Место и в самом деле было подпольное. В подвале дома в тольтекской слободе. Сверху - восемь метров кладки из дикого камня, каждой каменюкой можно убить богатыря. Окна - щелями, под самой деревянной крышей, да кое-где между камнями просвет. И под землю это чудо фортификации уходило на добрых два метра, освещаясь дневным сиянием через полукруглые проемы на уровне почвы. Зато у доктора было прохладно без всяких кондиционеров. Гнездович вздумал было поить меня гуаюсой, но я отказался. Не тот был тип доктор, чтобы с ним разделять питье большой дружбы. Я приложил все старания, чтобы поскорее отделаться и домой - отсыпаться за вчера, и позавчера, и сегодня… В конце концов обошлось созерцанием довольно китчевой коллекции узелковых писем (висели они повсюду, как дешевое макраме у моей бабушки, только макраме было невинное, а письма, хоть доктор об этом и не догадывался, полны ужасных проклятий, семиэтажной матерщины во всех богов и Великую Змеиную Мать, и самым ходовым было выражение "спустить шкуру от макушки до задницы"…) Книга, которую Гнездович мне подал с многозначительным видом, оказалась в самодельном картонном переплете, перехваченная резинками. Я поблагодарил отрывисто и сбежал как можно скорее. У меня еще оставалось два часа до захода Солнца.
И эти два часа (не считая обратной дороги из слободы в Кухум Виц) я удачно проспал. Никто меня не тревожил, даже мадам Квиах не шастала туда-сюда со своими уникальными фотоснимками на стекле. Проснулся другим человеком. Который знать не знал ничего ни о каких Перьях (и вообще во всю эту чушь не верил), и которого ждала ночь развлечений в компании прекрасной дамы. Как сказал об этом Чатегуатеквокотетл…
В "Нопале" я поднялся на сорок третий этаж, окунулся в сильно кондиционированный воздух с запахом луны (в холле красовался неизменный кактус в цвету, бедная чужестранка…) Дверей запирать она не была приучена (что меня совсем не удивило, запорных культур теперь раз-два и обчелся, но здесь - запирают). Так вот, я и вошел, и в спальне уселся тихонько в кресло. Должен признаться, ничего особого не увидел - чудесного медного оттенка рыжина, плечо, правая нога… прочее было укутано в гостиничную льняную простыню с кружавчиками. Наверное, она и не спала вовсе, потому что очень скоро сбилось дыхание, она зашевелилась и повернула голову. Посмотрела на меня, что-то пробормотала и очнулась окончательно. Не похоже было, чтобы она была мне рада.
- Ты что здесь делаешь?
- Это я, Тарпанов Артем, "Кетцаль", - на всякий случай, вдруг не запомнила в лицо, бывают такие - забывчивые.
- Вижу, вижу, - она поморщилась, - но с какой стати?
- У ложа прекрасной дамы, отгоняя демонов ночи… Ведь ночь-то уже наступила.
- Ну, и что? A-а… да-да. И давно ты тут?
- Две минуты. Невинные две минуты.
- Однако, местные обычаи… Что, в следующий раз найду тебя рядом с собой?
- Sí Díos quíeré…
Она уже поднялась с постели, что меня восхитило - без жеманства, не волоча за собой простынные бастионы, и я увидел прекрасного тела и дорогущего белья ровно столько, сколько можно было увидеть за пятнадцать секунд ее следования в ванную. Оттуда она отозвалась:
- Что? Ты говоришь по-испански?
- Нет! Это так, просто… навеяло, - и в самом деле, хотя она совсем не связывалась у меня с Иберией, однако же - "Эль Хирасоль"… и то, что послышалось невнятно, когда она просыпалась, - как будто кастильская речь. - А ты?
Ответа не было. Зашумела вода. Потом она показалась, обернутая в индейскую циновку.
- Так все же - что ты тут делаешь?
- Как не едят цветы - тобой любуюсь… Кто-то должен быть твоим проводником, помощником и другом.
Она, не показываясь из-за створки шкафа, вдруг перестала шуршать одеждой (почему-то мне представилось - стоит с юбкой на голове…) и спросила приглушенным этой самой одеждой голосом:
- Скажи-ка… ты, случайно, не гей?
Я фыркнул.
