Как-то незаметно подступила осень. Темнеть стало рано, а ночное небо перестало подсвечиваться белым, и когда профессор среди ночи, в самой что ни на есть ее середине, около трех-четырех утра, возвращался домой, чернота теперь царила – глаз коли. Жара сменилась прохладой, и постоянно припускались дожди, которые были еще по-летнему шумными и быстрыми, а не долгими-моросящими.
Начались занятия в университете, где Петр Николаевич преподавал и вел дипломников, и два-три дня в неделю он стал проводить на кафедре – впрочем, всегда к полуночи заезжал на канал, чтобы не пропустить вживую ни одного сеанса связи с потусторонним миром.
На канале, в обстановке строжайшей секретности, готовились к эфиру губернатора Шалашовина с одним из самых подлых подонков в истории человечества. Ну, или с эффективным менеджером и преобразователем нищей России – по версии других. По требованию главного столичного руководителя эфир должен быть только прямым – и неважно, что начаться он может никак не раньше полуночи. Ночь, полночь – не имело значения. Надвигалась такая сенсация, которую вряд ли кто из зрителей мог пропустить. Ее потихоньку стали подогревать. Передачи на "XXX-плюс" по три раза в час прерывались анонсом, где победительный голос напористо проговаривал: "Самые необычные гости в истории телевидения! Такого вы еще не видели!" И только три-четыре человека, включая Остужева, ведали, что грядет грандиозный фейк – или, иными, русскими словами, гигантское вранье и подстава.
Профессор задавался вопросом: знает ли о фальшивке сам Шалашовин? Сговорился ли с ним заранее Чуткевич или градоначальника, наряду с телезрителями, решили использовать втемную? Скорее в традициях византийского протокола мэр-губернатор сказал медиамагнату: действуй, только я ничего не знаю. Чтобы, если вдруг случится разоблачение, вице-канцлер мог бодро от всего откреститься: мол, и меня, как почтенную публику, обманывали.
Подготовкой к тому эфиру Остужев, впрочем, не занимался. Чуткевич сдержал свое слово, оставил его в покое. Профессор слыхал только мимолетом, что особо доверенный редактор по десять раз согласовывал с пресс-службой губернатора и с ним лично формулировку каждого вопроса и их последовательность.
Внешне жизнь профессора оставалась прежней.
Возвращение домой на машине, ведомой Виктором, – в три-четыре часа ночи. Короткий сон до девяти. В одиннадцать – отъезд из дома в университет или на канал. Работа, работа, работа – вплоть до двух-трех утра.
На деле же его существование впервые после смерти жены преисполнилось глубоким, но тайным смыслом. И каждое новое событие было сцеплено с предыдущим и имело особенное значение.
Например, однажды ученый проснулся часов в шесть утра (притом, что лег, как обычно, в четыре) от того, что кто-то бился-колотил в ворота, ведущие на участок. Неизвестный с улицы стучался, грохотал, выкрикивал невнятные угрозы и ругательства.
Поняв спросонья, что происходящее имеет отношение непосредственно к нему и дальше никак не удастся отгородиться от него высокими стенами и сном, Петр Николаевич, чертыхаясь, слез с кровати, подошел к окну, растворил его и, набравшись мужества, прокричал:
– Вы кто? И что вам надо?
В ответ с улицы понесся еще более невнятный поток ругательств с азиатским акцентом. Русские слова мешались с узбекскими и матерными. Возможности понять из гневного монолога хоть что-то совершенно не было: то ли хотели устроиться к профессору на работу, то ли, наоборот, требовали доплатить за работу выполненную.
– Я сейчас полицию вызову! – стараясь быть внушительным, крикнул из окна Остужев.
– А что мне твоя полиция-шмалиция, выйди сюда, говорить будем!
– Я вас не знаю, и перестаньте хулиганить!
– Ты деньги мне должен!
– Ничего я у вас не брал и вас не знаю. Пожалуйста, оставьте меня в покое!
В подобном духе перебранка продолжалась еще несколько минут, а затем вдруг все стихло, и незваный докучливый гость неожиданно, слава Создателю, исчез – словно и не было его.
