Иван попрощался с ней у стойки регистрации просто: поцеловал в губы. Поцелуй оказался целомудренным - но! - обещал всё. Одновременно. Бывает и так.
Она стояла как тогда, как в детстве - почти прижавшись лицом к огромному, во всю стену, стеклу. Автобусы до трапа теперь не полагались - цепочка крохотных на необозримом поле фигурок тянулась к застывшему вдали самолёту. Одна обернулась и помахала ей.
И Наташа поняла. Не стоило лгать себе, успокаивая: что она устала ждать принцев на белых конях или "мерсах", и что от этой усталости сделала непродуманный шаг, и что её шаг, по редкому счастью, оказался удачен, но ничего такого уж глобального с ней не произошло, произошло банально-возрастное, просто чуть-чуть позже, чем у других, и…
Лгать себе не стоило.
Наташа Булатова полюбила.
Полюбила Ивана.
Казалось - внизу бескрайняя заснеженная тундра. Но то были облака - и, странное дело, не похожие на те, что лежали под крылом во время перелётов в Англию и обратно… Странно… Вода в парообразном состоянии везде вроде одинаковая, что над пустынной тайгой, что над беспросветно заселённой Европой.
А может, всё дело в том, что на Север в последние годы Иван летал по единственному делу - хоронить родных.
Впервые он летел на родину по другому поводу - близких родственников у него не осталось. Отец не вернулся с необъявленной войны, когда Ванятка лежал в колыбели, дед умер ещё до того, как внук пошёл в школу. Брат Саня утонул пять лет назад, мать похоронили позапрошлым летом, за месяц до неё тихо и незаметно ушла жившая в Парме тётка…
Близких родственников не осталось, дальних он не знал: семейные связи распались в начале тридцатых - в то страшное время распалось многое, так до сих пор и не восстановленное…
Оставался, правда, Маркелыч - в каком-то дальнем колене родня Сориных.
Маркелыч в отличие от многих историю семьи своей и рода знал прекрасно - и в родстве пребывал, казалось, со всем их северным краем…
Был Степан Викентьевич Парфёнов (с чего его все звали Маркелычем? - загадка) потомственным северным рыбаком: и отец, и дед, и прадед, и все предки вплоть от легендарного Парфёна, бежавшего в эти места от царя-реформатора Петра, - все занимались рыбным промыслом. Ловили всегда по старинке, не слишком оглядываясь и на царские установления об охране рыбных запасов, и, позднее, на декреты Совнаркома.
Говоря проще - браконьерствовали.
Когда Маркелыч вступил на тернистый наследственный путь, штрафы и изъятия сетей за незаконный лов как раз. сменились тюремными сроками. Стёпа Парфёнов был ловок и удачлив, да и с инспекторами умел договариваться, - но и он получил в конце концов пять лет, тогдашний максимум. Рубил лес здесь же, в Коми, а когда вышел - власти возрождали рыболовецкие артели, осознав факт, что рыб-совхозам осваивать затерянные в тайге озёра невыгодно, что больше там наловит по договору ватага из пяти-шести человек, а то и одиночка с десятком сетей.
Получалось, что сидел Маркелыч вроде и ни за что; но он на власть не обиделся, сколотил артель и занялся знакомым делом. Конечно, то была не вольготная жизнь старых времён - весь улов приходилось сдавать по фиксированным ценам, весьма заниженным… Но в ватаге Парфёнова паи всегда выходили в конце сезона куда выше, чем у других, - как никто знал он и парму, и озёра; умел безошибочно определить, стоит или нет начинать лов на той или иной ламбе; и рыбьи стаи находил, казалось, верхним чутьём, без всякого эхолота. Соответственно и народ мог отбирать в артель придирчиво - многие к нему стремились, но пьяницы и лодыри получали от ворот поворот.
Когда задули-засвистели сквознячки перестройки и слово "кооперация" стало приобретать новый смысл, у Степана Викентьевича скопился уже изрядный капиталец; и в отличие от многих других, доставших деньги из дальних захоронок, в торговлю он не кинулся - так и занимался наследственным делом.