- Нет. Не-ет. Но и не насильник, ты понимаешь… Во всяком случае, не в первый вечер…
- Скромен, что и говорить, - она еще пошуршала и захлопнула шкаф. Светлый костюмчик "сафари" смотрелся на ней, как королевская роба. - Так куда мы?
- В гости. Представляться, завязывать знакомства.
- Это неизбежно?
- Абсолютно. Тебя жаждет видеть мой шеф, Кочетуатльтекутли, господин мэр Тамагочтекль, Чатегуа Третий, потомок Чатегуатеквокотетла по линии бабушки, и прочие достойные граждане столицы. Эй, что ты делаешь? Это обувь - на веревочках? Сейчас опять такое стали носить? - Да.
- Ничего не выйдет. Это же Теночтитлан. Ты думаешь, выжила на какой-то там вашей фиесте… здесь все по-другому. Ты сломаешь ноги!
- Другого-то нет… Значит, я пойду босиком. Предстану в таком виде перед мэром Тамагочкаклом.
- Тамагочтеклом. Не выдумывай. Тебе оттопчут пальцы. У тебя должно быть еще что-нибудь про запас!
- Ничего нет, - злорадно отвечала она. - Или так, или никак. Ну? Ты идешь или нет?
Она была, что называется, в ударе. Под ударом, - ибо город бил под дых - сносил напрочь, перехватывал дыхание. Горячий в ночи и темный, с залитыми искусственным светом ступенчатыми башнями - граница резкая, свет не рассеивается в сухом прокаленном воздухе. Она откидывалась назад, ахала и смеялась. Я повез ее кружным путем, потому что прямо к центру города в такую пору было не пробиться, и все равно нам пришлось бросить машину. Малолитражки, джипы, квадробайки заполняли окружное шоссе Усумасинта в шесть полос. Над его рубиновым сиянием плавился огнями мост.
- Что там?
- Ущелье. Пропасть! А вон - видишь, мутный такой свет, столбом - там Колодец.
- Для жертвоприношений?
- Почти. Там общественная сцена. Любой может выйти, нести чушь, лаять собакой или орать ламой. Или играть Лорку.
- Это забавно. Я… ничего об этом не знаю. Мы - туда?
- Не сейчас. Мэр ждет.
Я приманил фонариком вертолет. "В Ах-Пиц", - сказал пилоту, и Катерина опять невесть почему рассмеялась, и вдруг заявила, что ей не хватает шарфа, - почему это у меня нет? Я отвечал, что это не мой стиль, а она, заметив, что в Теночтитлане вообще нет стиля, процитировала вдруг что-то очень знакомое: про воздушные лодки, огни в каналах, шарфы и смеющиеся женские лица, но я так и не смог вспомнить и не догадался, к чему бы это.
Все вышло удачно: носатый Кочет клокотал от восхищения; мэр, собиравшийся преподнести Лазурное перо поэтессе Вирго Селис, передумал - полуметровое отличие досталось Катерине, разумеется. Она вела себя очень непринужденно, никакой скидки на босые ноги и подарок мэра, и я всего раза два заметил в ее лице профессиональное отсутствие - значит, брала на заметку для себя впечатление или кого-то из гостей… Сам я - сказать честно - скучал. Примелькавшиеся профили и фасы, синий свет, зеленый рыбий свет, горячий воздух, холодный кондиционированный воздух, еда и питье, шум - как у водопада. От нечего делать стал думать о книге Гнездовича. Собственно, это была старопечатная ойлянская "опись", запретная самодельщина, духовный самогон. "Еры" и "фиты" торчали из сбойных строк и подмигивали - весьма многозначительно. Я знал, что она может оказаться скучной. Или глупой, или пошлой… Но в самом ее существовании, ей-ей, представлялось мне больше смысла, чем, скажем, в любом из Декановых артефактов, подшипников земной оси… И я уже хотел читать ее, снять обхватки, узнать, в чем там соль… гораздо более, нежели топтаться в "Ах-Пице". Правда, вот Катерина…
Катерину окружали городские мужи-управленцы: темпераментные, кофейно-сливочные, оливково-масляные, с глазами как вишни. В одной руке у ней был плоский индейский глиняный сосудик с вином, в другой - голубое перо, дар арары. И она задумчиво поднесла к губам перо и даже не опомнилась. Я посмотрел туда, куда она уставилась, - ничего особенного. Проход. Пустое место. Туда уже стягивались пары, примеряясь к новой танцевальной музычке. Я приблизился и решительно отобрал у нее смятое перо:
- Пошли танцевать…
Возвращались пешком, потому что и вертолета было уже не поймать. Один мой шаг - три ее. Устала. Жалко, а что делать - не на руках же нести! То есть, я бы, конечно, не против, - но ведь нынешних женщин этим не осчастливишь. Наоборот, еще оскорбится, не ровен час. Катерина поспешала за мной изо всех сил, и все-таки отставала, и наконец сердито вскричала: "Да постой же!"
