И психиатр ему поверил! Вообще симулировать психические болезни оказалось легче, чем любые иные – особенно тому, кто, как Петр Николаевич, знал в этом толк. Гораздо сложнее, чем симптомы паранойи, было продемонстрировать врачу повышенное давление и явно учащенный пульс – однако и для этого имелись свои способы, которые используют многие поколения откашивающих от армии.
Итак, алиби самому себе он создал. Поэтому собственная дальнейшая судьба профессору представлялась так: конечно, ни в какой санаторий, как ему сулил Барбос, его не пошлют. Его арестуют, и он сегодня-завтра продолжит демонстрировать признаки явного душевного расстройства. Поэтому его отправят на психолого-психиатрическую экспертизу – скорее всего, в институт Сербского. И он расскажет там, конечно, что болен биполярным расстройством и его в течение долгого времени пользует частным образом психиатр Коняев. Вызовут Коняева – тот все подтвердит. И даст показания, что как раз в день преступления гражданин Остужев был у него на приеме и демонстрировал все симптомы душевного помешательства. Заявит, что, согласно закону об оказании психиатрической помощи, он не мог заставить его лечиться или, против его воли, определить в больницу. Поэтому, скажет психиатр, он мог только убедительно порекомендовать ему немедленно начать лечиться, что и сделал.
"Я, – скажет мозгоправ, – прописал ему немедленно принять такой-то препарат. Однако, как стало известно в дальнейшем, больной меня не послушался, а отправился на службу выяснять отношения со своим якобы обидчиком Чуткевичем, фигура которого оказалась вплетена в сложную систему его бреда".
В данном случае Остужев даже врача нисколько не подставляет. С Коняева тут любые взятки гладки, он в рамках своей профессии сделал все, что мог.
Наверняка следователи побеседуют и с водителем Гамбизоновым – сам Остужев будет на этом настаивать. И Виктор подтвердит показания врача: в тот день, в машине, по дороге с Новокузнецкой на работу, Остужев был явно неадекватен, твердил о наличии против него какого-то заговора, во главе которого, дескать, стоит Чуткевич.
Вот только об одном, будем надеяться, не расскажет Гамбизонов. Хотя бы потому что профессор ему заплатил. Изрядную сумму, сто тысяч в рублях.
Тут нам следует вернуться на пять часов назад и вспомнить разговор, который состоялся между Остужевым и водителем, когда они остановились на обочине, по дороге от доктора на канал. А протекала беседа так.
Профессор:
– Ты познакомил Чуткевича с Тимофеем Менделеевым?
Гамбизонов:
– Кто это такой? Понятия не имею!
– Послушай, Витя. Я все знаю. Тимофей Менделеев во всем мне признался. Он ведь мертв, я не знаю, слышал ты или нет. А мертвые не врут. Поэтому я просто хочу услышать от тебя подтверждение. Никуда дальше меня эта информация не пойдет. А я только за это твое "да" заплачу тебе прямо сейчас пятьдесят тысяч рублей. Итак, ты познакомил Бориса Аполлинарьевича с Менделеевым?
– Да.
– Вот и умница. Держи пятьдесят дубов. И второе: я тебе заплачу авансом еще столько же. За то, что ты впоследствии, когда тебя спросят, скажешь… Скажешь, в сущности, правду: что я сегодня, когда ты меня вез с "Новокузнецкой" на канал, находился в крайне возбужденном состоянии и всячески поносил Чуткевича. И третье: сейчас ты меня довезешь к месту назначения и никому, тем более Барбосу Аполлинарьевичу, о нашем разговоре говорить не будешь. А сам тихо-спокойно уедешь из офиса домой. Спросят – я тебя отпустил.
– Как же вы сами потом домой вернетесь?
Остужев отмахнулся.
– Меня довезут. – Он знал, что вряд ли ему доведется в этот день возвратиться в собственный дом.
