- Здравствуйте, Мария Давидовна, - поздоровался Иван Викторович, - это я к вам.
Женщина кивнула в ответ и, наконец-то, положила трубку на стол.
- Вы что-то хотели, Иван Викторович? - спросила она.
- Да. Я вот о чем думаю. Уже прошло четыре дня, и ни одного убийства. Может, все- таки это был подражатель, который по каким-либо причинам больше не будет убивать?
Мария Давидовна посмотрела на сидящего напротив мужчину и подумала о несправедливости жизни, - все самые ужасные болезни сваливаются на голову женщин, все страдания и муки испытывают женщины, почти все тяготы и лишения этой жизни несут на своих плечах женщины. Почему для мужчин все удовольствия жизни, а для женщин - первая близость, несущая боль; беременность, которая высасывает все соки из организма женщины; нестерпимо болезненные роды, когда лоно разрывается, чтобы родился человек; множество болезней, уродующих их женскую сущность?
За что такая несправедливость?
- Мария Давидовна, почему вы так на меня странно смотрите? - спросил Иван Викторович, инстинктивно отодвигаясь от стола.
- Я просто устала, - сказала Мария Давидовна, опустив глаза.
- Мария Давидовна, так что же вы молчите, - всплеснул руками Вилентьев, - конечно, идите домой и отдохните, тем более, что сейчас у нас тихо.
Мария Давидовна кивнула.
Она шла домой и думала о том, как ей прожить пять дней, чтобы не сойти с ума.
21
Москва встречает меня прохладным утренним дождичком. Я иду по перрону Ярославского вокзала, обгоняя муравьев, похожих на людей, которые тащат свои сумки и катят огромные чемоданы. Два милиционера, пристально вглядываясь в лица, стоят в самом начале перрона, - заметив смуглое лицо, они делают стойку и подзывают к себе представителя южной национальности. Все как обычно - в нашем многонациональном государстве надо знать свое место.
В метро еще мало народу. Я еду вниз на эскалаторе, глядя в сонные лица москвичей и гостей столицы. В искусственном свете они мне кажутся вполне и необратимо мертвыми, чтобы я мог легко принять их за зомби. И когда одна из девушек, поднимающихся вверх по соседнему эскалатору, поднимает голову, я вижу на лице печать обреченности - она еще не догадывается, что живет во мраке. В глазах нет света и добра, - только горечь утрат и убогость желаний.
- Привет, Москва, - говорю я тихо сам себе и ненавистному городу.
Приехав в забронированную для меня гостиницу, я на стойке заполняю регистрационную форму и иду в свой номер. У меня есть полчаса, чтобы принять душ, а после мне надо ехать в медицинскую академию, на базе которой проводится международная конференция.
Когда я выхожу из гостиницы, дождика уже нет. Солнце, это яркое светило, которое по-прежнему ненавистно мне, отбрасывает мою тень в сторону, когда я иду к входу в метро. Я, глядя, как изменяется моя тень в движении, наступаю в маленькие лужицы на асфальте, и пытаюсь отвлечься в своих мыслях от прежней жизни - на эти ближайшие дни мне надо быть доктором, интересующимся проблемами сердечно-сосудистых заболеваний.
В холле перед большим залом я прохожу регистрацию, став одним из нескольких сотен участников конференции, и, получив пакет с информационными материалами, прохожу в зал. Впереди примерно пять или шесть часов докладов и сообщений, которые я не хочу слушать. И это доставляет мне почти физическую боль.
Но я это выдерживаю. И даже старательно конспектирую то, что слышу с кафедры.
В три часа дня, я выхожу на улицу и иду - бесцельно и неторопливо. Впереди масса времени, которое мне надо потратить. Увидев через дорогу Макдональдс, я иду к подземному переходу и спускаюсь вниз.
Два молодых парня - один с гитарой, другой в инвалидной коляске - поют под гитарный перебор что-то приблатненое, возможно, из старого репертуара Розенбаума. Остановившись напротив, я смотрю на них. Людская река обтекает нас, словно мы неожиданное препятствие, которое слегка раздражает, но, в принципе, не мешает. Заметив зрителя, парни воодушевляются и начинают петь громче. Я смотрю на их лица и понимаю, что они - наркоманы. Тот, что в инвалидном кресле, потерял ногу, когда в наркотическом состоянии выпал из окна четвертого этажа. У него грязные волосы на голове, небритое лицо и тупой взгляд. Парень с гитарой "на игле" только второй месяц. Он еще способен улыбаться и на нем достаточно чистая одежда.
