго стаканчика, они громко смеются над пошлыми анекдотами очкарика, который рассказывает их с неподдельным удовольствием и прекрасным артистизмом: