Стоп! Пьяный? Иван, часто бывавший у родни в Парме, не раз видел Гаврилыча выпивающим. Да и многие видели. Любил пить на виду, в компании. В любой компании. Но пьяным… Нет, пожалуй, никто и никогда не видел старого браконьера валяющимся в алкогольном сне - а подобное зрелище и для Пармы, и для Усть-Кулома более чем обыденное, пили здесь всегда крепко, блаженно дрыхнущим на земле алкашом не удивишь никого. Но Гаврилыч… Даже шатающимся после выпитого старика не видели.
Стоп! Снова стоп!! Старик?! Седая щетина, морщины на загорелом лице - пацану Ване казался стариком, понятно, но дело не в этом… Иван увидел Гаврилыча в первый раз больше двадцати лет назад, приехав мальчишкой в Парму, в гости к тётке. Выглядел тот лет на пятьдесят с лишним - тогда. Значит… Значит, при их последней встрече, два года назад, в Усть-Куломе, на похоронах матери Ивана, - должно было Гаврилычу по меньшей мере перевалить за семьдесят. Должно было… Только…
Только выглядел он на те же пятьдесят с чем-то лет - крепкий мужик, не поддающийся старости. Вот так… Можно, конечно, предположить, что много лет назад, когда ничего о себе, кроме имени, не помнящий Гаврилыч вышел из лесотундры, лицо его небывало, лет на тридцать - сорок, старили следы свежих страшных ожогов и ещё более свежего и страшного обморожения. Можно. Заодно можно придумать, почему следы эти постепенно и без следа рассосались….
…Иван не знает, что у Гавриила, прозванного в Парме Гаврилычем, полностью пропали не только шрамы от ожогов и обморожений - гораздо раньше точно так же исчез след от выбившей глаз и вдребезги раскурочившей правую половину головы пули. Пулемётной пули.
Потому что расстреливали их из пулемётов…
Гедонье. Семьдесят лет назад.
Расстреливали их из пулемётов - из двух старых максимок и пяти новеньких дегтярёвских ручников (они уже четыре года, на год раньше, чем в РККА, сменили в Конторе старые добрые льюисы для проведения массовых акций).
Расстреливали всех - и уцелевших, и раненых, и даже павших: о загадочной живучести гедеоновцев слухи ходили самые странные.
Расстреливали заодно и стариков, и подростков, и женщин с детьми - но лишь тех, кто наотрез отказался грузиться на баржу, прицепленную к паровому буксиру с гордым именем "Товарищ Рудзутак".
Расстреливали на краю неширокой и неглубокой лощины, промытой сбегавшими к Кулому вешними водами, - возиться и рыть в мерзлоте предписанную специнструкцией братскую могилу, конечно, не стоило - в сотнях километров от ближайшего жилья смешно и глупо. Расстреливали на краю лощины, сбрасывали вниз и, закончив, кое-как присыпали - соскобленной с южных склонов пригорков чуть оттаявшей землёй да головешками с догоревших пожарищ…
Расстреливали тщательно - но всё равно казалось, что кроваво-горелое месиво на дне лощины дышит, шевелится - словно кто-то не желает умереть и готовится восстать и вновь сразиться со своими убийцами. Это давило на нервы - и лишь железная воля командира удерживала карателей от немедленного отплытия - а тот не хотел уходить, не найдя того, что искал, - того, что увидеть и взять мог только он… Поиски не принесли результата - на третий день "Товарищ Рудзутак" задымил вниз по реке.
Затянутый в чёрную кожу командир стоял на носу буксира. Курил. На вид был он лет тридцати. Но внимательно взглянув в глаза его - серо-стальные, с неприятным красным оттенком, - умеющий читать по глазам мог понять, что командир гораздо старше.
Тогда они, эти кроваво-серые глаза, ещё не спали.
Парма. Сейчас.
- Смотри внимательно, Страж! Это должно быть здесь…
Иван смотрит. И изумляется. Из хибары вынесено всё. Всё мало-мальски ценное; лишь на стенах рваные сети - память о последнем увлечении Ловца Душ Человеческих.
Но!