Но часы показывали уже полседьмого, сон отогнался, сердце в груди колотилось. Ложиться не хотелось, да и не имело никакого смысла, и профессор потащился умываться, а потом завтракать.
Когда водитель Гамбизонов приехал за ним – как обычно в одиннадцать, Петр Николаевич, в довольно юмористических тонах поведал ему о случившемся.
– Напрасно ментам не позвонили, – нахмурился шофер.
– А что менты? Приехали бы, когда его и след простыл. Потом с ними пол-утра объясняйся.
К глубочайшему сожалению ученого, на следующую ночь ситуация повторилась – только в более неприятном ракурсе. Удары и крики раздались на час позже, около семи, когда Остужева одолевал самый сладкий сон перед пробуждением. Зато доносились они не от ворот, а непосредственно со двора профессора. Видимо, нарушитель спокойствия, кем бы он ни был, перелез через забор и начал колотить прямо в двери дома. Ученый выглянул со второго этажа. Гость был то ли пьян, то ли невменяем. Он бился о дверь и выкрикивал матерные тирады. Было страшновато: что придет ему в голову? Рядом с входной дверью располагалось окно, разбить которое ничего не стоило.
Оставалось и впрямь вызвать полицию, однако Петр Николаевич относился к служителям закона со свойственными русскому интеллигенту опаской и недоверием. Поэтому он избрал иной путь – гораздо более извилистый и рискованный.
Остужев спустился из кабинета, где ночевал, на первый этаж, схватил каминную кочергу и распахнул парадную дверь. Пришелец даже обомлел, его увидев. Рука, колотившая в притолоку, застыла в воздухе. Мужик представлял собой чернявого, но не субтильного, а достаточно амбалистого господина. Одет он был, как свойственно гастарбайтерам-южанам, в заношенную майку, очевидно, подаренную очередным работодателем – с видами Парижа.
Пользуясь коротким замешательством незваного гостя, ученый гаркнул:
– А ну-ка, пошел вон, чтобы духа твоего не было!
Петр Николаевич человеком был сугубо мирным и никакого опыта непосредственных боестолкновений не имел. Дрался он в последний раз в классе, наверное, в пятом. В армии не служил, в институте успел застать военную кафедру, на которой ему присвоили звание лейтенанта запаса. На военных сборах над ним беззлобно подсмеивались все подряд, но он худо-бедно научился застилать койку в казарме, заматывать портянки, ходить строем и даже стрелять из пистолета. В дальнейшем развал Союза избавил его от возможного призыва и прочих проявлений мужественности. Что он будет делать, если пришелец вдруг не послушается и попрет на него, Остужев не продумывал и даже себе не представлял. Но ему повезло. Странный южанин, убоявшись то ли кочерги, то ли решительного блеска в глазах ученого, проворчал что-то по-прежнему матерное, но более миролюбивое, развернулся и потрусил назад, к калитке. И бесследно исчез.
В то утро, в машине, следуя не на телеканал, а в университет, профессор снова поведал о случившемся Гамбизонову. Потом подумал пару минут и вдруг спросил:
– Ты мне можешь достать пистолет?
– Пи-сто-лет? – недоверчиво переспросил водитель. – Боевой?
– А то.
– Да вы стрелять-то умеете?
– Умею. На военных сборах учили. И в тире из мелкашки. Да ты мне и напомнишь, как действовать.
– Да зачем вам оружие, товарищ профессор? Опасно.
– Ты посмотри, какая ерунда со мной стала происходить! Прикинь, если бы этот узбек (или кто он там) на меня попер. А так я бы выстрелил в воздух и напугал. А в крайнем случае, в ногу.
– Не могу вас представить, Петр Николаевич, с пистолетом в руке.
– А пистолет – как военная форма, он всем идет. Ну, достанешь?
После минутного раздумья шофер проговорил:
– Это денег будет стоить.
– Разумеется. За ценой не постою.
В тот же день в университете произошел случай, который укрепил желание ученого завладеть огнестрельным оружием – после него Остужев принялся прямо-таки умолять водителя поскорей добыть ему ствол. А произошло вот что.
Гамбизонов обычно довозил Петра Николаевича до входа в универ. Не парковался, открывал (как велено было Чуткевичем) перед ним дверцу и уезжал. Далее профессор действовал самостоятельно. Так было и в этот день. Водитель выгрузил ученого и уехал. Остужев, пребывая, как всегда, в состоянии глубокой задумчивости, поднялся по державным ступенькам университета. Занятия шли вовсю, заканчивалась вторая пара, поэтому народу вокруг было не много. Но не успел вдовец войти внутрь вуза, как к нему подскочили двое. Как он впоследствии вспоминал, оба были молодые, притом низ лица у каждого был плотно замотан шарфом на манер западных демонстрантов-антиглобалистов.
Первый из подонков подбежал сзади и, приобняв, плотно прихватил профессора за руки. Второй, остановившись прямо перед лицом ученого, достал пузырек с зеленой жидкостью и не спеша, с чувством и расстановкой, облил Петра Николаевича с ног до головы. После чего нападавшие отпустили жертву и быстро свинтили куда-то по улице.
Как и в первых двух случаях, ни в какую полицию Остужев обращаться не стал. Жизнь в России научила его, что справляться со своими бедами и неприятностями тут приходится самому, в крайнем случае – с участием близких людей. Или высокопоставленных знакомых. Или разного рода друзей. Вот и в этот раз он отмылся в туалете, сменил костюм (в его кабинете всегда имелась запасная одежда на случай, если он чем уделается – так завела еще Линочка). После чего стал жить и действовать дальше, будто ничего с ним не приключилось. Разве что усилил нажим на шофера с тем, чтобы тот поскорей добыл ему оружие.
– И что, Петр Николаич? Вы бы в этих хулиганов с зеленкой стрелять начали? – скептически спросил Гамбизонов.
– В них вряд ли, а в воздух шмальнул бы. Шуму наделал, их быстренько бы повязали.
Виктор глянул на него скептически, но никак свое отношение вслух не высказал. А Остужев повторил с горячностью: "Виктор! Милый! Пожалуйста, добудь мне оружие!"
Никто вокруг – разумеется, включая водителя – не знал о том, что профессор испытывает проблемы с психикой, и ему вообще-то категорически противопоказано и запрещено иметь огнестрельное оружие. Да у нас к тому же пистолеты носить с собою строжайше заповедано – статья двести двадцать вторая, до четырех лет.
Однако строгость законов в России, как известно, искупается повсеместной необязательностью их исполнения.
Не прошло и недели, как Гамбизонов по дороге на работу, мигая всем лицом, шепнул Остужеву:
– Готовьте три штуки баксов. И освободитесь завтра пораньше, поедем постреляем.
Назавтра Петр Николаевич изменил своей традиции и не пошел ни сам общаться с призраками, ни слушать, как это делают другие. Еще засветло они с водителем выехали в подмосковный лес. Отправились не по привычной Рублевке – там под каждым кустом представители органов сидят, а выехали по Пятницкому в район малого московского кольца.
На опушке профессор по требованию шофера расставил на упавшем дереве пару банок из-под колы и бутылей от пива – Гамбизонов, очевидно, наслаждался своей возможностью покомандовать им. Когда все было готово, шофер продемонстрировал ему завернутый в тряпицу "ПМ".
– Ну, стреляйте, – вздохнул снисходительно. – Не боитесь?
– Боевой? – с почтением переспросил Остужев.
– Боевее не бывает.
Водитель показал, как выключить предохранитель. Петр Николаевич с уважением взял в руки приятно тяжелое оружие, прицелился и выпустил всю обойму. Загрохотали выстрелы, захлопали и зазвякали бутылки и банки. Почти все попадали с горизонтального дерева.
– Да вы крутой! – с почтительным удивлением проговорил Гамбизонов.
– Еще бы!