Потом, когда другие успешно прибирали к рукам магазины и фабрики, под контролем Маркелыча оказалась добыча и переработка рыбы на территории с пару европейских стран размером (заодно - и производство снастей да лодок, и кое-какое строительство, и пакет акций речного пароходства, и даже инвалютный рыболовный туризм).
Попытались обложить Парфёнова данью хваткие бритоголовые ребята из Сыктывкара - он не спорил, соглашался: да, защита нужна; да, готов на это дело отчислять положенные проценты; да, но вот путина-то только начинается, все в снасти, в лодки вложено, через пару месяцев приезжайте…
Но отправившиеся в условленный срок за долей баскаки из тайги не вернулись, как иногда не возвращались из рейдов слишком жадные рыбинспекторы… Маркелыч по спутниковому телефону тем же простачком прикидывался: мол, приезжали, отдал всё положенное, куда делись - не знаю, дело тёмное, закон - тайга, прокурор - медведь. И больше на связь не выходил.
Отправили разобраться команду бойцов на пяти джипах - оружием обвешаны, прямо Рэмбы какие-то, чуть не птурсы везут в багажниках. И тоже - канули. - Со всеми джипами, стволами и птурсами. Бесследно растворились на территории двух Франций…
Поговаривали, что Маркелыч тем временем слетал прямым рейсом в Москву, поклонился балыками нежнейшего посола кое-кому из знакомых по зоне, в своём деле на самые верха забравшимся; посидели, выпили водки под тающую на языке рыбку, повспоминали былое, потолковали о жизни…
И - тоже ходили слухи - пришла из Первопрестольной малява смотрящим за автономией: "К Маркелычу не касайтесь, он мужик правильный, занимайтесь нефтью и всем остальным, а рыбой он заниматься будет". Так оно было или иначе - но бойцов и птурсы списали в расход, никто больше на Маркелыча наехать не пытался… Стал он некоронованным императором всея тайги и окрестностей - без малейшей чванливой гордости этим титулом.
А ещё - был Маркелыч дальним, двадцатая вода на киселе, родственником Ивана Сорина.
Глава 6
Усть-Кулом.
Всё возвращается… Приходит срок - и всё возвращается. Но не все.
- Маркелыч-то? И-и, Ванятка… Маркелыч ещё по весне с пармы не вернулся… На вертолёте летел с Цильмы-то, он всё больше вертолётом нонче… Ну и не нашли-то ни его, ни вертолёта сгонного… Надо было как деды, по земле да по воде… А в небе, с Богом рядом, только ангелы летать-то должны, людям негоже…
Приходит срок - и всё возвращается.
Но не все.
Восемь лет назад.
Маркелыч часто ставил в тупик своих бизнес-консультантов.
Они - лощёные, в пиджачках и галстучках - не могли порой понять логику этого небритого, демонстративно носящего кирзачи и ватную тужурку мужика.
Несомненно, в мотивах его поступков что-то было - ведь сделали же они, эти поступки, обычного когда-то рыбака хозяином почти всех рыбных промыслов на территории пары Франций. И много чего другого - хозяином.
Логика явно была. Но - не понимали.
Вот и сейчас - зачем, скажите, так упорно финансировать обучение и карьеру Сорина-младшего? Обучение - ладно, но зачем Маркелычу свой человек в забугорной корпорации, ну никак с его бизнесом не связанной? Акции такого гиганта не скупишь, не леспромхоз на Куломе… Чтобы парнишка чаще в Англию мотался? Так купить путёвку - и дело с концом…
Маркелыч им ответил, поскребя щетину:
- Так ведь, это… Тут не в том дело-то, чтоб он там… Тут дело - чтоб он не здесь… Другим станет…
Внятно и вразумительно. Но вопросы логики Маркелыча волновали мало, по житейской тайге его вела обострённая сверх предела звериная интуиция. Он добавил:
- Саньку б ещё куда пристроить…
Но здесь не могла помочь (или помешать?) даже таранная воля Маркелыча. Саня Сорин к тому времени уже встретил на дискотеке в убогом пармском клубе шестнадцатилетнюю соплюшку Машу. Марью. Марию.
А Ваня уехал в Питер.