Я остановился. Сразу исчезла подтаявшая ночь, иллюзия прохлады от движения. В Теночтитлане жарко даже перед рассветом. Катерина догоняла.
- Слушай, - она запыхалась, - ф-фу, нельзя же так… как вы тут… как плавленые сырки…
- Иди сюда, - я взял ее за кончики пальцев - раскаленные, - и повел туда, где обыкновенно сидел здешний "кактус". Правда, он мог и высохнуть. Или уйти в другое место, хотя этого, кажется, не бывает.
- Что это? Холодно!
- Угу. Градуса четыре разницы. Здорово, правда?
- Здорово?! - Она водила рукой, нащупывая границы в пространстве. - С ума можно сойти… Что тут у вас? Вечная мерзлота подымается? Эта… как ее… Сибирь?
- Нет. Это странная штука, однако мы привыкли. Помнишь, ты видела человека возле аэровокзала?
- Ну?
- Днем они сидят под солнцем. Голые. С выбритой головой. И им ничего не делается. На ночь они исчезают, а остается как будто их тень - вот такое прохладное пятно.
- Чушь, - фыркнула Катерина, - я что-то не почувствовала холода, когда фотографировала. И живых холодильников не бывает. Во всяком случае, не у нас, на бедной Земле. Ты меня разыгрываешь.
- Больно нужно. А днем они никакого холода не производят.
- Что же они делают? - Не верила, а сама поворачивалась в воздушном потоке, расстегнув половину пуговиц, встряхивала волосы.
- Так… сидят. Впитывают Свет. Познают себя. Кто что говорит. А сами они молчат.
- Странно… Но вообще-то, пусть себе сидят. Значит, что-нибудь другое… Я не верю в чудеса. - Я думал, она засмеется после этих слов, она, может быть, и готовилась. Но не засмеялась. - Ладно. Пойдем, только не беги так.
Мы прошли метров сто молча. И она не выдержала:
- Слушай… Ведь ты бываешь на таких сборищах, должен знать… Кто такой: высокий, волосы светлые, но, по-моему, не от природы… хорошо двигается… странная одежда, византийский какой-то стиль…
- Эк-Балам?
- Кто такой?
- Самая дорогая в западном полушарии модельная попка. Вроде подходит по описанию, а уж одевается…
- Нет, не модель, - Катерина поморщилась. - Подумай… ему лет тридцать пять… Я не разглядела лица как следует, просто видела, как он прошел. Он, по-моему, еще с каким-то толстяком разговаривал - борода в косичках.
- А! Тогда это наверняка Кчун Шик. Юкатекское чудо. Мастер на все руки и не только. Сейчас он плясун. А толстый - Йош Вашкаштра, эмигрант из Аркаима. Они оба выступают в шоу ольмеков. Йоша я знаю, он мой приятель. А с Кчун Шиком не знаком, так, понаслышке только…
Однако у тебя и глаз! Будешь подступаться к интервью?
- Нет, какое там… Я просто обозналась. Да, наверное. На другого человека он очень похож. Куда мы теперь?
- Куда прикажешь.
- Как тихо… И безлюдно. Раз у вас ночь - это день, то где же люди?
- Ночь везде ночь, просто у нас по ночам не спят.
- Вот и пойдем туда, где они не спят. Но не к мэру, конечно.
Так и сделали. Только пришлось сначала разыскивать у моста мою наспех припаркованную "сюизу".