На полу, на самом видном месте, сверкает и переливается это. Маленький кинжал с рукоятью в форме распятия. Серебряный кинжал.
Иван нагибается. Не решается прикоснуться. Почему никто не унёс? Что-то не так. Глаза Адель широко открыты. Она смотрит вниз, на грубо струганные доски пола. Над которыми наклонился Иван. Смотрит мимо кинжала…
Рука Ивана тянется. И останавливается. Он выпрямляется.
- Почему ты говоришь - зло.?Ведь оно… кинжал?
- Это - оружие Стражей. У него нет имени. Иные называют это Мечом Господним и думают, что оно даёт силу Господа. Всё не так, сила в руке… В твоей руке, Страж…
Вот как. Меч Господень, не больше и не меньше… Маловат твой Меч, Господи…
- Ты уверена, что оно лежит для меня? И почему никто не забрал? Раньше?
- Да. Гавриил хранил его для тебя. И никому не дано видеть это. И удержать в руках.
- А сам… Гаврилыч?
Назвать старика Гавриилом не поворачивался язык.
- Гавриил когда-то был Первым Стражем… В руках его это обращалось мечом из света и пламени. И пронзало Небо и Землю. Очень давно…
Гаврилыч, пронзающий небо и землю… Да-а… Но она не лгала. Никогда и ни в чём она ему не лгала.
Ну что же, Страж… Пора на пост… Бери оружие сам, раз разводящий тебя не дождался.
- Бери оружие, Страж. Бери левой рукой.
- А какой же ещё? Я левша.
- Это всегда будет на твоей ладони. Невидимое другим и не мешающее тебе. Достаточно сжать пальцы… Страж нагнулся. Взял оружие. Трубы пели.
Сыктывкар. Аэровокзал.
Печора не принимала. Ухта не принимала. Усинск не принимал.
И, конечно, не принимал Усть-Кулом. Он был слишком близко - каких-то сорок километров - от центра гигантского облачного купола, повисшего над землёй неподвижно. И низко. А центр - был в Парме.
Самолёты не летали.
Авиаторы матерились.
Синоптики чесали в затылках.
Наташа металась по аэропорту потерявшей детёныша тигрицей.
Она нашла людей. Она умоляла. Она грозила. Она плакала. Она пыталась расцарапать чьё-то лицо и пыталась отдаться. Она встала на колени.
Она улетела в перегруженном вертолёте.
Кому-то пришлось остаться.
Вертолёт полз между облаками и лесотундрой - и ему было тесно.
Полз в Усть-Кулом.
Наташа молилась.
И не знала: поможет?
Глава 8
Парма. Сейчас.
Оружие Стражей оказалось замечательно простым в использовании. Почти как дар - когда Иван научился отключать и включать тот по своему желанию.
Крохотный серебряный кинжал, видимый только ему, уютно устроился на левой ладони - словно прирос, но при этом не мешал выполнять рукой ни одно из обыденных движений и действий. А ещё - Иван чувствовал, что нигде и никогда без его воли оружие руку не покинет - нельзя его ни забыть, ни обронить, ни дать похитить.
Немного смущал декоративный размер. Но не в размере, в конце концов, дело. Ещё в "Хантере" он убедился, что и крохотная пулька способна творить большие дела.
- Что теперь? - спросил Иван, освоившись с оружием. - Сразу к Царю? Чтобы не оттягивать?
Он уже знал всё. Или думал, что знает всё. Знает, что наречённый - мальчик Андрюшка. Сын Маши, когда-то изрядно вскружившей голову Сане Сорину. Утонувшему на Куломе старшему брату Ивана. Самый обычный мальчишка… Но отец его - Осип. Царь Мёртвых. А Даниэль говорил, что гораздо опаснее. И Адель говорит то же самое.
Проблема…
Решить её некому - только ему, Ивану. Стражу. И - крохотному оружию на его левой ладони. Ладно… Надо посмотреть вживую на этого Царя. Надо глянуть на эти ворота…
- К Царю нам нельзя, - твёрдо сказала Адель. - Сейчас нельзя. Ты не можешь пустить оружие Стражей в ход немедленно. Точнее - можешь, но эффект будет странен. Ты погибнешь. Просто исчезнешь. Погибнут и исчезнут все, кто при этом окажется рядом. Исчезнет и Царь - но он единственный вернётся. Очень скоро. Через несколько лет… С новыми силами.