Гамбизонов становился вторым свидетелем явно неадекватного поведения профессора. В сущности, даже если он расколется и станет говорить чистую правду, что Остужев в какой-то момент не производил впечатление психа, а был холодным, собранным, деловитым, четким – все равно это ничего не будет значить. Даже во времена настоящего аффекта у душевнобольных случаются моменты исключительной разумности.
Но водителя и врача Коняева – мало. Петр Николаевич, когда будет проходить психолого-психиатрическую экспертизу, непременно попросит, чтобы опросили Эллочку – и несчастная девочка, которая в слезах и впопыхах убежала сегодня с работы, покажет все то же: Остужев в день преступления вел себя явно неадекватно, бормотал, что она его, дескать, отравила по заказу Чуткевича – совершенно понятно, слетел с катушек.
Каковым тогда в итоге станет заключение психолого-психиатрической комиссии? Заранее можно сказать. В преамбуле напишут: "С 1990 года больной Остужев страдает шизоаффективным расстройством. Получал такое-то и сякое-то лечение (Коняев распишет, какое конкретно). 17 сентября сего года в состоянии больного наступило явное обострение. Это подтверждается показаниями д. м. н. Коняева, а также сослуживцами больного Виктором Гамбизоновым и Эллочки Как-Там-Ее-Фамилия. Больной ворвался в кабинет руководителя компании "Три икса плюс" господина Чуткевича, а затем…" – и последует описание деяний профессора, пусть хотя бы даже и убийства. А затем будет сказано следующее: "Есть все основания считать, что в момент совершения преступления Остужев находился в невменяемом состоянии и не отдавал отчета в своих действиях".
Да, сегодня он был явно невменяемым. А с невменяемого – какой спрос? Невменяемого судить ни в коем случае нельзя. Однако психологи-психиатры, пусть даже из Сербского, не смогут в то же время в своем заключении не отметить сущую правду: "В настоящее время больной полностью отдает отчет в своих действиях и поступках". То есть спустя два-три-четыре месяца его вменяемость будет полностью восстановлена. А что делают с такими больными – вменяемыми? Неужто в тюрьму сажают? Нет, их выписывают на амбулаторный режим, под наблюдение лечащего врача.
В худшем случае, планировал Остужев, направят меня на принудительное лечение. Принудлечение, говорят, в России – оно хуже тюрьмы. Но зато – там не дают сроков. И время от времени в спецбольницах проводятся комиссии. Как минимум раз в полгода. И какие бы ангажированные там психиатры ни были, даже они не смогут держать в спецбольнице строгого режима психически здорового человека – тем более всемирно известного ученого. Не брежневские времена!
Таким образом, Остужев по части последствий собственных деяний чувствовал себя достаточно защищенным. Почему да от чего защищенным – он не стал исповедоваться перед Чуткевичем. Однако сам по себе его уверенный и непреклонный вид, недрогнувшая рука, закрывающая пластырем рот, говорили пленнику больше, чем любые объяснения.
– Боря, – снисходительно молвил профессор, – не надо обо мне волноваться. Со мной все хорошо, я сам о себе позабочусь. Ты мне на мои вопросы ответь, ладно? Не желаешь – я ведь стрелять буду, Боря. Итак, вопрос первый: почему ты заказал мою жену Лину?
И он снова отодрал пластырь ото рта Чуткевича.
– Петя, – философски проговорил Борис Аполлинарьевич, – а ты никогда не задумывался, сколько ты всего достиг после того, как Линки твоей не стало? Сколько ты добился благодаря тому, что ее не стало! Ты совершил открытие всемирного масштаба. Стал богат и знаменит. Тебя, говорят, выдвигают на Нобелевскую премию. И все – вследствие ее гибели. Точнее – благодаря ее гибели.
– Перестань! – заорал профессор. И повторил раздельно: – Я просто хочу знать: зачем – ты – ее – убил?
– А ты уверен, что действительно хочешь знать правду, Петр? – проницательно глядя, вопросил босс, и в груди профессора болезненно ухнуло и заныло.
