Ты ненавидишь белых лебедей,
Чтоб не прослыть в округе зоофилом,
Ты часто балуешь едой чужих детей,
Чтобы тебя не ткнули ночью шилом.
Ты хочешь жить, правителей кляня,
Но Бог поставил двойку за урок:
Как всякий, кого мать родила зря,
Ты не красив, не добр, не жесток…
Ты до рожденья рыжей был овцой,
Тебя за резвость наказали волки,
Но вновь идёшь с распятьем и мацой,
Средь поселян рождая кривотолки.
Твоя субстанция не лишена эфира,
Но надвое разломан дерзкий меч,
Разбита в щепы золотая лира,
И голова упасть готова с плеч.
Устав от жизни серой и дурной,
Ты всё равно боишься утром сдохнуть,
Своё рыдание скрепив мужской слезой,
Живёшь в грязи, чтоб дольше не засохнуть.
Тебя не любят девушки и суки,
Ты словно пугало колхозное для дам,
Для них ты трактор из музея скуки,
Для них ты словно неисправный кран.
Ты не дождёшься наступленья лета,
Чтоб окончательно поверить во Христа,
Лихие люди лунного отсвета
Тебя не снимут ночью со креста…
Ты будешь жить, не разумея Будды,
Ты будешь жить, но в серый летний день
Нагрянут разбивальщики посуды,
Чтоб мир твой обратился в дребедень.
- Для семнадцати лет сойдёт, - небрежно похвалил Гутэнтак. - Более того, с этим ты сдашь экзамен на поэтический минимум. Только не вздумай показывать это людям. Засмеют.
- А зачем тебе заглушка на музыку? - неожиданно спросил он.
- Бес его знает, - честно признался Гутэнтак. - Чем больше заглушек, тем целостней человек.
- Вон оно что, - хохотнул он. - А я не знал, что и думать.
Миша хохотнул ещё более издевательски. Но он бессилен обидеть товарища: чёрная куртка героя делает того неуязвимым для слов. Он - выпускник. Он - почти готов, сложный парень восемнадцати лет от роду. На нём только два хвоста последней в его жизни центровой сессии. Выше только имперские университеты, посвящение в идеологии и чёрный плащ гения. Он фактически не принадлежит шестой пассионарной школе, а напарнику предстоит ещё год.
…Посвящение происходит в самый короткий день. Присутствует магистр школы, парочка оформленных идеологов, почётные граждане и наиболее завалящий член Лиги. Как же без них?
Лигач гонит формальную речь-приветствие. Оформленные говорят какую-нибудь правду о жизни. У них богатый опыт медитаций и размышлений, и всегда отыщется пара сильных мыслей для молодёжи. Обычно их выступление каждый записывает на диктофон, у идеологов вошло в традицию на день посвящения приоткрывать тайну мира. Тайн много, праздник раз в год. Лента крутится по-июньски весело: снова и снова.
Самые могучие гости перед контактом отправляют молодёжь в транс. Никто не знает, куда провалится его сознание. Но творятся чудеса, что готов удостоверить каждый. Рождается не только владелец куртки, но и претендент на плащ. И если не общение с оформленными, то шанса на будущее может и не возникнуть.
- Очередные молодые люди, - громогласит магистр, - очередное пополнение элиты.
Все молчат и сами верят в свою серьёзность.
В июне Гутэнтак кричал, лишь бы не заплакать. Он хотел убедить, что сдаст финансовый анализ с литературой до первого ноября. Ему поверили. Отпороли пару пуговиц и одну из эмблем, выдали куртку с намёком на героическую ущербность. Конечно, он сдаст. Литератор Гутэнтак, юбер-бубер.
…Грязный двор, газетные листы на земле портят даже грязь. Коряво песочница, беседка с дыркой - вот он, родимый перекосяк.
Дешёвые автомобили тихонько дремали в лужах, скучные и бессильные. Из подъездов осторожно выходили разнообразные люди, разболтанной походкой спеша по своим неотложным делам. Якобы неотложным. Скукота.
- Скукота, - сказал Миша, поднимаясь с сентябрьских листьев и небрежно отряхиваясь.
- А ты ещё поваляйся, - предложил друг. - Авось чего и снизойдёт.
Ехихидина Гутэнтак.
Но Миша пропустил совет. Зачем ему грязная подстилка природы? Он подбежал и вскочил на блёкло-зелёную лавку, объеденную дождями и временем. Воздел руки к тусклому солнцу, рассмеялся во всю ширь.
- Люди! - заорал Миша. - Есть тут хоть один человек?! К ноге, мать вашу, долбонуты плешивые! Не вам говорено, особи?!
Дядька лет пятидесяти вышел из подъезда напротив. Сонный, неумытый, наверняка спешащий по неотложным.
- Чё орешь, дурак? - пробормотал похмельно-невнятный дядька.
Судя по виду, мужик принадлежал племени алконавтов.
- Ого, - предвкушающе сказал паренёк.
- Оформи его, Миша, - предложил Гутэнтак.
- Лады.
- Чего? - недопонял спешащий и неотложный.
Гутэнтак чуть отошёл в сторону, весело позвякивая четырьмя обетами на груди.
- Сейчас я объясню вам, - вежливо пообещал Миша, - суть нашей маленькой корпоративной процедуры. Она называется оформлением мужика. Это, как вы понимаете, сугубо жаргонное название. Подлинное оформление индивида ведётся только в центровых заведениях и может занимать до двадцати лет. То, что я предлагаю вам, - не более чем особое издевательство.
- Прибью, щенок, - шипел дядька. - Воспитанник херов.
(Простои народ, как они его называли, ненавидел спецобразованных. Он очень мало знал о хозяевах - заведения носили закрытый характер, - но кое-что чувствовал. Все чувства ухали в ненависть. Частое мнение людей, согласно независимым соцопросам: страной правит банда фашистов, либо Дьявол, либо союз козлов, морально чётких, но без политической ориентации. Версия по сути одна, и к хозяевам относились лишь одним способом… Согласно Программе, через двадцать лет народ должен был обязан их возлюбить: целовать одежду, молиться, умирать за хозяев и т. д. Это нетрудно, если с массовым сознанием поработать. Воспитанники школ с массовым сознанием работать умели, но на излом ментальности по подсчёту требовалось двадцать лет. Добровольцы-"оформители" только увеличивали этот срок, они делали не то и не так: магистры считали походы в народ - уделом школьной шпаны…)
Миша вытащил пистолет из внутреннего кармана серого полуплаща. Передёрнул затвор, направил мужику в голову.
- Будешь рыпаться - убью, - предупредил он. - Мне нравится убивать людей, ты понял? Если будешь материться, тоже убью. Мы твои боги. Мы пришли на Землю дать свет и знание. Мы пришли начать на Земле правильную жизнь, и ущербные люди вроде тебя обязаны подчиниться. Мы пришли дать вам Заповеди и Закон. Ясно? Я бог - ты дерьмо. Ныне, присно и во веки веков. Повтори, кто ты и кто я. Наврёшь - убью.
Мужик вытаращил глазки. Он вздрагивал пальцами, не двигался и молчал.
- Будешь молчать, тоже урою, - лениво предупредил юноша. - Отвечай.
Гутэнтак смотрел с любопытством, слегка почёсывая ухо и улыбаясь краешком губ.
- Ты бог, - неуверенно сказал мужик и замолк.
- Это понятно, - произнёс школьник. - А вот скажи нам, кто ты?
Тот нехотя шевельнул губами:
- Я дерьмо.
- Умница, - похвалил Миша. - Способный мужик, способный. У тебя есть задатки к пониманию. А ответь-ка мне, должно ли дерьмо любить бога?
- Наверное, должно, - неуверенно сказал тот.
- Слушай, я поражаюсь, - сказал Миша. - Ты с виду идиот, а говоришь разумные вещи. Я думаю, ты ещё не совсем потерян. А как ты думаешь, надлежит ли дерьму обращаться ко мне на вы?
- Конечно.
- Ну блин, ты почти талантлив, - ухмыльнулся Миша. - Жалко, если тебя придётся убить. А ведь придётся, если ты сейчас не оформишься.
- Это как? - боязно спросил он.
- Это просто. Я устраиваю тебе экзамен, и если провалишься - ну что ж, карма твоя такая, конец тебе будет. Экзамен простой, я бы сказал, жизненный. Первый вопрос такой: а зачем ты, мужик, родился? Учти, что долго думать всегда рискованно: кто не отвечает, тех сразу валим.
Мужик опустился на корточки и заплакал.
- Не надо, - просил он, - пожалуйста. Я оформлюсь, вы подождите. Вы только не убивайте.
- Ты чего? - не понял Миша, ласково теребя зелёный значок.
- Ну ради бога, пацан, не трогай!
- Какой я тебе пацан? - брезгливо возмутился воспитанник. - Это сын у тебя пацан. И ты тоже. Понял, нет?
Он подошёл и ударил сидящего ногой в лицо. Тот повалился на землю, устланную желтизной и газетными лохмотьями, лицом вниз. Показался кровавый ручеёк.
Сломана челюсть? Выбит глаз?
Молодого не интересовали нюансы.
Он приблизился и схватил мужика за шкирку. Перевернул на спину. Стоял над ним, ноги вширь, глаза вниз. Нагнулся и прижал ствол ко лбу. Недобро усмехнулся:
- Отвечай.
- Нет.
- Чего нет, кого нет? - рассмеялся он. - Я не понимаю. Ты же был почти умный.
Подошёл Гутэнтак, положил руку на плечо, мягко сказал:
- Ну его. Пойдём, Миш.
- Мы не пойдём, пока урод не ответит! - заорал Миша. - А если урод не ответит, я убью его.
Гутэнтак недовольно морщился.
- Мне приказать тебе? - спросил он тихо.
- На хер тебе этот полудурок? - взвился Михаил Шаунов. - Ну прикажи, герой, прикажи. Ты же иерарх без двух пуговиц. Я подчинюсь. Я ведь тоже будущий куртозвон.