Они - мертвы. Они живут в подземном переходе, хотя думают, что здесь они сшибают монету с лохов. Скоро им это надоест, и они выйдут наверх, где их никто не ждет.
Я достаю из кармана горсть монет и бросаю в картонную коробку. Моих денег на дозу не хватит, но за день они, может, насобирают.
В Макдональдсе шумно. Парень и две девчонки в форме мечутся за прилавком, перекрикивая друг друга и пытаясь быть быстрыми. В их глазах бесконечная усталость и, скрываемая улыбкой ненависть к каждому клиенту.
Я покупаю стандартный набор мертвой пищи и иду к свободному столику.
Почему я здесь? Я задаю себе простой вопрос и улыбаюсь, откусывая от бигмака.
Хочешь на время раствориться в этом мегаполисе, ешь мертвую пищу.
Хочешь стать своим здесь, - умри.
Возможно, это вкусно, - думаю я, складывая в рот жареную картошку, - возможно, я преувеличиваю, но, судя по лицам завсегдатаев этого заведения, мертвечина для теней - это идеальная пища.
В гостиничном номере, куда я сразу после Макдональдса возвращаюсь, сев у окна с видом на ночную Москву, я рисую. Увиденные сегодня лица с мутными глазами зомби. Мрачные улыбки, за которыми страх и ненависть. Оскал смеха, когда веселье переходит в злобное кудахтанье.
Мне грустно. Я знал, что так будет, но у меня - сумрачно на душе.
22
Все следующие дни я перемещаюсь между залом конференции и гостиницей, даже не пытаясь выйти в город. Мне вполне хватает перемещения между этими точками на метро. Особенно обратно, когда в час пик, я становлюсь единым организмом, медленно двигающимся к эскалатору. Толпа даже дышит в унисон. Хотя лица вокруг меня и выглядят по-разному, я вижу на них печать одинаковости - мы движемся вперед и вверх, делая одинаковый шаг. Мы равноудалены и прижаты друг к другу. Даже через одежду мы, все люди в толпе, чувствуем кожей тепло идущего впереди и сзади. Случайно прикасаясь к руке соседа, мы знаем, что прикасаемся к себе.
Когда выхожу из метро, я всегда опускаю глаза - солнце, словно специально, изо дня в день нестерпимо сверкает сверху. Питаюсь я теперь только в ресторане гостиницы. Так быстрее и ближе, - пусть и дороже, но сразу после приема пищи я иду в свой номер и больше не выхожу до следующего утра.
В последний день конференции я, дослушав завершающий доклад, еду в гостиницу. Собрав свои вещи, я спускаюсь вниз и выписываюсь. Поезд домой у меня завтра рано утром, но у меня впереди важное дело.
Подхватив сумку, я ухожу из здания, которое временно приютило меня.
Я иду к тому подземному переходу, где поют наркоманы. Почему-то я уверен, что и сегодня они там будут. Точнее, я знаю, что они там.
Я спускаюсь вниз, уже издалека услышав их голоса. Инвалид сидит в своем кресле, ссутулившись, и смотрит на проходящих мимо людей исподлобья. Он тоже ненавидит людей, воспринимая их, как своих личных врагов. Парень, играющий на гитаре, по-прежнему, улыбается всем и вся, и с удовольствием поет. Он еще думает, что все в его жизни наладится.
Я прохожу мимо, бросив десятирублевую монету, и, поднявшись по ступеням, сажусь на металлическую ограду. Отсюда мне слышно, где парни и что они делают.
Мне хорошо. Вечереет. Солнце спряталось за соседним высотным зданием, и я рад этому. Глядя на тени, снующие верх и вниз по лестнице подземного перехода, я слушаю очередной музыкальный шедевр, который поют мои парни.