Солнце у нас восходит в это время года в шесть утра. Три часа спустя, уже в невозможную, звенящую жару, я подвез Катерину к башне "Нопаля". Мы побывали с ней в "Каменной Голове", потом она с восхищением наблюдала процессию дудочников. Музыку и факиров снимало городское телевидение, над рядами тромбонистов слитно взлетали кулисы, флейтисты корчили гримасы… Катерину это дурацкое зрелище отчаянно рассмешило, но потом она сказала, что больше не может, хватит на сегодня, она хочет к себе. По дороге я поглядывал на нее в зеркало. Она устроилась на заднем сидении вдоль, вытянув босые усталые ноги. Время от времени позевывала, потом стала хмуриться. Лицо ее менялось, наверное, что-то в уме сочиняла, только почему такое мрачное? Ох, она не проста, моя Новая звезда…
На прощанье она мне вяло помахала ручкой, и только лавсановый балахон смутно мелькнул в дверях.
"…принадлежат перу Одина Юреца, который, по моим сведениям, проживал в городе Итиль в период между 75 и 85 годами Третьей Смятки". По нашему календарю это годы 2438–2445 (годы Смятки, короче, Солнечного счисления, ойляне умудрились все запутать…).
Я потянулся к кувшину, отпил воды, а кубик льда вынул и притиснул ко лбу. Я читал уже добрых два часа, изнывая, как домохозяйка над детективом - ничего не понимал. Отступление об ойлянах-путаниках принадлежало какому-то современному комментатору, может даже Гнездовичу, - оно было вписано на обороте листов обыкновенным пером, ядовито-синими чернилами.
Капли щекотали мне скулу. Надо еще льда поставить в холодильник, а то рехнусь. Тяжело поднявшись, я совершил нужные манипуляции. Было также минутное искушение засунуть голову в холодильную камеру, но я его одолел. "Опись" оказалась прековарнейшая штука! Прочесть, во что бы то ни стало, одним духом… но с какой стати? Сейчас, когда глядел на нее от холодильника, все снова казалось проще. Но я знал, что сяду, переверну с трудом прочитанную страницу и ухну в этот текст, как в прорву.
Я и комментарии-то взялся подряд читать, - верный знак того, что влип, хочу понять что и как. А понять было ох как трудно! Начиная со времени. Третья Смятка - это был для меня пустой звук. Из истории Земли Ойле я знал только, что там с тех пор, как подвесили они над собою Звезду МАИР, никакой истории нет. Никто туда не ездил, послов там не держали, ойляне наружу не показывались. Да, конечно, "опись" старая. Хотя бы по языку можно судить. Этот самый Один Юрец, видимо, вел дневник. Муж ученый, корешок моченый… Так…
"Ерема Бартер аппроприировал голиндраму. Занят сминцией и просил у меня в том допомоги. Сотяготение грядущее ему гребтит крепко. Опасаюсь, как бы не оставил он сминцию ради каштелей своих, на воздусех строенных".
Числа сякого-то, месяца вырвеня. "Чем более рассуждаю о сотяготении, тем более испытываю стыдного разочарования. Уж впору сказать: братья, стойте! Схаменитесь, бессмысленные, на что восстали! Что вам эти сермяжники дались? Ошую их за рабочий материал мыслите, одесную воспеваете - дескать, колосса создадим! Великодушника! Тщета это, тщета горькая, и проклинаю сам себя, что под росписью сего безумства свою руку приложил".
Так. Опять месяц вырвень. Сплошные сминции, аккомодации, Ингерманландово счисление и прочая тарабарщина. Пропустим. Ага, вот месяц сажень начался. Интересно, как это у них - сначала вырвень, потом сажень. Наоборот бы я еще понял, хотя… наверное, ошибаюсь. Поверхностная, так сказать, аналогия. Что там у него, в этом сажене: "…утвердили и наметили к исполнению. Теперь ничего не отменить. Брат Бартер оставил все, на что прежде полагался, получил три хутора сермяжников и одну плавильню для опытов. Я его почти не вижу. Зашед к Ворону, обнаружил Гая тоскливо почитающим Субботу. В сильной горловой жабе говорить брат не мог, а писать запрещает Закон. Так что он только воздевал очи горе и теребил талескотон. Но очи эти исполнили меня столь сильно тревогою, что заутре первым делом к нему наведаюсь".