Адель не лжёт. Ни единым словом. Иван не отключает дар - но не из недоверия. Он верит ей. Он боится, что Адель может допустить ошибку…
Но Адель права.
Во всём.
Иван не понимает. Тогда - зачем всё?
- Это сделано мудрыми руками, - терпеливо объясняет Адель. - Страж может стать ренегатом. Или - ему может изменить разум. Редко, но случается. Если такой Страж доберётся до этого… Может случиться беда. У оружия Стражей присутствует нечто вроде сознания - на самом примитивном, эмпатическом уровне. Должно пройти не меньше нескольких часов - чтобы вы настроились друг на друга. И чтобы оружие убедилось - твои мысли чисты. Иначе - всё будет как я говорила…
Всё - чистая правда. Иван думает, что подобную защитную цепь стоит встраивать в любое оружие. Начиная со складного ножа. Не помешает, совсем не помешает…
- И как провести эти несколько часов?
- Побудь один. Бодрствуй. Уйди в лес и постарайся не думать ни о чём…
- А ты?
- Я попробую пока заняться Царём Живых… Чтобы за Эти часы не случилось непоправимого…
- Но как? Ты же сама говорила… Что должен я, что никто из живых не властен над Царём…
- Всё так. Живые над ним не властны. Я найду мёртвого. Он тоже не сможет многого, но… Но с его помощью нам будет легче.
Иван морщится. Мало приятного - прибегать к помощи мёртвых.
- Хорошо, - говорит он. - Тогда я пошёл. Раньше начнём - раньше Закончим. Адель кивает.
И улыбается. Улыбка её горька. Дорогую цену заплатила Адель за своё знание об оружии Стражей. О Мече Господнем.
Страшную цену.
Гедонье. Семьдесят лет назад.
Расстреляли их тщательно - но всё равно казалось, что кроваво-горелое месиво на дне лощины дышит, шевелится - словно кто-то никак не желает умереть и готовится восстать и вновь сразиться со своими убийцами.
На седьмой день так и случилось. Но сражаться было уже не с кем - каратели уплыли. Восставший со дна лощины был похож на труп, на любой труп из той груды, что неохотно выпустила его из-под себя, - рваные пулевые отверстия на груди и в боку, правая половина головы разбита пулей, глаз вытек…
Но Гедеон был жив. Оружие, видимое лишь Стражам, поблёскивало на изуродованной, лишившейся двух пальцев ладони. Второй Меч Господень лежал в надёжном тайнике, хранившем Книгу Гедеона, и был укрыт в самой Книге, запечатанной семью печатями. Старец проверил - каратели тайник не нашли. Потом он поискал уцелевших - их не было. Ни одного…
Не хотелось жить и Гедеону - но он стал жить.
Сладил сруб из тонких стволинок здешних ёлочек - мороз старца не донимал, он давно научился не чувствовать жары или холода. Еды хватало: Гедеонов Колодезь был настоящей крепостью - неприкосновенные, на случай долгой осады, запасы в глубоко уходящих в мерзлоту погребах могли прокормить одного человека в течение долгих десятилетий. И прокормили - в течение этих десятилетий, потому что старец никуда уходить не собирался. Пост бросать было нельзя.
Он ждал Прорыва - в одиночку. Бесконечная полярная зима сменялась раз за разом коротким полярным летом - он ждал. Раны зажили, и шрамы бесследно исчезли, глаз и пальцы восстановились - он ждал. Сорок долгих лет промелькнули одним коротким днём - он ждал.
Первый и последний Страж ждал Прорыва.
И дождался.
Парма.
Хибара - такие здесь зовут балками.
Балок как балок, только грязный - снаружи и изнутри. Вонь. На грязных стенах - плакаты с голыми женщинами, тоже грязные. На грязном столе лежат деньги - много.
Мужчина, сидящий у стола, улыбается. Неприятно - многих зубов не хватает, оставшиеся черны. Глаза бегают: с денег на Адель, с Адель - на деньги. Потом - короткий взгляд на дверь.