Я жду недолго. Минут через пятнадцать гитара успокаивается, и вскоре они появляются из перехода. Парень, закинув гитару в чехле за спину, с видимым напряжением толкает инвалидное кресло вверх по пандусу. Когда они поднялись вверх, я слышу, как инвалид спрашивает:
- Ну, Миха, и сколько мы сегодня заробили?
- Сейчас, посчитаю, - отвечает мой тёзка.
Он вытаскивает из кармана скомканные бумажные деньги и горсть монет. Медленно считает их, складывая аккуратно купюры, и звеня монетами.
- Триста семьдесят шесть рублей сорок копеек, - наконец говорит он.
- Всего, - разочарованно тянет инвалид.
- Если со вчерашними бабками, то хватит, - говорит с довольной улыбкой Миха. - Давай, звони Герычу, что мы идем.
Они уходят - Миха толкает перед собой инвалидное кресло, периодически поправляя гитару за спиной.
Дождавшись, когда они отойдут на достаточно приличное расстояние, я спрыгиваю со своего места и медленно иду за ними. Мне некуда торопиться, - я примерно представляю себе, куда они должны пойти и теперь для меня важно, чтобы случайные люди не обратили внимания на то, что я иду за ними.
Хотя, в этом муравейнике каждая тварь тащит свою ношу, не замечая рядом ползущих муравьев.
Мы идем долго. Пересекая дворы и переулки, поднимаясь в горку и спускаясь по пологой дороге, все дальше от центра и все больше вокруг старых пятиэтажек и грязных дворов, заваленных отходами. Все глубже в темноту ночной Москвы.
Наконец, я вижу издалека, что их встречает невысокий парень. Он очень подвижен, - суетливо оглядываясь по сторонам и перебирая ногами, словно вот-вот бросится бежать, он приветствует моих парней.
Я улыбаюсь. Моё время пришло.
Я, отложив сумку под ближайший куст, исчезаю в темноте. В моей руке нож, на деревянной рукоятке которого вырезаны две буквы. Этим ножом убиты предыдущие три жертвы этого года, - теперь я уже не оставляю нож в шее жертвы. "кА" жертв я беру вместе с их жертвенными органами.
- Герыч, но три дня назад ты за восемьсот дозу отдал, - слышу я голос инвалида, в котором больше просьбы, чем удивления.
- Ну, так то было три дня назад, - хохотнул Герыч, - знаешь, Пилот, слово есть такое - инфляция? Ты же умный парень, знаешь, что всё в этом мире дорожает.
- Знаю, но не на сотню же?
- Или плати, или проваливай, - равнодушно говорит Герыч, поворачиваясь на каблуках в мою сторону.
Я возникаю перед его лицом и, глядя в удивленные глаза, спокойно говорю:
- Продал бы ты парням дозу, они два дня вкалывали.
- А ты кто такой? - он еще не испуган, он еще уверен в себе и в зажатом в правой руке ноже.
Я молчу. Говорит мой нож. И он быстрее, чем нож моего противника. Герыч настолько мал для меня, что нож попадает в грудь, хотя я наносил удар снизу. В темноте этого Богом забытого места я вижу злость в глазах парня, нож падает из его правой руки, звякнув о камень.
Я смотрю на парней и говорю:
- Миха, можешь взять у него дозу даром.
Я тоже сажусь рядом с телом и роюсь в его карманах, доставая деньги. Я жду, когда Миха подойдет ближе, и, увидев его ноги, протягиваю ему маленький мешочек с порошком:
- Тебе это надо?
Он тянет руку за товаром, но - я роняю его. Инстинктивно присев за упавшим мешочком, Миха открывает мне шею - и умирает, быстро и еле слышно всхлипнув.
- За что? - говорит инвалид. В его голосе нет страха. Он знает, что его ждет. Он давно не боится смерти и порой мечтает о ней. - кА, - говорю я и делаю шаг к нему.
Я возвращаюсь за сумкой, в которой у меня приготовлена двухлитровая банка с формалином. И где у меня лежат перчатки.