Надолго. И стал другим. Все реки текут…
Но приходит срок - и всё возвращается к истокам.
Усть-Кулом.
Он увидел её.
Увидел на убогой, до ужаса убогой улице. (Господи! А в детстве казалось, что - здесь живут. Что - так и надо!) Улица тянулась к высокому, обрывистому берегу Кулома - последнему берегу, здесь он, суровый полярный изгнанник, приникал к груди матери Печоры - и слившиеся их воды разливались широко, как море…
Улица была убогой.
Но - не вся.
Большая часть - да, там жались друг к другу строения - нелепые, обтянутые рубероидом по крышам и даже по стенам, с крохотными слепыми окошками (большие - лишние дрова в долгую северную зиму…). Строения лепились плотно, как солдаты в строю ублюдочной армии. Армии, позабывшей о победах, способной лишь копать канавы и разгружать вагоны… Убогая была улица.
Но - не вся!
На отшибе, на обрыве, рискованно (весной Кулом суров и страшен, и серо-стальные холодные клинки воды подсекают и обрушивают берега) - в стороне, на высоком обрыве, стояли высокие ладные дома с большими окнами.
Там жили потомки спецпереселенцев из старой раскольничьей деревушки Гедонье. Там родился Иван.
Он увидел Адель на фоне ублюдочных домишек - и они, как в детстве, вновь показались обиталищами живых людей. Друзей. Надёжных и проверенных в бою друзей. Да! Когда вас трое, а их пятеро, и вы в шестом классе, а они в восьмом - это бой. Смертный бой до Победы…
А скудная пародия на газон - от травины до травины полметра - показалась бескрайним лугом, напоенным ароматом дивных цветов, наполненным жужжанием пчёл и шмелей и трепетом крыльев чудесных бабочек…
Собственно, подобного и следовало ожидать - он увидел Адель.
Но… Со зрением Адель-Лучницы, посланной побеждать, тоже на мгновение что-то случилось… Семь стрел одна в одну в этот момент Адель бы не вонзила…
Адель-Воин, посланная побеждать.
Только побеждать.
Усть-Кулом.
- Хайле, Страж!
Впервые она приветствовала его так. Он - оценил.
- Хайле, Адель!
Он не стал спрашивать, как она добралась в Усть-Кулом, как догнала его… В последнее время он старался задавать как можно меньше вопросов - но делать как можно больше выводов из увиденного и услышанного.
- Царь рядом, - сказала она без долгих предисловий. - В Парме. Ты знаешь, где это? Иван знал.
- Там же и то, что тебе надлежит взять. Это отыскал Даниэль, но только Страж может взять и даже просто видеть это… И только это может повергнуть Царя Живых. Ничто иное над ним не властно.
Он не стал спрашивать ни о чём. В Парме всё сам увидит. И всё сам поймёт.
- Нам пора, Страж. Нас ждут…
Улыбчивый парень лет тридцати, терпеливо ждавший в моторке-казанке, помрачнел, увидев Адель не одну - со спутником. Но ничего не сказал, разве что дёрнул шнур стартёра чуть резче необходимого…
Казанка понеслась вверх по Кулому.
Гедонье. Ровно век назад.
Через двадцать один год после второй отбитой попытки Прорыва старец Гедеон наконец понял, кто будет его преемником. Впрочем, старцем Гедеон и сейчас не выглядел - на вид мужик в самом соку, от силы на излёте пятого десятка… Но о преемнике подумать стоило. Не о заместителе, обязанном принять команду, если старец падёт в бою, - о Преемнике. Которому можно оставить дело всей жизни, всей своей очень долгой жизни, - оставить целиком и полностью.
До сих пор такого рядом не было - хотя вырастил старец бесстрашных бойцов и толковых командиров. Воинов. Но Преемника не было, и лишь сейчас Гедеон понял, кто им в своё время станет.
Иосиф.