Мужчина давно мёртв, но не знает этого.
- Ты всё понял? - Адель говорит стоя.
- Ну дак, за такие башли и кайтух прорюхает… Тока вот… ещё бы аванес махонький…
Он крадучись встаёт, делает шаг к ней. Адель не реагирует. Пестрящая наколками рука ползёт по платью. Адель молчит, синие глаза давят, толкают, отшвыривают мужчину. Он не чувствует ничего - он мёртв. Рука ныряет в вырез…
Страшный вопль мертвеца, выдернутая рука обожжена, пальцы почернели, обуглились.
- Ты всё понял, раб? - повторяет она, словно ничего не было. Голос и тон те же, но теперь - слабо, издалека - в них слышен отзвук битвы. Которая уже идёт.
Он бормочет что-то утвердительное.
- Тогда иди!
Новое бормотание - кажется, про нехватку бензина на такой далёкий путь…
- Иди! Тебе достанет всего! Он идёт.
Глава 9
Окрестности Пармы. Вечер.
В лесотундре полным-полно грибов. В средней полосе их, появляющихся в июне, зовут колосовиками. Здесь ничего не колосится - со времён Никиты Сергеевича, свято убеждённого, что и на мерзлоте должна расти кукуруза. Но грибов - много.
Привыкая к питерской жизни, Иван мимолётно удивлялся, что грибы там ездят искать. В парму (в ту, что с маленькой буквы) грибы ходят собирать. Чувствуете разницу? Грибов здесь немерено - зелёный мох усеян белыми пятнышками. В средней полосе похожие, но с коричневыми шляпками, грибы зовут подберёзовиками. Здесь в основном ёлки - но белоголовым подберёзовикам, на это, похоже, наплевать…
А Ивану наплевать на грибы.
Он сидит под невысокой елью, мягкая моховая кочка подаётся под телом лучше самого комфортного кресла. Рядом - оружие Стражей. Когда надо, оно легко покидает левую ладонь.
Ну и как на него настраиваться? Как дать ему настроиться на себя?
Иван не знает - сидит и смотрит. Смотрит на кинжал. На оружие Стражей. Память Ивана - память не ума, память предков, память крови - тянется, пытается пробиться в сознание вереницей смутных образов, но пока он не понимает их. Пока.
У оружия Стражей тоже есть память - примитивная, рудиментарная память металла. Оружие помнит немногое - чьи глаза могут увидеть его. И чьи руки взять… А ещё крохотный серебряный кинжал помнит пронзившую его вспышку боли и яростной силы - пронзившую в тот момент, когда погиб в самоуничтожающем пламени его брат-близнец - другое оружие Стражей.
Другой Меч Господень.
Москва - Вена - Гедонье - Парма. Тридцать лет назад.
Шила в мешке не утаишь. Наземного ядерного испытания, недавно запрещённого конвенцией, - тоже. Западные агентства и радиостанции заходились истеричным лаем, обвиняя коварных коммунистов-клятвопреступников во всех смертных грехах.
МАГАТЭ было гораздо сдержаннее, тон прозвучавшего в Вене заявления оказался мягок: ребята, да признайте вы, что случилось что-то нештатное, мы вас слегка пожурим - и дело с концом. МАГАТЭ всегда уважало Советский Союз - до Чернобыля по крайней мере…
ТАСС отбивалось как могло и умело - обвиняя во всём буржуазных инсинуаторов и непонятный каприз природы - землетрясение на Полярном Урале. Дескать, земная мантия тряхнула стариной, вспомнив, как давным-давно рожала в муках Уральский хребет….
Впрочем, вся риторика ТАСС была направлена вовне границ Союза - внутри коротенькое, на десяток строк, и никем не замеченное заявление прозвучало лишь спустя три недели после происшествия… Никто не обратил внимания: ну землетрясение, ну эпицентр в необычном месте, ну сколько-то там баллов по какой-то там шкале - ну и что? Ни жертв, ни разрушений нет.