Первым делом я выдавливаю глаза у инвалида. И только затем, последний необходимый мне орган - легкое - я забираю у него. Для этого мне пришлось стащить тело с кресла. Разрезав кожу живота по нижнему краю ребер, я разрезаю диафрагму, подобравшись к легким снизу. Мне достаточно одного легкого - я извлекаю его из грудной клетки и погружаю в раствор.
Последний каноп готов. Осталось всего ничего - доставить его домой, где он найдет своё место в святилище.
И только уже в поезде, сидя на своем месте у окна, я вспоминаю, что так и не узнал имя парня, у которого взял легкое.
23
Я вхожу в свою квартиру рано утром. Сегодня суббота - впереди два дня, которые целиком и полностью я посвящаю Богине. За эти два дня я должен сделать многое.
Первым делом я открываю дверь в святилище и смотрю на неё. Пусть она выглядит совсем не так, как она сохранилась в моей памяти. Тело, лежащее в ванне - важная часть Богини. Имя написано на многочисленных рисунках, которые я снял со стен своей комнаты и перенес в святилище. Все остальное, за исключением "Ах", пребывает в Тростниковых Полях.
- Я пока остаюсь здесь. Я должен еще кое-что сделать до того, как прийти к тебе - говорю я тихо.
Я не оправдываюсь, нет, Богиня понимает меня с полуслова. Я думаю так же, как она. Мы с нею связаны в веках, минуя время и расстояние.
Я вынимаю из сумки каноп и вношу его внутрь. Я ставлю его на угол ванны. Оглядев остальные канопы - печень и кишечник в трехлитровых банках, а желудок, как и легкое, в двухлитровом сосуде, я радуюсь. Все получилось. Я сделал все, что задумал.
Я беру лист бумаги, карандаш и сажусь за стол. Быстрыми движениями карандаша я рисую последнюю жертву - сосульки грязных волос, взгляд исподлобья, в котором усталое ожидание смерти. Пусть его имя будет - Инвалид. Почему бы и нет. Закончив рисунок, я пишу крупными буквами это имя и отношу его к Богине. Повесив в один ряд с другими изображениями жертв, я отхожу и смотрю издалека.
Прекрасно. Теперь почти все.
Я смотрю на часы. Время - десять часов утра.
Я достаю большой таз, в котором буду смешивать раствор. Достаю цемент и мелкий просеянный песок. Красный кирпич, сложенный аккуратной стопкой у стены, прикрыт прозрачной пленкой.
Оглядев приготовленные материалы, я тихо говорю:
Эти северные небесные боги,
которые не могут погибнуть - она не погибнет,
которые не могут устать - она не устанет,
которые не могут умереть - царица не умрет.Твои кости не погибнут.
Твоя плоть не испортиться.
Твои члены не будут далеко от тебя,
ибо ты одна из богов.Среди Ax-Богов царица увидит, как они стали Ax и она станет Ax тем же способом.
Ты сделаешь Ax в своем теле.
Она не умрет.
И начинаю работать.
Снимаю дверь с петель. С помощью топора отдираю дверные косяки, производя некоторый шум. Сложив дерево в стороне, я насыпаю в таз цемент и песок в соотношении один к четырем, старательно перемешиваю и добавляю воды.
Может, это самое сложное на моем пути - я словно отсекаю часть себя, когда начинаю класть кирпичи, замуровывая святилище.
Я нетороплив и старателен. Укладывая каждый кирпич на предназначенное место, я постоянно оглядываю кладку со всех сторон, - от точности зависит очень много. Я хочу навсегда спрятать Богиню от людей. Чем лучше я сделаю, тем меньше шансов, что кто-то заметит отсутствие кладовки.
Стена медленно растет, закрывая дверной проем, а я чувствую себя так, словно навсегда расстаюсь с той, что была мне ближе, чем кто-либо.
Я в очередной раз прерываюсь, чтобы снова смешать цементный раствор. И думаю о величии тех, чьи тела пережили тысячелетия. Это вполне вероятно и для Богини.
Знание будущего открылось мне в ту ночь, когда я ехал в поезде домой.
Я знаю, что очень скоро оставшиеся в живых люди покинут этот почти разрушенный город, и тишина на многие столетия воцарится здесь. Когда дом рухнет, погребая под собой склеп, это лишь создаст дополнительную защиту для тела Богини. Почти естественный курган, который на многие столетия спрячет склеп от посторонних глаз.
