- Всегда, - печально сказал отец Гидеон, - И всегда будут. Вы умная и начитанная девушка, и вам отчаянно хочется, чтобы и все окружающие были подобны вам. Но мир жесток, Альберка, а Дьявол - самый старый мастер иллюзий из всех. В прошлые времена кое-что было иначе, это верно. Но человеческая природа одинакова на все времена. Сами люди были такими же. Они жадно черпали плоды технологий, не задумываясь ни о чем, кроме самих себя. Любое новшество интересовало их только применительно к себе. Они хотели чтобы технологии согревали их и кормили, а когда это приелось - стали требовать более утонченной пищи, и солнца, которое, повинуясь их желанию, светило бы с нужной стороны. Человек жаден и глуп, Альберка, примите это. В старые времена… Знаете, когда-то человек отрывался от земной тверди и взмывал в те высоты, где нынче парят только спутники планетарной защиты и баллистические ракеты. Он покорял иные планеты. Он хотел шагнуть еще дальше, пронести еще на один шаг зажженный факел сквозь ледяную пустоту. И знаете, чем это закончилось?
- Нет. Сведения о доисторических веках туманны и противоречивы даже в церковном информатории.
- Человек бросил это. Отринул. Он хотел быть сытым и в тепле, и принимал только то, что было для этого необходимо. Покорение иных планет осталось в прошлом, про него забыли еще до серии великих всемирных войн. Другие планеты не несли ему ничего полезного, того, что жадный человек мог бы ухватить в руку и спрятать в сундук. Там было темно и холодно, там пришлось бы разводить огонь из искры, терпеть тяготы и выживать. Зачем, если дома, на старой доброй Земле, есть пуховая перина, в которую можно завернуться, есть окорок, который можно обгрызть, и бутыль вина чтобы промочить глотку?..
- Пойду я… - нерешительно сказал Бальдульф, поднимаясь из-за стола. Мне больно на него было смотреть - он точно сморщился, постарел за эти полчаса, стал ниже ростом и набрал новых морщин, - У вас разговоры умные, ученые, а у меня в голове кроме старых пуль и нет ничего… Пройдусь по улице, посмотрю, нет ли чего подозрительного.
Ему не ответили - наверно, и отцу Гидеону, забывшемуся в споре, было неуютно смотреть ему в глаза - и он вышел в молчании.
- Вы жестоки, святой отец. Вы куда более жестоки, чем я, - сказала я через силу.
- Я вижу истинное положение вещей. И вы его видите. Только вы еще слишком юны чтобы признаться себе в этом. Вы заговорили про огонь… Да, теперь он в ведении Церкви. Которая следит за тем, чтобы он не гас, но и не позволяет разойтись порожденному им пожару. А пожар может быть сильнее, чем вы можете представить.
- Значит, все-таки дети?..
- Жестокие дети, Альберка. Представляете себе последствия, если кто-то из наших герцогов или графов получит доступ к технологиям холодного синтеза и термоядерной реакции?.. Они крушат друг друга примитивными орудиями, вибро-мечами и свинцовыми пулями. Но что они сделают, если получат нечто посерьезнее?
Я вздрогнула. Проклятое воображение.
Отец Гидеон кивнул моим мыслям. Он читал их так же легко, как символы на экране либри-терминала.
- Вот именно. Наш Император - мудрый человек, и он держит технологии в узде, черпая из нашего источника столько, сколько это необходимо. Если же Церковь сложит с себя полномочия хранителя огня, мы вернемся к проклятым чумным векам. Обретшие новые технологии люди не станут лучше, они станут лишь жаднее и требовательнее. И вместе с тем в своей гордыне и жадности они сотворят беды, много новых бед. Этого мы и боимся. Мы не сатрапы, не владетели, запирающие истину в стальных темницах. Мы хранители, добровольные стражи человечества. И мы будем служить ему до скончания веков.
- Как благородно с вашей стороны… - у улыбки на моих губах был вкус змеиного яда, - Все, как в старые времена. Отара и ее пастыри. Ведущие и ведомые. Господи, сколько слов вам понадобилось, сколько чувств - чтобы объяснить это простое положение вещей!
- Кто вас учил? - вдруг быстро спросил он.
Этот вопрос был настолько неожиданным, что оборвал ход моих мыслей.
- Отчего это вы спрашиваете?
- Капитан Ламберт сказал, что вы воспитывались священником, - сказал он, точно не слыша вопроса, - Должно быть, это был увлеченный человек, если он сумел разглядеть в вас ваш острый и ясный ум чтобы огранить его.
На мгновение я ощутила позабытый запах старых подбродивших яблок, такой сильный, что перехватило дыхание в груди.
- Отец Клеменс из церкви Святого Лаврентия. Она стояла в трех улицах отсюда до последней бреттонской бомбежки.
- К сожалению, не знаю его.
- Думаю, вы бы нашли общий язык. Увы, он скончался лет пять или шесть назад.
- Он учил вас грамоте?
- Не только. Он занимался всем моим воспитанием. Теология, естественные науки насколько это возможно было, молитвы, священное Писание…
- Расскажите про него, - вдруг попросил отец Гидеон.
- Зачем?
- Мне это интересно.
- Идиотский ответ. У вас есть свой либри-терминал. Один запрос - и через минуту вы будете знать об отце Клеменсе больше, чем я когда-либо знала.
- Это не то, что мне надо.
- Да что ж вам, черт подери, надо?
- Расскажите. Пожалуйста.
- О Боже… Вы упрямы как старая пиявка, святой отец.
- Я знаю, - его серые глаза засветились сдерживаемым смехом, - Возможно, это лучшее мое качество.
- А еще вы безобразно хороши для этого дерьмового городишки. Вам надо уехать отсюда, отец Гидеон, пока Нант не сожрал вас с потрохами. Он переваривал и не таких, как вы. Здесь у вас нет дома, уезжайте отсюда. В столичный Аахен, например. Там много церквей, и много людей, вам там понравится. Или подальше от этой всепожирающей цивилизации, в Испанскую марку, где в воздухе нет смрада заводов и города еще не превратились в гниющих чудищ. А лучше, знаете что, плюньте на весь этот червивый кусок под названием Империя и идите в дикие земли, станьте миссионером и несите Божье слово дикарям и еретикам. Конечно, они могут отрубить вам голову, но это неизбежное зло. Вы слишком хороши для этого проклятого края.
- Расскажите про отца Клеменса, - напомнил он терпеливо.
- Ох… Он был хороший человек. Небольшая бородка, всегда подстриженная, ухоженные ногти, аромат благовоний… Отец Клеменс всегда был аккуратен, как хирург, на сутане ни складочки, а вообще весь такой… едва ли не стерильный. Говорил тихо, мелодично, как бы напевая. Очень великодушный был человек.
- И он изъявил желание учить вас?
- Да. Мне тогда было двенадцать или тринадцать.
- И вы… уже… - отец Гидеон смутился, как всегда в подобных случаях.
- Да, я уже, - ответила я твердо, - Я могла только лежать пластом. И с удовольствием вскрыла себе вены или повесилась, если бы у меня, черт возьми, шевелился хоть один палец! Но иногда даже это кажется немыслимой роскошью… Отец Клеменс сам пришел ко мне, когда узнал про парализованную некрещеную девчонку. Наверно, это было любопытство. Как и вы, поначалу он воспринял меня как личное оскорбление и предложил провести обряд крещения, да только я отказалась. Он должен был уйти, но он не ушел. "Ты очень юна, - сказал он терпеливо, - Но и ты есть сосуд Божий, который мы с его милостью наполним. Видишь эту штуку? Это либри-терминал. Начиная с завтрашнего дня я буду приходить и учить тебя. Начнем с Книги Сотворения и Ветхого Завета".
От воспоминаний пахло плесенью и проклятыми яблоками. Пересыпанные прелой гнилью, они на удивление неплохо сохранились в чуланах памяти, и теперь торопились вылезти на поверхность - уродливые, как неказистые детские игрушки, острые, пронзительно пахнущие…
- Мы занимались каждый день, по многу часов. Отец Клеменс был очень терпелив. Я-то не была образцовой ученицей.
- Надо думать… - пробормотал отец Гидеон с улыбкой, - Надо думать…
- Менее настойчивый учитель давно сдался бы, но только не он. Он поклялся наполнить мою голову чем-то кроме богохульств и вздорных мыслей, кажется, отчасти у него это даже вышло. Бывало, мы занимались целый день напролет.
"Зачем я ему это рассказываю? - подумала я, - Это вино во мне говорит, наверно. Совсем кишки размокли… Тряпка".
Мне надо было заткнуться, но отец Гидеон с такой внимательностью слушал каждое мое слово, что губы мимо воли не могли остановиться.
- Иногда, когда у меня были приступы вселенской злости, и даже Бальдульф торопился убраться подальше, отец Клеменс же оставался на своем месте. Он был очень терпелив. И очень прилежен. Сейчас я научилась терпению, и еще многим другим вещам. Тогда я была куда моложе. И куда злее. Отец Клеменс говорил, что яда во мне больше, чем во всех змеях графства, - я засмеялась, но смех этот не освежил, напротив, растекся по всему телу стылой болотной жижей, - Ему действительно пришлось многое со мной вытерпеть. И он был одним из немногих людей, которые любили меня. У него было большое сердце, у отца Клеменса. Жалел несчастную калеку, как умел. Истинная добродетель.
Отец Гидеон напрягся. Лицо его не переменилось, и поза осталась прежней, но блеск очков, точно преломившись через какую-то невидимую призму, стал колючим, острым. Такой блеск мог резать и вспарывать подобно отточенному ланцету. Перед ним я ощущала себя беззащитной. Человеку с таким взглядом невозможно было лгать.
- Конечно, иногда я вела себя довольно плохо, и отцу Клеменсу даже в его добродетели приходилось меня наказывать. Обычно он наказывал меня не реже раза в день. Он говорил, что это причиняет ему настоящее горе - наказывать меня, но он должен это сделать чтобы Дьявол не завладел моей некрещеной душой. Я могла лишь закрывать глаза. От этого не было толку, но я хотя бы могла не видеть, как он снимает сутану. Это зрелище меня почему-то пугало всегда. Наверно, из-за того, что я постоянно видела его в ней, мне казалось, что это его кожа. И этот запах… До самой смерти не забуду его духов. Отчаянно приставучий запах. Мне казалось, что он его собственный, что запах яблок издают его потовые железы, что он потеет чистым яблочным соком, и когда этот сок капал на меня…
Отец Гидеон внезапно встал, подошел ко мне и положил свою ладонь мне на лоб. У него была удивительно твердая кожа - не плоть, а сухое дерево - но прикосновение было мягким, едва ощутимым. У нее тоже был какой-то свой запах, но настолько тонкий, что вился вокруг носа, не касаясь его.
- Тише, Альберка, - сказал отец Гидеон тихо, - Тише. Не говори. Этого человека уже здесь нет. И, если Господу угодно, он уже горит в аду.
- Бросьте вы. Я ему благодарна. Он научил меня не быть мебелью, если вы понимаете, о чем я говорю. Впрочем, откуда вам… Он научил меня тому, что я знаю, а дальше я училась сама, и с известным успехом. За что мне на него злиться? За то, что пользовался тем, что находилось в его распоряжении? Это глупо. Нет, я не испытываю злости. А теперь хватит играть в скорбную добродетель.
Он отнял руку от моего лица. Я успела рассмотреть ее - пальцы были не очень длинные, но в них угадывалась сила, как в пальцах старого лесоруба, лишь недавно отложившего топор. Странно, после нашей первой с ним встречи мне казалось, что у него длинные и мягкие пальцы, как и положено священнику, давно забывшему про оружие.
- Извините, Альберка, я лишь хотел выразить…
- Вы уже выразили, отче. Да и я сказала больше, чем требуется. Проклятое вино всегда развязывает мне язык.
- Хорошо, - он покорно сел, - Чем же мы займемся тогда?
- Мы будем ждать вестей, святой отец. И вам стоит помолиться чтоб эти вести оказались благими.
Ламберт вернулся в густых сумерках.
- Где вы пропадали, разрази вас гром? - набросилась я на него, когда он, почему-то озираясь, как шкодливый кот, зашел в дом, - Я уже вся извелась!
- Волнуетесь? - хмыкнул он.
- Конечно! Если вас убьют на крыльце нашего дома, Бальдульфу придется не один час стирать кровь! Не будьте же столь эгоистичны.
- У меня было, чем заняться. И могу сказать, что я с пользой провел время.
- О, это замечательно. Правда, я с трудом представляю, какую именно пользу вы способны принести окружающим. Насколько мне представилась возможность судить, наиболее полезны вы тогда, когда стоите в углу, изображая кареатиду, и не делаете движений. Тогда вас по крайней мере можно принять за старый шкаф, хоть и не могу сказать, что ваш вклад в интерьер хотя бы сопоставим с ним.
Вместо того чтобы спорить или огрызаться, капитан Ламберт вдруг взглянул мне в глаза, и зачем-то улыбнулся. Взгляд у него был прежний - тяжелый, стальной, едва выносимый, а вот улыбка новая - почему-то веселая.
- Что… Почему вы лыбитесь, как чучело? Если вам сказали, что вас красит улыбка, то боюсь вас разочаровать.
- Вы волнуетесь, - сказал Ламберт, и в глазах его сверкнули веселые синие искры, - Вы всегда начинаете ругаться, когда волнуетесь. Значит, моя шкура вам не безразлична. Спасибо, я это ценю.
"Ах ты ж сукин сын! - ляпнула я мысленно, каменея под его проклятым взглядом, - Ах ты проклятый хитрый шелудивый и наглый сукин сын!".
- Капитан, вы… вы…
- Тсс, - он прижал палец к губам, - Оставим это на потом. Я уже сказал вам, что провел время не зря. Точнее сказать, доподлинно мне это пока еще не известно, но есть основания полагать… Дело в том, что я не один, - Ламберт открыл дверь и, кивнув кому-то, стоящему снаружи, бросил, - Заходите скорее.
Ого! Мы с Бальдульфом переглянулись. Опять гости? Я ощутила короткий укол любопытства - это кого же умудрился отыскать на улицах и притащить наш бравый капитан?
- Барон, если вы свели знакомство с проституткой, таинственность ни к чему. Можете временно занять комнату отца Гидеона, думаю, он не станет возражать. И все равно не понимаю, отчего вы не могли спровадить ее в казарму…
Но Ламберт решил не тратить времени на пререкания и остроты.
- Прошу, - только и сказал он.
Наш с Бальдульфом дом видел не очень многих гостей, но те люди, которым суждено было переступить его порог, обычно выделялись среди прочих - сам Ламберт и отец Гидеон подтверждали это правило. Я бы не удивилась, если бы следующим нам нанес визит кардинал или сам граф Нантский собственной персоной. Но этот гость оказался выдающимся во всех отношениях.
Он был невысок, но полон, резкость и беспомощность его движений выдавали глубокого старика. Есть такая порода стариков - размашисто шагающих, покачивающихся, двигающихся с грацией поломанных механических игрушек, чьи шестерни и передачи от долгих лет работы местами разболтались, а местами стали заедать. Когда он вступил в освещенное пространство, я убедилась в том, что не ошиблась - этот гость давно разменял не то что седьмой, а, пожалуй, и восьмой десяток, то есть по меркам Нанта и в самом деле являлся глубоким дряхлым стариком.
- Знали бы вы, как тяжело оказалось найти его. Но мне кажется, что мои усилия окупятся
- Вы проявили мудрость, капитан, - согласилась я, - И не могу не восхититься вашей прозорливостью. Я понимаю, что вы задумали. Натащить в этот дом как можно больше стариков, калек, инвалидов и умалишенных - тогда со стороны это будет выглядеть как настоящая богадельня, и самый подозрительный адепт Темного культа не сунет сюда носа! Но вы уверены, что сможете поставлять сюда стариков в достаточном количестве? Если у вас ушел почти целый день на одного, сколько же потребуется времени?.. Не хотите ли, я отряжу с вами Бальдульфа? Я думаю, в паре ваш улов окажется существенно выше.