– Давай, рассказывай, – пробормотал он хмуро.
– Все было и быльем поросло. Оставь меня, развяжи, и разойдемся, – предложил медиамагнат. – И я даже никому не скажу о том, что тут между нами случилось.
– Говори! – взвизгнул Остужев.
– Говорить, да? Ну, слушай. Она была моей любовницей, Петя. Недолго, но страстно. Ей ведь тоже нравились нормальные мужики, а не такие недотепы, как ты.
– Ты врешь!
– А ты у нее у самой спроси! Теперь ты можешь!
– Ты скажешь мне правду, подлая тварь! Ты все мне скажешь!
И тут – впоследствии казалось профессору – его пистолет, снятый с предохранителя, выстрелил будто бы сам. Но пуля, слава богу, ударила медиа-магнату не в сердце – всего лишь в плечо.
Чуткевичу было больно. Профессор видел, как ему больно. Он заорал, задергался. Из раны хлынула кровь.
– Давай, давай, говори, сука, правду – или я пристрелю тебя прямо сейчас!
И профессор приставил пистолет прямо к виску Бориса. Он впервые это делал. И впервые ругался. И ему это нравилось. И он понимал, что давно безотчетно мечтал сделать это. Может, он и вправду был психом?
– А скажешь – я немедленно вызову врачей. Тебе сделают обезболивающее. Остановят кровь. Ну?!
– Да, я ухаживал за твоей Линкой. Пытался завалить. Затащить в койку. Она мне не дала. Да, целовались. Лапал я ее. Но – не дала.
– И поэтому убил?!
– Нет, нет! Не в этом дело!
Крови натекло уже очень много. Весь костюм, и рубашка, и даже брюки Чуткевича ею пропитались. И на паркетный, истоптанный пол натекло. Остужев даже не подозревал, что в человеке может быть столько крови.
– А в чем?!
– Она кое-что узнала. Важное. Что ни в коем случае не должна была знать. Узнала, дура, случайно. Оказалась не в то время не в том месте!
– Что? Что узнала?!
– Если я тебе скажу, – усмехнулся через силу, через боль медиамагнат, – мне и тебя придется убить.
– Пока что скорее убью я – тебя.
– Долго рассказывать! Но она узнала такое, за что меня и посадить можно! И бизнес отобрать! И она – она меня шантажировать взялась.
– Я не верю.
– Она о тебе, дурачина, заботилась. Для тебя хотела денег, для твоей (и своей) науки дурацкой.
– И ты? Ты за это – убил?!
– А что еще делать с шантажистом? Нет человека – нет проблемы…
Последние слова Чуткевич прохрипел – и потерял сознание. Голова его свесилась на грудь. Кровь из раны в плече лилась.
Что оставалось делать Остужеву?
Когда он врывался к начальнику, он твердо намеревался убить. И был уверен, что убьет.
Но сейчас… Стрелять в истекающего кровью, потерявшего сознание человека… Нет, он не мог. Никак не мог.
И тогда он поворотился и вышел из комнаты для отдыха, а потом из кабинета.
Когда он вышел в предбанник, Инночка, руководительница секретариата Чуткевича, поворотилась к нему с немым вопросом.
Профессор интимно согнулся к ней и негромко проговорил:
– Борису Аполлинарьевичу стало плохо. Вызовите ему, пожалуйста, врачей.
В тот момент, когда Остужев наклонялся к ней, Инна заметила на воротничке его белой рубашки две крошечные красные точки – но не смогла даже вообразить себе причину их появления – настолько образ профессора, создавшийся у всех на канале, ни капли не вязался с мыслью о насилии над кем бы то ни было.
* * *
Профессор вернулся к себе в кабинет. Эллочка не возвратилась – да после того, что он с ней вытворил, он и не ждал ее.
Что ему оставалось делать? Только ждать ареста. Бежать и прятаться он не собирался.
Остужев включил телевизор, который был настроен, разумеется, на канал "XXX-плюс". Для разогрева встречи с Шалашовиным запустили вторую передачу из цикла, который вел Корифейчик – о тайнах советской литературы. Как ни странно, самая первая, пилотная программа, про Маяковского, имела успех. Ее рейтинг если и не подобрался к рейтингу самого Мореходова, то неожиданно опередил криминальные истории, идущие перед ним. Ни Чуткевич, ни Корифейчик не могли понять, отчего это произошло, и даже заказали исследование в фокус-группе. Пока они объясняли себе удачу тем, что зритель, оказывается, устал от бездуховных семейных свар и соскучился по чему-то интеллектуальному и настоящему – а это самое настоящее явили ему вдруг прорезавшиеся из небытия Лиля Юрьевна и Владимир Владимирович. Впрочем, у Чуткевича было особое мнение, коим он ни с кем пока не поделился. Он полагал, что зрителю оказалось приятно видеть и слышать, как великие призраки опускают интеллектуала Ивана Соломоновича.
Как бы то ни было, срочно запустили и сняли вторую программу. Теперь речь шла не о каком-то одном поэте, вдруг попавшем на зубок к знатоку Корифейчику, а о целой плеяде. Называлась программа – об этом извещал на экране постоянный титр, чтобы никто не забыл и чтобы привлечь впервые перещелкнувших программу: "Внебрачные дети великих поэтов".
Профессор краем уха послушал, и из завываний Корифейчика выяснилось, что у кумиров недавнего советского прошлого, столпов шестидесятничества, оказывается, имелись наследники, рожденные вне официальных браков. И у Окуджавы таковой нашелся, и у Вознесенского, и, как извещал Иван Соломонович, вроде бы у Высоцкого. Всех троих великих покойников собирались по такому случаю призвать из загробного мира к ответу.
– После короткий паузы, – велеречиво и интеллигентно, совсем в иной манере, чем напористый Мореходов, молвил лысеющий интеллектуал Корифейчик, – мы зададим вопросы непосредственно главным героям передачи, которых, увы, уже нет среди нас.
Подогрев интерес к продолжению, Иван Соломонович удалился на рекламу. В то же время все, работающие на канале (и, как надеялись телевизионщики, зрители тоже), находились в предвкушении другого важнейшего события вечера: прямого эфира с Шалашовиным. Внизу экрана об этом напоминала плашка с убывающим секундомером: "До прямого эфира с мэром-губернатором Большой Москвы Вениамином Шалашовиным осталось…" – и цифры: 15 минут 12…11…10 секунд…
Перед коммерческой рекламой зазвучал замогильным голосом анонс предстоящей передачи – как звучал он по тридцать раз в день две последние недели: "Только у нас! В прямом эфире! Мэр-губернатор Шалашовин!" Параллельно на экране демонстрировали, типа, прямое включение: массовку в студии, нетерпеливо ждущую главного героя. После рекламного блока анонс, для верности, повторили еще раз.
Да, на сегодня Чуткевич планировал свой финал-апофеоз: первый реально прямой эфир с загробным царством, да еще с участием столь великого человека. Но апофеоза у Бориса Аполлинарьевича не получилось – вышел просто финал.
"Что ж, – думал Остужев, – с Чуткевичем у меня все прошло, как нельзя более удачно. А раз я сегодня невменяемый, с меня и взятки гладки. И если мне удалось осуществить одно давно намечаемое и планируемое мероприятие – почему бы не совершить другое, к которому я тоже давно стремился?"
Передача про внебрачных детей советских поэтов подкатила тем временем к своей коде.
– Мы установили контакт с товарищами из загробного царства, – известил ведущий. – И сейчас у нас на прямой связи – видный поэт, лауреат Государственной премии СССР Андрей Вознесенский. Встречайте!
Публика вежливо похлопала. К сожалению (особо сильному для Корифейчика), многим присутствующим фамилия эта была неизвестна или прочно забыта.