Двадцатилетний Иосиф, зачатый в горячую ночь Победы. Горячую и в переносном, и в прямом смысле - Гедеонов Колодезь догорал, отстраивать потом пришлось заново - тем, кто уцелел в нелёгком бою. Иосиф был зачат с молодой вдовой Якова Сарьина, павшего в тот страшный день - Книга Гедеона именно так, и только так, наставляла утешать, и другого утешения не признавала, - был зачат самим Гедеоном. Именно Иосиф должен был стать со временем Преемником - понял старец, заглянув в день двадцатилетия в серо-стальные глаза сына. Гедеон ошибся. Ошибся, пожалуй, впервые в жизни, и грех винить его за ошибку: когда много десятилетий вокруг лишь верные, верность их начинаешь считать неизменной и естественной - и ищешь меж них лишь Силу.
Неимоверно велика оказалась цена той ошибки.
Преемником Иосиф не стал.
Не стал, прельстившись очень скоро иным служением.
Прельстил его пришедший (вернее - принесённый умирающим) в Гедонье человек страшный и яростный, имевший много имён. Товарищ Андрей - так звали пришельца подобные ему. Казимир Янович Захаржевский, он же Самуил Дорибаум, он же Анджей Буровский, он же… - много разных имён числилось в розыскных листах человека, и многими прозвищами называли знавшие его. Не знали лишь, как ласково звала его в детстве мать - и была ли вообще она у товарища Андрея.
Человек умирал - истощённый, обмороженный, бог знает откуда и сколько вёрст прошагавший весенней, но ещё заснеженной пармой. Умирал - и не мог умереть, не передав кому-либо своей ненависти и страстной своей ярости.
Он бредил, он выплёвывал страшные слова вместе с кровью и с кусками своих лёгких. Он то кричал, то шептал еле слышно - и нашедшему его в парме Иосифу приходилось низко нагибаться, чтобы услышать. Иосиф слушал и запоминал всё, до последнего слова, - . и перед мысленным взором его распадались престолы и рушились могущества, и землю потрясала поступь покрытых язвами и лохмотьями полчищ, и море крови нависало огромной, готовой поглотить весь мир волной, и готовился выйти из моря того Освободитель.
Иосиф понял, что его обманывают. Не сейчас - его обманывают давно, с самого детства. И с детства стоит он под чужими знамёнами.
Через три дня товарищ Андрей умер.
Иосиф не стал искать неофитов в Гедонье. Просто исчез пару месяцев спустя - по Кулому шли, сталкиваясь со страшным грохотом, белые громады, - и исчезнувшая вместе с Иосифом лёгкая, с низкими бортами лодка-гулянка никак не могла добраться целой в этом ледяном аду до низовьев, до Печоры…
Его считали погибшим.
Но в конце следующего лета куломский рыбак Маркел Парфёнов принёс весть: младший сын его, Викентий, тоже ранее бывавший в Гедонье, встретил среди сольвычегодских мастеровых парня, очень похожего на побрившегося и подстриженного Иосифа. Рабочие парня, несмотря на молодость, крепко уважали. И звали - товарищ Осип.
Питер.
Она смогла провести одна восемнадцать часов - не больше и не меньше.
Потом рванула в "Пулково", не дожидаясь утра.
На Ухту рейсов не было, туда летали два раза в неделю. Подвернулся борт на Сыктывкар - дорогой, коммерческий, - и через два часа Наташа уже сидела в кресле "Як-45".
Только не спрашивайте, зачем она это сделала.
Сам не знаю.
Она не была Воином.
Наверное, Наташа могла стать Воину верной подругой и растить достойных сыновей, видящих отца лишь в кратких передышках сражений, но Воином она не была.
Так зачем? Не знаю…
Можно знать всё: чем пахнет раннее утро перед атакой; и какой болью отдаёт плечо после выстрела - на третий день затяжного жестокого боя; и насколько тяжелее становится друг, которого выносишь на плечах из пекла, - в тот момент, когда понимаешь: не донёс; и с каким звуком внутри ломается ребро - твоё ребро - от попавшей в него пули. Можно знать всё - и даже тактико-технические характеристики заморского противоракетного комплекса "Патриот". Лишь одно не дано знать нам, братья Воины: за что любят нас наши подруги…
И на что способны при этом.
Глава 7
Другая Битва. Другой Воин.
Амбразура жжёт лицо. Глаза слепит, глаза хотят лопнуть - и хоть так отдохнуть.