- Я не хотел вести его сюда, - сказал Ламберт немного смущенно, в то время, как мы рассматривали его спутника, а тут было, на что посмотреть, - Это риск, да и он не в том состоянии чтоб разгуливать, но я подумал, что допросить его лучше сообща, коллегиально, так сказать. Ведь у вас тоже могли бы родиться какие-нибудь вопросы.
- Честно говоря, я пока не могу и первого вопроса придумать… Хотя… Скажите, любезный, когда вы в последний раз мылись?
Мне почему-то думалось, что старик глух, как пень, но он неожиданно отозвался:
- Двенадцатого октября три тысячи триста девяностого года.
Голос у него был хриплый - слова точно вылетали не через горло, а через старую дымовую трубу, забитую всяким сором и ржавчиной.
- Ого! - восхитилась я, - Каких-нибудь четырнадцать лет назад? А вы чистюля! В нашем свинарнике вам будет неуютно.
У вошедшего была фигура обычного уличного старика и одежда обычного уличного старика - бесцветные лохмотья, от которых несло хуже, чем из свеже-разоренной могилы. Непередаваемый запах кошачьей мочи, содержимого желудка, уличной грязи и еще чего-то - тонкость отдельных ароматов на фоне бьющего в нос общего букета делала их слаборазличимыми. Такие старики во множестве встречаются на улицах Нанта, обычно вечером, когда они выползают из своих гнилых покосившихся домов, сами такие же гнилые и покосившиеся, чтобы погреть свои кости в лучах заката. Они горланят старые песни, которые с годами не стали менее похабными, хлещут дешевый эль и сидр, до хрипоты спорят друг с другом, задирают прохожих, проклинают всех, кого видят и предаются воспоминаниям о том, какие времена были прежде. Насколько я понимала, времена были такие же паршивые, как и нынешние, но старики находили повод поспорить.
Единственной примечательной деталью гостя была голова. Странно раздутая, бледная, покачивающаяся на плечах, она производила впечатление какого-то экзотического фрукта, и фрукта уже испортившегося, раздувшегося. "Гидроцефал, - подумала я, с опаской глядя на его качающуюся голову. Казалось, кивни старик посильнее - и она попросту скатится с плеч, - И где ж Ламберт откопал этого калеку? И самое главное - зачем?".
На агента Темного культа прибывший решительно не был похож. Потому что даже самый вшивый культ воспротивился бы наличию в своих рядах подобных агентов.
Видимо, на наших лицах Ламберт не увидел соответствующего моменту восторга.
- Между прочим, - сказал он не очень довольно, - Этот старик стоил мне десять солидов. Не считая того, что я крупно подставил свою шею.
- Десять солидов! - вскрикнул Бальдульф, - Да вся эта хибара стоит шесть!
- Баль прав, - согласилась я, - Если вы уж взялись добывать стариков-доходяг, то хоть не переплачивайте. Например, за этот экземпляр с вас содрали грабительски. Полагаю, вы наткнулись на мошенников, которые сбывают доверчивым недотепам вроде вас подержанных дрянных стариков, а красивых и моложавых придерживают. Если бы вы сказали мне, что возжелаете открыть собственную богадельню, я показала бы вам угол, где подобных стариков можно приобрести два десятка за один серебряный динарий. Впрочем, виновата, может быть вам глянулся именно этот старик. Если так, могу отметить у вас недурной вкус. Вне сомнения, это один из самых уродливых образчиков, так что, может, он и стоил полную цену. Вы, ценители, отличаетесь от простых смертных…
Видимо, мое ядовитое красноречие все-таки вывело Ламберта из себя. Но он не был бы капитаном стражи и префектусом, если бы проявил это прилюдно.
- Этот старик, - отчеканил он, сверкнув глазами, - Семьдесят лет служил меморием при Его Сиятельстве графе!