Наведался. Вот что пишет: "…принес с собою настойку чучулы. Спасибо старику шабу, не забывает меня, всякий раз с оказией что-нибудь пришлет от даров сельвы. Ворон выпил дозу в изюмном вине, прослезился и спустя краткое время обрел сызнова голос. И что же? Оказалось, давеча, в пятницу, в самый канун священного дня, явился к нему Бартер, взволнованный крайне. Горько упрекал он Ворона в неправильных расчетах, дескать, сверхтонкие поля им просчитаны по Лазарю, а следовало - по Септию, Луке и Магнусу. От чего сотяготительные силы вышли пропорциональны не второй степени мощности, а имели экспонент три с половиною. "Уроды! Уроды!" - горько восклицал Ерема, то ли детищ своих разумея, то ли нас с Вороном. Я и то был, конечно, огорчен, а брат Ворон, по вспыльчивости характера, принялся тогда орать на Бартера, доказывая ему с мелом в руках и пеною на устах, что не в Лазаре дело, а в том, что Магнус был невежею, Лука из Фаленты - прелюбодеем, а Септий Анкор - его полюбовником. Может, и был - давнее то дело, только вот голоса брат Ворон лишился, а доказать ничего не доказал. Разумеется, касательно экспонента".
В общем, к концу сажня 83-го года Смятки я сообразил, что трое "братьев" занимались почтенной и давно похеренной социоматематикой. Один Юрец, правда, еще штудировал Тарот (странно, я бы от брата Ворона скорее такого ожидал, но что уж…). Гай Ворон, кроме того, что был хазарином и имел холерический темперамент, разрабатывал теорию, как бы сейчас выразились, психосоматического единого поля, применяя дифуравнения высших порядков ко всему, на что взгляд его падал. Ерема Бартер, невыясненного происхождения, был среди них единственным практиком, за что я проникся к нему определенным уважением. Сотяготение, которое они то ли изобрели, то ли предложили к внедрению в жизнь, внушало из всех троих сильное опасение только Юрецу. Гай Ворон был уверен, что все там в порядке, только безумец Ерема вечно путает знаки, пропускает плавающую точку, от того все его беды и разочарования. Ну а Бартер то ли путал, то ли нет - но из населения своих трех хуторов пытался вылепить, кажется, сверхчеловека. В этом, собственно, сотяготение и заключалось. Я предположил по обмолвкам Юреца, что Третья Смятка была эпохой технократов и слово ученых воплощалось в жизнь с легкостью военного парада. М-да… Представить себе, что сермяжники с трех хуторов… это ж человек двести, наверное… слитно продуцируют общую мысль, способную постичь природу Солнечной системы по изображению луны в календаре огородника… Не слабо. Также я смог сделать вывод, что приверженность главного расчетчика брата Ворона школе Лазаря Швечки на практике привела к тому, что узы сотяготения никак невозможно было разорвать. Хуже - отдельные сермяжники совершенно терялись в мыслительной мощи своего мета-эго (что совсем не удивляло меня, но Юрец и Ворон почему-то ожидали другого). Супер-человека у Бартера не вышло. Это стало ясно Юрецу и компании примерно к середине месяца репника. Тем не менее пилотный проект, видимо, удовлетворил верхушку государства и был принят ко всеобщему исполнению. Вот тут-то все трое и почувствовали настоящий ужас. Ойле-Богатырь, по уточненным Вороном расчетам, не мог оставаться стабильным. Он рос бы, как на дрожжах, впитывая и поглощая все новые и новые личности. Все равно - первого поэта или собирателя бутылок. Было бы серое вещество, а так - все сгодится. Он даже поощрял бы свои единицы воспроизводить потомство, чтобы получать нетронутые, чистые младенческие разумы, в которых так хорошо, без помех протекают биотоки. Но самым горьким разочарованием стало то, что Ойле-Богатырь (и пилотные уроды Бартера это доказывали собственным примером) не смог бы выполнять своего основного предназначения. Творчески мыслить и познавать мир это облое чудище не могло, раз мира как такового для него не существовало. Братья любомудры даже стали подозревать, что оно и собственного-то существования толком не осознает… Печальное дело - двухсотединичный Еремин соединщик, полукустарное изделие, но совсем другим, адской серой пованивал миллионный Ойле-Богатырь государственной выпечки…