Илья тоже решил обустраиваться. Добрыню обустроили, теперь его черед в слободу Богатырскую перебраться. Выдумал себе заботу какую-то, сказался, чтоб ожидали вскорости, и за Радой подался. Поспешает, сердце из груди рвется; вишь, как оно все случилось, даже лучше, чем по-задуманному. И служба княжеская, и товарищи верные, и поход долгожданный намечается. Не сможет Рада не согласиться. Чего ей там одной на отшибе куковать? Сейчас ее перевезти, а там и хозяйство. Тут Добрыня поможет; у него конь - должно быть, от той же кобылицы, что и у Ильи. Они из Рязани в Киев запросто махнули, даже и не заметили. Побратимы… Глядишь, может и Рада с Настасьей посестрятся… А там Алешка образумится, хватит ему по чужим бабам бегать, пора своей обзаводиться.
Не то, чтоб не согласилась Рада. Не оказалось ее в избе. И вообще нигде не оказалось. И изба - ровно суседушкой покинута, и прочее все - и гуменник, и баенник, и овинник - никого не осталось. Чисто все в избе и на дворе, ан не живо как-то. Ходит Илья кругом, то зайдет куда, то опять выйдет, постоит, глянет вправо-влево, снова ходит. Ничего не понимает, а спросить не у кого. Придумал было к кузнецу податься, видит, конь понурился; знать, не судьба ему, к кузнецу-то… Вернулся в избу, сел за стол, уронил голову на руки - нет, не сидится. Сердце на части рвет, криком безмолвным исходит. Не смог усидеть, выскочил, грохнулся на лавку возле крыльца, тут и застыл. "Каждому счастья хочется, хотя немножечко, хотя глоточек маленький…" - вспомнилось. И надо бы меньше, да некуда. Так и просидел, то ли забываясь временем сном коротким, то ли нет. Поначалу казалось - спит он, стоит глаза только открыть, и все по-прежнему, по-старому обернется. Как до того дня, когда попрощались. Потом - моргнуть боялся; казаться стало, прикроет глаза, уснет, и, как в сказке, счастье свое проспит.
Ничего не случилось, ни во сне, ни наяву. Каким все было, таким и осталось - вроде бы и знакомое, а чужое. В Киев вернулся, чернее черного. Что лицом, что сердцем. Сколько дней медом наливался, про то сам не ведает. Однако отошел. Товарищи за ним приглядывали, но ни о чем не спрашивали - и так все видно, чего лишний раз рану бередить? Захочет сказать - сам скажет, не захочет - его право.
А там и дело подошло. Вот-вот в поход отправляться. Владимир рать свою надвое разделил. Одну часть, большую, сам вести решился, пешим путем. Другую, на ладьях, воевод назначил. Оно, вроде, и обидным могло показаться, что никого из богатырей, только на то верная думка была. Из них никто ни с ладьями, ни со снастями корабельными управляться не умел. Пришлось обучать, особливо что Сокола-корабля касалось. На него, по соответствию, и определили Илью с Добрынею. Алешу в поход не взяли, и тоже, не в обиду. Надо ж кому-то Киев стеречь, без сильной охраны остающийся? Прознают про то враги, и из Степи набегут - их там, ровно муравьев, пока с одними валандаешься, другие припрутся, они и промеж себя не очень-то ладят, - и из-за гор. А могут и свои свинью подложить, ну как захотят снова в особицу жить да смуту затеют? Потому и остался Алешка, не в обиду, как уже сказано было, а в знак доверенности.
Эх, хорошо сказочникам!.. У них на рать собраться - лапти обул, топор за пояс - и подался, насвистывая. Долгими были сборы, трудными, а как в путь тронулись, еще горше показалось. Как там пешие шли, про то Илье с Добрыней неведомо, а сколько они прелести походной хлебнули, не пересказать. Спроси их - чего больше было, они ли на ладьях шли, или ладьи на них? - не ответят. Кто только путь такой отыскать сумел? Это ж к небу подыматься надобно, чтоб всю землю от края до края видеть, а без того - непонятно. Вначале все по Славутичу плыли; как на реку широкую выбрались, там тоже. А промеж них от одной к другой, - даже и не поймешь, то ли река, то ли протока какая, - на горбу ладьи тащили. Ну, не то, чтоб совсем на горбу. За канаты тянули, нос приподнимаючи. А кто не шибко силен, те под нос бревна подпихивали, чтоб ладья по ним катилась. Как освободится бревно назади, его подхватывают, и опять вперед несут. Вроде нет ничего хитрого, ан ежели с умом да сноровкой взяться, без задержки получается. Потому как прежде, нежели походом идти, - а может и еще раньше, - в нужных местах просеки были проделаны да от лишнего всего очищены. Опять же, не в стороны поразбросаны, а навесы устроены, поленницы, в местах роздыха. Чтоб и от непогоды укрыться, и огонь развести. Говаривали, что теперь путем этим гостям сподручнее пользоваться будет, и это тоже к добру. Торговлю вести, оно предпочтительнее, чем мечами-саблями бряцать. От торговли жизнь лучше становится. Многое можно князю в укор поставить, нрав у него - не каждый выдержит, а тут во всей красе себя показал: обо всем посмотрел, обо всем позаботился.
Как там в сказках говорится: долго ли, коротко… Так и тут. Долго ли, коротко, а соединились, где уговорено было, обе рати. Дождались союзников, дальше вместе тронулись. Такие союзники попались, что хоть бы их и не было. Галочья стая, не воины. Шум от них непрекращающийся, что днем, что ночью. Неприятель их за сто верст услышит.
И за более услышал, а что толку? Одолели рати Владимира рать неприятельскую. В сече злой одолели. Ладьи к самой столице ихней спустились, не давали ни подмоге переправиться, ни уцелевшим, с поля боя утекших. Плечо в плечо богатыри бились, один за другого насмерть стоял. Что и когда промеж ними было - все позабыто. Общие обиды земли родной для каждого первее прочего стали. Было, чего припомнить…
Но и то сказать: народ наш зол по делу, однако ж отходчив. Запросили степняки мира у князя. "Быть промеж нами миру, доколе камню не плавать, а хмелю не тонуть" - клялись. Поверил князь. В самой их столице мир утвердил. Пир по такому случаю устроили, на несколько дней. Славно погуляли, мало опять не до рати.
Из-за Добрыни случилось. И из-за диковин. Они, эти самые степняки, совершенно не по-нашему живут; обычаи у них другие, жилье, одежда, да что там говорить, даже видом - и тем против нас отличаются. Вот как-то раз отправился Добрыня на базар, диковинок каких домой прикупить. И набрел на торговца лошадьми. Кони у них, конечно, красивые, спору нету, ан нашим не чета. Нам какой конь надобен? Чтобы и в соху, и на рать. Сильный, выносливый, неприхотливый. А ихние что? Быстры, ладны - этого не отнять, а ножки тонюсенькие; такого впряги в соху - он через пару шагов и копыта отбросит. Прокормить - всей семье зубы на полку сложить, за ненадобностью. Тут-то и обозначился конь особый, горбатый. Кривой весь из себя, лохматый, и пожрать не дурак - все чего-то пережевывает. Называется как-то странно, не запомнил. Запомнил только, что слово эдакое на улице без того не сказать, чтоб сразу не побили. Видит торговец, богатырь русский конем интересуется, и ну его расхваливать - через толмача. Такого понарассказал, что даже если половина половины правда, и то - конь, всем коням конь. Так голову Добрыне задурил, что он этого самого зверя купить решился. В конце концов, на что-нибудь, да сгодится. Особливо ежели тяжести таскать приучен. Он и полез зубы посмотреть - кто ж коня иначе покупает? Только было собрался пасть ему раскрыть, а тот ка-ак плюнет!.. Лошадь - и плюется. Где ж такое видно? Оторопел Добрыня, больно уж неожиданно все стряслось. А коню понравилось, должно быть, он вдругорядь плюнул. И, главное, опять попал. Правду сказать, промахнуться тяжеловато было, Добрыня прямо перед ним стоял…
Вот скажите, сыщется ли во всем белом свете тот, кто подобное потерпел бы? Засветил ему Добрыня в ухо, слегка так, чтоб не до смерти, а и того хватило. Копыта кверху - и улетел. На беду, хозяин животины этой самой сунулся. Он поначалу рядом гоготал, а как лошадь его улетела, не до смеху стало - в драку полез. Ну, Добрыня и его оделил, по справедливости чтоб. Глядит, бегут со всех сторон степняки, которые с саблями, которые - кто с чем, за своего заступаться. Добрыня им руки пустые показывает, мол, чего взъелись, да еще с оружием? Я-то, мол, без ничего… Ан это только подумалось ему, что без ничего. Оглобля в руках оказалась. Как попала - и сам не ведает. Только он этой самой оглоблей весь их базар подровнял. То есть, кто повыше из степняков был, кто пониже - не разобрать, все лежат побитые. Опять-таки, не до смерти, а слегка, в науку, чтоб не могли над богатырем нашим насмехаться.
Разобрались, конечно, откуда смута пошла, не дошло дело до рати. Кто на базаре не был - тот посмеялся, кто был - мог и обиду затаить.
Пока разбирались - весть пришла, еще какие-то степняки идут. Недалеко уже. Тех тоже побили. Загнали невесть куда, да так, что они власть княжескую над собой признали, нарекли Владимира своим каганом, откуп богатый дали и впредь обещались каждый год дань посылать. Гостям обид не чинить, и через свои земли пускать беспошлинно, ежели таковые найдутся, чтоб в царство Индейское, где Волх, пути торговые торить.
Казалось, закончился поход так, что лучше и не надо. Владимир с войском обратно в Киев подались, а Сокол-корабль остался. Потому как оказались где-то возле моря Хвалынского владения какого-то царя Салтана, и очень ему не понравилось, как Владимир все в свою сторону повернул. Он и прежде корабли свои иногда посылал, чтоб в реку великую, Волгу, входили, чужие ладьи да города-селения по берегам ее грабили. А с недавних пор, еще до того, как с Владимиром мир заключен был, объявился особый, с богатырем сколь могучим, столь и безжалостным. И столько он бед принес, что степняки в договоре о мире вечном особым условием поставили, чтоб Владимир помог им от ворога лютого избавиться. Тем более, что и Владимировым гостям и землям от него доставалось.
Согласился князь, оставил Сокол-корабль в помощь, вместе с богатырями своими, Ильей да Добрыней. Вдвоем они - кого хочешь одолеют. Коли грудь в грудь сойдутся. А вот с этим туго.
Сколько дней минуло, как князь, отдав наказ, в Киев возвернулся, - и не сосчитать. Только за все это время ни разу корабля того разбойничьего не встретили. Да что там - не встретили… Видно, тот, кто им правит, поопытнее будет, нежели Илья с Добрыней. Они его в море Хвалынском рыщут, а он в верховья реки уходит, там разоряет. Они - туда; там же, кроме пепелища, и нет ничего, а злодей неведомо как уже в море оказался - корабли грабит. Правду сказать, река, при впадении в это самое море, на столько рукавов да проток делится - такого числа и на свете нету, не придумали еще. Вот и получается: Сокол-корабль одной плывет, а разбойники - другой.
День - день догоняет, ночь - ночь. Нет того, чтоб докучно было; их, степняков этих, видимо-невидимо оказалось, и все разные. С одними мир заключили, а другим он - не указ. Не успеешь одних отогнать, другие лезут. Шныряют, разбойники, ничем-то их не угомонить. Но это полбеды. Беда, как узнали, что поселение, отцом Владимира на месте разоренного Итиля-города оставленное, сожжено и разграблено. Только в живых и остался, что старый гусляр, то ли в удачу, то ли в наказание. Поведал он увиденное глазами, еле зрячими, что пристал к берегу какой-то корабль, вывалилась из него туча черная, накинулась разом. Не совладать бы ей с насельниками, сдюжили бы, ежели б не богатырь ихний. Он один всех прочих превзошел. Что ни махнет своей саблею, - людишки целой улицей валятся; что ни пристукнет кулачищем - изба по бревнышку катится… Песни гусляр складывает, ему за малым перышком целый гусь чудится, ан от разора выжженного никуда не деться. Вот оно, пятно черное, ровно сердце того самого богатыря, что имя такое носить недостоин. И на земле ему быть не должно. Встретить бы его в чистом поле… Нет, не встречается.
Кабы не гусляр, тоска одолела б, наверное. А так, начнет чего петь, али рассказывать, ровно хоть ненадолго, а в края родимые возвернулся. О чем рассказывал? Да вот, хотя б, об этом.
Кто ж знал, например, что та самая Волга-река, в Хвалынское море текущая, сестрицей родной озеру Ильменю доводится, возле Нова-города раскинувшегося? Никто б и не узнал, коли б не гость один…
* * *
Жил-поживал в городе, что на этой самой Волге-реке, гость один, именем Садко. Двенадцать лет гонял по реке великой ладьи свои, вверх, вниз; торговал, чем довелось, что от отца досталось, аж двенадцать лет, и не было ему ни в чем убытку. Правда, достатку особого тоже не было. На житье-бытье хватало, на дом, на корабли, на товары; а на такое, чтоб все рты разевали да завистью завидовали, того не было. В общем, так себе гость, средней руки. Однако ж, он и тем был вполне доволен.
Что уж там такое случилось-приключилось, а только вдруг подумалось молодцу, что гоняет он корабли свои по Волге, а ни разу в Нове-городе, хоть слава о нем по всей земле разнеслась, с товаром красным не бывал. Вот и задумал он сходить туда, на других посмотреть, себя показать. Ан прежде, чем в путь-дорогу отправиться, взял он каравай, в обхват размером, посолил густо, вышел в лодке на средину реки, опустил на стрежень, поклонился поясно.
- Спасибо тебе, - говорит, - матушка Волга-река! Двенадцать лет по тебе гулевал, ни в чем не было мне неудачи, а что удачи особой не было - так в том не тебя винить, сам виноват. Прими от меня подношение малое. Иду я, добрый молодец, в Новый город. Не знаю, свидимся ли еще когда.
Еще раз поклонился, аж до воды рукой достал, сел на скамеечку, да к бережку погреб. Подгребает, и видит: сидит на берегу девка красная, в сарафане, ладьями, да рыбами, да цветами водяными расписанном, цвета такого, что не передать - он и белый, и зеленоватый, и голубой, - и все вместе. И глаза у нее - голубые-преголубые. Загляделся Садко на девку, вставать стал, мало из лодки не выпал, как в берег ткнулась. Рассмеялась девка, присела к воде, набрала полную ладошку, да как брызнет!.. Что там и воды-то, всего ладошка, а будто с ног до головы окатило.
- Спасибо тебе, добрый молодец, за подношение твое, - говорит. - Не сочти за труд просьбу мою. Как придешь в Новый град, встань под башню проезжую, поклонись от меня братцу моему, славному Ильменю-озеру. Не забудешь?..
Какой тут забудешь!.. У Садка рот раскрылся - медведь влезет, зубов не тронет. Снова рассмеялась девка, ступила себе на воду текучую и пошла спокойненько. Вот только что была - и нет ее…
Долго ли, коротко ли, про то не ведаю, а пришел, наконец, Садко, к Нову-городу. Пришел, разузнал, где башня проезжая, улучил время, встал под башней, лицом к озеру, поклонился поясно, как прошено было.
- Гой еси, славное Ильмень озеро! Сестра твоя, Волга-река, привет тебе и поклон со мной посылала. Жалеется, что никак-то вам свидеться не доведется.
Подождал малость - ничего не случилось. Он вдругорядь поклонился, слова наказанные сказал - и опять ничего. Повернулся идти, и нос к носу столкнулся с парнем-ухарем, в красной рубахе, ворот нараспашку, солнцем да месяцем расшитой, золотым поясом с кистями подпоясанным, сапогах сафьяновых.
Хлопнул Садка по плечу, тот мало в воду не угодил.
- И тебе поздорову быть, добрый молодец, - парень говорит. - За поклон да привет - спасибо. Откуда сестру мою знаешь? Как она там живет-поживает?
Поведал ему все Садко без утайки: как ходил по всей реке, от вершины до устья, как захотелось ему Новый город посмотреть, как с Волгой повстречался, какой она наказ ему дала. Выслушал его Ильмень внимательно, хохотнул.
- Добро, - говорит. - Есть у меня задумка одна. Больно уж эти упрямцы носы задирают. Того и гляди звезды с неба посбивают. Надо бы с них спеси посбить немного.
И рассказал, что делать надобно.
Вот поутру отправился Садко вместо торговых рядов к начальникам рыболовным, работных людей с неводом просить. Обещал цену хорошую за работу дать. А работа - пустяковая: только и надобно, что три раза невода в озеро забросить. Сколько принесут неводы, столько и ладно. Полные будут - моя удача, ничего не будет - знать, не судьба. Цену спрошенную вперед плачу. Переглянулись начальники, посмеялися. Посмеялися - цену втридорога заломили. Садко, как и обещал, сполна заплатил, слова поперек не сказал. Спрашивают: где невода бросать? Он им: не знаю мест здешних, отвечает. На ваше усмотрение. Где рыбы побольше, там и бросайте. Еще пуще посмеялись начальники. Говорят людям своим работным: вы два невода сперва там бросьте, где рыбы отродясь не было, а один - где ее завсегда полно. Человек, хоть с придурью, денег куры не клюют, однако ж совсем обижать не надобно. Поучить малость уму-разуму - это можно, а чтоб совсем обижать - негоже.
Бросили первый невод, полный пришел, на удивление. Мелкая рыбешка, бель, но, по уговору, всю в лодку ссыпали, для Садка. Второй невод, в другом месте, тоже полный, но, опять-таки, мелкая, хоть и красная. И этот улов ссыпали. Третий невод - на заглядение. Самая малая рыбина - с локоть. И тоже полным-полнехонек.
Подивились люди работные со своими начальниками, а потом решили: правду в народе говорят - дурням счастье без зову прет. Тем паче, за работу свою все равно внакладе не остались. Им что полный невод, что пустой, все едино. Цену не за рыбу спрашивали, за работу.
Садку же и горя мало. Он всю рыбу свою из трех лодок в три подвала свалил, замки повесил, и ходит себе гоголем, товары по рядам посматривает. Всяк его теперь узнает, да и он со многими знакомство свел. Дня три так гулял, а может, и четыре. Спустился затем погреба свои открывать, насилу отпер. Глянул, - а там, где рыба мелкая лежала, там все резаны; где красная - там гривны; а где крупная - там монеты золотые.
Запер он опять подвалы, к башне проезжей кинулся. Челом бил Ильменю-озеру. Вышел к нему добрый молодец, научил, что дальше делать следует.
Закатил Садко пир горой, весь Новый город позвал. Велел накрывать столы длинные, да широкие, подавать яства самые наилучшие, выкатывать бочки меда, самого стоялого, пива, самого хмельного. Чего скрывать, народ у нас погулять на дармовщинку завсегда не прочь. Кто сам до столов добраться не смог, тех на закорках тащили.
День гуляли, ночь прихватили, а поутру спохватились. Побился Садко со старшинами гостей новгородских о велик заклад. Сколько ни есть товаров в Нове-городе, все в три дня выкупит. Но только те выкупит, что к рассвету в городе есть. Чтоб новых не подвозили, и цену спрашивали справедливую, не задирали. Коли ваша возьмет, все деньги, что за товары дадены и сами товары ваши - вам останутся, а коли моя - поставите мне хоромы наилучшие в самом наилучшем месте Нова-города, и чтобы торговать мне и роду моему в Нове-городе безданно-беспошлинно отныне и до веку, и чтобы в какой ряд с товаром своим ни стану, - на то место, что сам выберу. И заклад этот великий честь по чести записан, подписями старшин, посадников и самого Садка скреплен.
Вот настал первый день. Идет Садко к торговым рядам, за ним - люди его нанятые, мошны несут, деньгами набитые. А там уж не пробиться. Народ и за Садком валом валит, а в рядах торговых - там вообще шагу ступить некуда. К кому не подойдет, не начнет торг, - каждое словечко из уст в уста по всему городу передается. Гости местные поначалу решили: коли человек заезжий цену деньгам не знает, так и облапошить его можно. Ан обмишурились; недаром в народе говорится - видать птицу по полету. А Садко что ж, за двенадцать лет ничему не научился? Кто не научился, те иным себе на жизнь промышляют. В общем, как у первого скупил товар его, остальные смекнули - на приезжего-то, где сядешь, там и слезешь. Хорошо, коли портки не порвешь. Он сам хват тот еще. У первого скупил, подозвал нанятого с мошной, отсчитал, сколько надобно, дальше пошел. От второго - к третьему, от третьего - к четвертому… Так весь день и проходил, скольких обошел, у стольких все скупил.