– Андрей Андреевич! – вскричал Иван Соломонович, адресуясь к призраку. – Вы слышите нас сейчас?
– К сожалению, слышу, – раздался откуда-то с верхотуры голос. Если бы Остужев не знал наверняка, что он принадлежит актеру Волосину, он, как и миллионы зрителей, был бы совершенно уверен, что с ними говорит поэт, настолько точно тот вжился в образ. К тому же играло роль то обстоятельство, что слова призраков транслировались без искажений, непосредственно, как те, в соответствии со своей личностью, выражали их письменно. Голос умершего Вознесенского сейчас звучал глухо и грустно.
– Вы можете говорить с нами? – вопросил ведущий. – Вы слышите нас?
– Увы, да. Ваша тамошняя, земная пошлость почти безгранична, – столь же печально продолжил поэт.
– И все же ответьте нам на пару вопросов, – не терялся Корифейчик. – О своей внебрачной дочери, например.
– Дать показания на самого себя? Не дождетесь.
– Да? Может быть, тогда вы почитаете нам?
Просьба что-нибудь прочесть (и высокообразованный Иван Соломонович знал это) беспроигрышно действует на поэтов – как на живых, так и на мертвых, и мало кто из них может перед ней устоять.
– Что ж! Вот очень подходящее к теме. – И голос из иного мира стал декламировать: – "Конечно, спать вместе не стоило б, но в скважине голый глаз, значительно непристойнее того, что он видит у вас!"
Массовка зааплодировала, все-таки присутствовали там интеллигентные люди, поняли, что поэт из другого мира пытается опустить Корифейчика и все происходящее. Радостно покивал и ведущий. А призрак продолжал:
– Или другое: "Докладчик, порой, на лектории, распарившись, как стряпуха, являет аудитории свою порнографию духа!"
Остужеву, который смотрел за действом из своего кабинета, вдруг явилось давнее-давнее, детское воспоминание. Ему лет семь, он еще, кажется, в школу не ходит. Мама наконец купила цветной телевизор, включила в розетку – а там этот самый поэт, во плоти и крови, в клетчатом блейзере, красной рубашке, шейном платочке – на сцене концертной студии в Останкино, читает, словно гуру, среди стечения сотен людей и телекамер, те же самые строки: "В Пикассо ему все неясно, Стравинский – безнравственность слуха. Такого бы постеснялась любая парижская шлюха!" Да, то были времена, когда телевидение стремилось, довольно искренне, подведомственных ему советских людей образовывать и куда-то вести. И ему даже кое-что удавалось.
Вспомнилось профессору и то, как тогда ему, малышу, врезались в память новые и богато звучащие слова "порнография" и "шлюха" и как он приставал к матери, чтобы она пояснила ему, что это такое. Она не открыла тайны, и пришлось воспользоваться Советским энциклопедическим словарем и словарем Ожегова. Даже в свои шесть лет Петечка был умным и продвинутым мальчиком.
Меж тем, пока он смотрел в своем кабинете сегодняшнюю передачу Корифейчика, какая-то движуха почудилась профессору за окном. Он выглянул. То была не полиция – по его душу (которую он втайне ждал). И не "Скорая", чтобы спасать Чуткевича. Нет, к зданию бывшего НИИ подвалил кортеж – явно прибыл Шалашовин: впереди машина ДПС, далее два черных "Гелендвагена" с мигалками с охраной, а также лимузин с первым лицом. Охрана повыскакивала из джипов, не успели те остановиться, и немедленно взяла под контроль периметр и вход в здание. Из черного "Мерседеса" выполз Шалашовин и вальяжно поднялся по ступенькам, не меняя выражения лица и никуда не глядя. За ним неотступно, словно рыба-прилипала, на полтора шага позади следовал его пиарщик Липницкий.
"Интересно, что сейчас творится в кабинете Чуткевича?" – отстраненно подумал профессор.