Двадцать семь часов.
Двадцать семь часов подряд. Смены нет - и не будет. Он не помнит, когда в последний раз ел и спал. В ушах ревёт труба. И, параллельно, - гремит барабан. Неприятное сочетание. Под барабан маршируют солдаты. Под барабан казнят изменников. Он не хочет слушать и слышать этот неумолчный стук - но барабан гремит.
Всё громче и громче.
Амбразура жжёт лицо. Глаза слепит, глаза хотят лопнуть. - и хоть так отдохнуть. Патронов очень мало, надо экономить каждый. Указательный палец уже не слушается, нагло двинул в самоход - он пускает в ход средний. Надо жать на спуск. Надо драться. Потому что труба зовёт.
Но! - страшное сомнение. Его ли это Битва? Может ли он сделать хоть что-то - здесь?
Барабан гремит…
Три года назад он услышал самое страшное: что он дезертир. Что он не взял автомат и не пошёл победить или пасть. Ничего страшнее мужчина не может услышать от женщины. От любящей и любимой женщины.
Барабан гремит… И почти заглушает трубу - но труба всё равно слышнее.
Это была чужая война. Чужие самолёты рвали чужое небо - и от чужих бомб рушились чужие дома. Но там гибли дети.
Он не пошёл.
И услышал - что он дезертир.
Если он ошибся. Если он вдруг ошибся…
Амбразура компьютера жжёт лицо. Глаза слепит, глаза хотят лопнуть - и хоть так отдохнуть. Патронов очень мало, около сорока, если считать знаки препинания, - и надо экономить каждый.
И он понимает, что если немедленно не заснёт хоть на пару часов - умрёт. Прямо здесь и сейчас.
Умирать не хочется. Хочется уснуть. И он ложится. Но - в ушах гремит барабан. Барабан рвёт перепонки. И он понимает - бунт в тылу. Банальный бунт организма. Организм нагло требует привычную дозу - и не желает выполнять команду "отбой". Чуть больше суток назад он решил, что не хочет выкуривать две с лишним пачки в день, - и перестал. У организма - другое мнение, он требует дозу…
А барабан в ушах - просто-напросто повышенное давление. Всё элементарно. Сосуды тоже требуют дозу. Тук-тук-тук сердца напоминает о скорострельном оружии. У сердца свои претензии к работодателю. Всё просто. Но под барабан никак не уснуть - и он начинает банально умирать. Прямо здесь и сейчас.
В квартире - он один. В аптечке - банальный набор: от головы, от живота, от гриппа. Хорошо быть здоровым человеком. Но иногда опасно. Телефон? "Скорая"? Телефон давно отключён, приходили какие-то бумажки, звучали какие-то звонки с предупреждающим о чём-то механическим голосом - но было не до них…
Жри! подавись! получи свой никотин и дай уснуть!
Лайтовская сигарета лишь подкашивает ноги. У второй он отрывает фильтр, прикуривает от первой…
Поздно! - злорадно отвечает организм. Раньше надо было думать!! Сейчас возьму и сдохну!!!
Он рычит.
И гасит сигарету о ладонь. Медленно. Больно. Злости и боли хватает, чтобы выползти из дому и поплестись к аптеке…
До аптеки сто шагов. Шаг, второй, третий… Вокруг весна. Четвёртый, пятый… Дойду, думает он, не сдохну… Шестой, седьмой…
Другая Битва. Другой Воин.
Незачем всем менять штык на перо, а автомат на клавиатуру…
Вывод из этой истории гораздо проще. В бою может случиться всякое. Такое - тоже. Индивидуальную аптечку - держать под рукой! И - уметь пользоваться!
Парма.
Хибара неподалёку от берега. Неказистая, но крепкая. Из лиственничных брёвен - а они здесь редкость. Гаврилыч привёз их издалека, из низовьев, по Печоре и Кулому…
Рука чертит воздух в приветствии. Адель наклоняет голову.
- Здесь жил великий из сильных… Хайле, Гавриил!
Кажется - издалека, из непредставимой Бездны, - эхо ответа.
Иван вспоминает Гаврилыча. Неисповедимы пути… Этот постоянно пьяный старик…