– Ствол чистый. Ни в каких уголовных делах не засвечен. Поэтому дороже. Вот, держите. Но если попадетесь, не дай вам бог меня сдать. Никогда не прощу. Плохо вам будет. Мои дружбаны покарают. Поэтому если полицейские зацекают – на все вопросы включайте дурочку: нашел. Ясно?
– Что мне, присягу тебе принести?
– Просто помните, что болтать не надо.
В итоге шофер стал богаче на тридцать сотен баксов, а профессор получил в личное пользование самое надежное в мире средство самозащиты. Как говорится, Бог создал людей, а мистер Кольт уравнял их в правах.
Оба, и профессор Остужев, и водитель Гамбизонов, остались весьма довольны друг другом.
* * *
Между тем приближалось "главное событие телевизионной осени", как именовали его в анонсах на канале "XXX-плюс". Реклама становилась все навязчивей, влезала по два раза в каждый рекламный блок, обнаруживалась в низу кадра бегущей строкой, налезала всплывающими изображениями на текущие передачи. В анонсах до конца сохраняли интригу, лишь объявляли замогильным голосом, с завыванием: "Впервые в истории телевидения! В прямом эфире! Мэр-губернатор Большой Москвы и вице-канцлер Вениамин Андреевич Шалашовин! Беседует с гостем из загробного мира! Самые острые вопросы и темы! Не пропустите!"
Интригу накручивали до такой степени, что народ стал всерьез выспрашивать друг у друга, кого из потусторонних персонажей вызовет мэр. Может быть, чтобы утеплить собственный образ перед выборами, мамочку свою покойную? Или, чтобы подогнать себе патриотизма, деда, погибшего на финской войне? А может, чтоб повиниться и загладить, – первую, брошенную жену?
– Да что вы! – возражали на это знающие. – Первая жена Шалашовина прекраснейшим образом жива! А то вы не знаете, почему он всю столицу замостил – она ведь у него концерном по производству плитки руководит. Он перед ней так извиняется, алиментами обеспечивает.
Кто-то, гадая, предполагал, что разговор пойдет с выдающимися предшественниками на посту столичного градоначальника: Растопчиным, например. Или великим князем Сергеем Александровичем. Или, может, многолетним председателем Моссовета Промысловым.
– Да что вы, – возражали другие, – их разве помнит кто!
– Может, тогда с Лужковым? Чтобы сравнить, так сказать? Подискутировать?
– Да Лужков не помер еще!
– Правда? А что-то его не видно не слышно.
Дело дошло до того, что наиболее ушлая букмекерская контора принялась принимать ставки на то, с кем из представителей загробного мира Шалашовин встретится в прямом эфире. И даже помощница, приходящая в загородный дом к Остужеву, принялась у него выспрашивать – он, разумеется, не раскололся. Словом, публика оказалась в достаточной степени наэлектризована. Чуткевич потирал руки. Рейтинг грядущего события, невзирая на всеобщую неприязнь столичного народа к своему мэру, обещал зашкаливать.
А наутро того дня, когда планировался прямой эфир, Остужев попросил аудиенции у своего врача-психиатра Коняева. Тот назначил на три часа.
Встречались они, как всегда, в барской квартире Антона Дмитриевича на Новокузнецкой. Для Гамбизонова легенда была, что он привез шефа к гастроэнтерологу – ни перед кем, как ранее говорилось, не обнажал Петр Николаевич истинной своей болезни и того, что она является душевной. Аудиенция у доктора обычно продолжалась ровно полтора часа, и на этот срок профессор шофера отпустил.
Почти за тридцать лет, что Коняев пользовал Остужева, врач, разумеется, сильно постарел. Некогда роскошная грива, зачесанная назад от широкого лба, изрядно поседела и поредела. Но взгляд остался прежним – острым, внимательным. Равно как и манеры – спокойные, величественные, барские.