Я прерываюсь на обед. Кирпичная стена почти наполовину скрывает вход в святилище. Я еще могу заглянуть в него сверху, но - мне это уже не надо. В моей памяти она навсегда осталась такой, какой я видел её сегодня утром.
Через час я снова приступаю к работе и не останавливаюсь, пока не укладываю последний кирпич. И пусть я не профессионал в строительстве (когда-то в стройотряде в студенческие времена я приобрел некоторый опыт каменщика), - я с гордостью смотрю на то, что сделал своими руками.
За окном солнце уже давно перевалило зенит, а, значит, у меня совсем немного времени. Я снова насыпаю в таз цемент и песок - к завтрашнему утру все должно быть готово. Приготовив раствор для штукатурки, я без устали тружусь до тех пор, пока красный цвет кирпича не исчезает под цементным слоем.
Я зашториваю окна и включаю свет, чтобы посмотреть на то, что у меня получилось. Практически идеально - ровная стена отличается только цветом этого участка. Мокрая штукатурка должна высохнуть, прежде чем я начну клеить обои. Вымыв руки, я приношу масляный радиатор и включаю его.
Я вынужден ждать. Сев за стол, я снова рисую. Теперь уже себя. Мне не надо смотреть в зеркало - я знаю, как сейчас выгляжу. И с удовольствием веду линию своего лица, на котором довольная улыбка от хорошо выполненной работы.
Ближе к утру, когда штукатурка почти высыхает, я наклеиваю обои (на светлом фоне зеленые цветы) на всю стену, скрывая склеп от мира.
Все. Я сделал это.
Приняв душ и чувствуя усталость во всем теле, я ложусь на диван и закрываю глаза. Я просто хочу полежать и отдохнуть, но - неожиданно для себя, я засыпаю. Вырванный из сна телефонным звонком, я открываю глаза и понимаю, что я спал, как раньше, как в те времена, когда я еще не знал Богиню. Я радуюсь и печалюсь, как ребенок, который не знает, чего ждать дальше.
Звонок телефона замолкает, а я так и не встаю, чтобы подойти к нему.
Я погружен в свои мысли.
И не намерен прерывать их.
24
В понедельник утром Мария Давидовна начала с того, что позвонила в терапевтическое отделение больницы, где работал Михаил Борисович Ахтин. Зная, что он должен был приехать еще в субботу, она звонила все выходные на его домашний телефон, но никто к нему не подходил.
Она извелась за эти дни. Почти каждый час она подходила к зеркалу, распахивала халат и смотрела на грудь. Понимая всю бессмысленность своих действий, снова и снова руками прощупывала ткани молочной железы и, убедившись, что чуда не произошло, отходила от зеркала. Она проклинала доктора, который не отвечает на телефонные звонки, и раз за разом набирала его номер, вслушиваясь в длинные гудки.
Мария Давидовна слишком хорошо знала, чем все это для неё может закончиться. И что было для неё хуже - смерть или удаление одной из молочных желез - она не знала. И то, и другое было неприемлемо. Примерно пять лет назад её близкая подруга умерла от рака молочной железы. Она помнила всё из этой трагедии - и тот момент, когда подруга пришла к ней, сказав, что нашла у себя образование в груди. И то, что она отправила её к доктору. Мария Давидовна была с ней после операции, и после химиотерапии. Она видела, как та умирала в мучениях.
Тот год навсегда отпечатался в её памяти.
Еще Мария Давидовна вспоминала, как встречалась с Оксаной. Она узнала о ней случайно - мать Оксаны была подругой одной из её коллег по Институту судебной медицины. Пересказ коллеги о больной девочке и странном докторе был для неё не более, чем байка, пока она не узнала, как зовут доктора.
Она встретила Оксану после школы и, представившись, попросила рассказать о докторе Ахтине.
- Зачем вам? - спросила Оксана.
- Ну, судя по тому, что рассказывала твоя мама, он очень необычный доктор. Мне интересно, как он смог вылечить тебя, если нейрохирурги видели выход только в операции.
- Он добрый, - сказала Оксана, - очень добрый.