Но посвящённые люди в посвящённых конторах не верили сказочке о землетрясении - сами её и сочинили. Посвящённые ломали голову и заставляли непосвящённых рыть носом землю. Никому не понравится такая нештатная ситуация - когда пусть у чёрта на куличках, пусть в безлюдной лесотундре - взрывается не пойми что неизвестного происхождения мощностью почти в мегатонну. Где в следующий раз такое ЧП стрясётся?
Вертолёты прочёсывали парму частым гребнем - не то что ни одного неисследованного квадратного километра - ни одного пропущенного гектара не осталось. Счётчики Гейгера молчали - мёртво. Посвящённые недоумённо сошлись на том, что байка с землетрясением нежданно угодила в десятку. Пригласили инспекторов МАГАТЭ - пускай тоже поищут и подивятся…
…Одинокую фигуру, сначала ползущую, потом бредущую по лесотундре, с вертолётов не заметили. А заметив - не обратили бы внимания. Охотник, кому ещё. Зеки по снегу в бега не подаются, ждут "зелёного прокурора".
К окраине Пармы Гедеон вышел спустя почти месяц после странного землетрясения. После запрещённого конвенцией наземного ядерного взрыва. После попытки Прорыва. Прорыва, остановленного им в одиночку, ценой гибели Меча Господня и собственной жесточайшей амнезии… И не только амнезии.
Был старец страшно обожжён и одновременно обморожен. Половина костей сломана - а крови Гедеон потерял больше половины. И - не помнил о себе и вообще обо всём ничего. Вспомнил спустя пару недель лишь собственное имя. Прежнее имя, стародавнее, носимое когда-то в миру. Мирское имя старца Гедеона было Гавриил.
В Парме его прозвали Гаврилычем.
Парма. Ночь.
Марья корчится на полу. Пытается встать, ничего не получается.
Грязный мужчина мастерски владеет этим ударом, он отрабатывал его много лет. Обездвижить, оставив в сознании. И раньше времени не убить - мужчина не очень любит совокупляться с остывающими трупами…. Но сегодня он послан за другим.
Ночь - светлая, как день. Река. Обмякшее тельце на днище моторки. Царя Живых убить нельзя, можно связать маленького мальчика. Широкий скотч пронзительно трещит - как натянутая кожа барабана под штыком…
Ревёт изношенный "Вихрь" - он стар, но не сломается - его достанет на долгий путь.
Лодка летит по Кулому.
Степь. Граница. Рассвет.
Последний урок - урок перед боем.
Степь пахнет пожаром. Горит далеко, на другом берегу реки, - но ветер дует оттуда. И доносит гарь, и стонущую под копытами степь, и звон оружия, и далёкий зов трубы.
Они - на этом берегу. Вместе. Пока ещё - вместе.
…Ну что, господа кадеты… Что знал и умел - тому вас научил. Дальше - сами, братья Воины. Пора прощаться.
Что? Не закончил про Ивана и Адель? Добились они своего или погибли?
Вот так… Вот так и бывает. Учишь, учишь… Думаешь - Воин, а он всё кадет… Да не умирают Воины! И не погибают! Даже павшие… Они Побеждают.
И вы идёте - Победить. Или Пасть. Но тогда - то и другое сразу.
А я?
Я пока остаюсь… Сами видели - опять целый эшелон желторотых. Нельзя их сразу - в огонь… Убьют.
Но, братья Воины, никто не думает, что я тихо умру в обнимку с уткой, клизмой и капельницей? Никто… Воины так не думают. Ни о себе, ни о других Воинах…
Труба ещё позовёт.
А про Адель и Ивана я вам сейчас доскажу. Коротко, по-военному.
Но сначала - попрощаемся.
Чтобы труба не застала врасплох.
Хайле, братья Воины!
И никогда не говорите: Победа или смерть!
Только Победа!
Степь.
Эскадрон на рысях входил в обмелевшую, узкую по летнему времени реку. Последние кони ещё не замочили подков, а передние шеренги уже поднимались на пологий берег.
На тот берег.
Он - остался на этом.
Звонко пел корнет-а-пистон, и река бурлила под копытами, и капли воды, разлетаясь в стороны, казались алмазами в лучах рассветного солнца.
Ещё один алмаз упал на пожелтевший ковыль - на этом берегу. Одинокая слеза. Воины плачут так. Иногда. Редко…