Антон Дмитриевич усадил Петра Николаевича в кресло. Сам устроился напротив. Несмотря на долгое знакомство, оставались они на "вы" и величали друг друга по имени-отчеству. Покойная Линочка некогда сделала было попытку приблизиться к семейству Коняевых и ввести их в ближний круг, но врач мягко, в округлых выражениях, пояснил ей, что сие противоречит профессиональной этике и потому, увы, совершенно невозможно. В дальнейшем их взаимоотношения никогда не выходили за грань дозволенной нормами роли "врач – пациент".
– Как погода? Вы на машине? – задал Антон Дмитриевич стандартно светские вопросы, служащие своего рода лакмусом: как реагирует пациент, каковы его интонации.
Профессор отвечал с задержкой, словно припоминал – будто погода и способ передвижения были чем-то, что недостойно его высокого внимания и тем более разговора. Коняев слегка нахмурился на такую реакцию и насторожился.
– Какие у вас планы на отпуск? – осведомился он.
– Отпуск? – переспросил Остужев. – Хм. Да какой там отпуск! Сейчас совершенно не до отдыха. Столько дел!
– Над чем же вы нынче работаете?
– Есть кое-какие задумки. Да не кое-какие! Напротив, очень, очень много всевозможных идей и планов! Только бы успеть! Только бы довести до конца! Вы, как узнаете, снова ахнете! И весь мир ахнет!
– Можете поделиться?
– Нет, нет, ни в коем случае! Коммерческая и профессиональная тайна!
– Что ж. Вы по-прежнему преподаете?
– Преподаю – да! Только что в том толку? Да, пытаюсь хоть как-то приподнять современную молодежь. Выволочь, что называется, из трясины невежества. Но это все сизифов труд. Бессовестный отъем у меня драгоценного времени.
– Основное внимание вы уделяете научным изысканиям?
– Да, да! – со страстностью воскликнул профессор.
– Вы ведь на канале "Три икса плюс" работаете? Они вас финансируют?
– О, да! Чтоб им пусто было!
– А почему пусто?
– Они, во главе с Чуткевичем, – настоящие преступники, подлинные вурдалаки! Убийцы!
Однако психиатр не стал продолжать сию острую тему, лишь внимательно поглядел проницательным своим глазом на пациента и выразительно покашлял. И решительно сменил направление разговора.
– Что вы сейчас принимаете? – спросил.
– Ничего! – почти восторженно прокричал Остужев.
Коняев нахмурился:
– И карбамазепин не берете? И литий?
– Ни-че-го!
– Но вы же знаете, я вам говорил, и вы прочувствовали это на себе, что нормотимики, к коим относятся и литий, и карбамазепин, только способствуют вашей профессиональной деятельности. Они ни в коем случае не срезают у вас каких-то способностей и умений, напротив, заглаживают некие выступы, шероховатости, позволяют вашим мыслям и идеям литься более ясно и плавно, а главное, направляют их в созидательное русло, не раздергиваясь на то второстепенное, что может вас излишне тревожить. И предохраняют вас от острой фазы.
– И тем не менее – нет! Баста! Хватит с меня этих таблеток!
– Да? И как бы вы, скажите, оценили свое теперешнее самочувствие? По десятибалльной шкале?
– На девять баллов!
– О, прекрасно! Девять из десяти – значит, у вас все обстоит хорошо. Даже прекрасно! Но все-таки вы попросили у меня встречи. В таком случае, зачем?
– Чуткевич – страшный интриган! Он подлец! Он просто хочет сжить меня со свету!
– Чуткевич – это ваш руководитель канала?
– Именно!
– Но вы говорили, что это именно он пригласил вас? Предоставил хорошую должность, а также возможность спокойно дорабатывать и совершенствовать ваше изобретение?
– Да, так было! Но теперь! Теперь прихвостни Чуткевича вполне овладели той техникой, что я создал, и я им совершенно перестал быть нужен! Они справятся без меня! Зачем им платить мне, содержать меня, оплачивать мои изыскания? Чуткевич хочет убрать меня, самым подлым, наглым образом! Уничтожить!
– Откуда же у вас такие сведения?
– Есть информация, – туманно ответствовал Остужев.
– Например? – упорствовал врач. – Вам кто-нибудь об этом говорил вслух?