- Да какой я тебе приказчик, - вздохнул Гутэнтак. - Делай что хочешь…
Поверженный дядька закрыл лицо руками: он не мог видеть двух богопацанов.
- Да пошли, конечно, - согласился Миша, пряча во внутренний карман пистолет. - Пошли куда-нибудь. Пошли к простым бабам?
Это было совершенно особое развлечение: галантные школьмэны почитали за женщин только воспитанниц. Остальные, конечно, - простые бабы. Сходить к ним едва ли не увлекательнее, чем оформить заурядного мужика.
Дело не в сексе.
Это отвязка. По Закону Империи граждане и пассионарии жили не в одной юрисдикции. В кодексе вторых тяжесть изнасилования обнулялась. Юридически вторжение в женщину каралось всего лишь занесением в карточку.
Удовольствие - в том, как всё происходит. А вовсе не в том, что учащается дыхание и содрогается член (понятно, что подлинную любовь и нежность школьмэны искали по свою сторону Центра - там тебе и член, и дыхание…). Удовольствие в кругу мирян называлось оформить бабу.
Обычно это делали на виду.
Для этого шли в людное место. Лучше летом, но сгодится и в сегодняшний вечерок. Миша поднёс запястье: без пяти одиннадцать.
Они бросили мужика валяться на желтомути, пошли дворами. Натыкаясь на редких прохожих и подталкивая друг друга, вышли на проспект Труда, главную улицу полумиллионного города.
Пропустили трёх, четвёртая показалась ничего. Так сказал Гутэнтак. Её отличали зелёная курташка и голубоглазая двадцатилетняя мордочка. Не красавица, но ничего. Куртка обтягивала, еле закрывая мини-юбку, а та еле закрывала колготки, совершенно не закрывавшие стройных ног…
- У неё ноги, - шептал Гутэнтак Михаилу Шаунову. - И улыбается. Я обожаю, когда женщина улыбается. У неё лицо студентки, мирской студентки. Она не дура. Я счастлив, когда баба не дура. Я уже хочу её.
Дурным голосом на перекрёстке взревел пегий автомобиль. Зелёная курташка обернулась на рёв. Из-за тополей к ней спешили двое.
- Воспитанная? - на всякий случай спросил Гутэнтак.
Он был уверен, но мало ли.
- Я гражданка, - сказала она, предчувствуя почти всё.
- Сто баков - и минет под памятником царя, - улыбчиво предложил Миша. - Точнее, два минета. И двести баков. И не дури.
- Я пошла, отстаньте, - сказала она так робко, что стало ясно: никуда не пойдёт. Рада уйти - не проститутка! - но не уйдёт. Откажется от минета, но никуда не денется. Не позовёт на помощь, не ударит, не убежит - всё это не то чтобы глупо, но не в её силах. Юп вразвалочку бредёт, и мирянин не уйдёт.
За три года окучили население.
Первый период - шок. Второй - страх. Третьей наступала любовь. ("Чтоб когда-нибудь полюбили, для начала должны воспринять всерьёз. Но серьёзней всего относятся к тому, кто внушает страх", - мимолётные слова Ницше стали основой новой идеологии.) Третьей наступала любовь. Пока не наступила. Для завершения требовалось двадцать лет, если мерить занудством официоза. Но оформленные знали, что нужно меньше.
Прошлой осенью они выполняли задание с намёком на плащ. Дали неделю. Спрашивалась концепция исторического развития. Нечто вроде Маркса, Ясперса, Шпенглера - философия такого пошиба считалась дешёвой. Её сдавали на куртку. Каждый обязан сесть и сложить кубики истории в согласии с заново отысканным смыслом. Если аргументация уступает классикам, экзамен пересдаётся. Восемьдесят щенков стали Тойнби и Ясперсами, Данилевскими и Леонтьевыми, Шпенглерами и Гумилёвыми, Гегелями и Марксами. А затем посмотрели вслед, высморкались, улыбнулись, пошли дальше. Любой из них превзошёл этих взрослых людей. Потому что те - простые люди. И нет предела. Отсутствие предела легко осознаётся в семнадцать лет.
- Стоять, - спокойно и уверенно сказал Миша.
- У меня есть любимый человек, - призналась она. - Вы понимаете?
Уже на грани слёз, это видно. Она знала, что с птенцами Фиолетовой Рыси спорить нельзя, а плакать можно хоть с кем. Гутэнтак рассмеялся почти по-доброму.
- Он мудачишка, твой парень, - ласково сказал он. - Хорошо, не хочешь баков - не надо. Шагаем отсюда.
Миша взял её под руки, и они пошли.
Гутэнтак изучающе смотрел на её ласковое лицо. Глаза, губы, чистая кожа. Наверняка студентка. Жаль, что девушка больше не улыбается. Впрочем, оформить бабу - это неприятная для них процедура…
Они отошли за невзрачные обрушенные ларьки.
Миша прижал девушку к тёмно-красной стене, впился в губы. Руки расстегнули ей курташку. Юбка задралась вверх, ладони легли на бёдра.
У неё останутся синяки, подумал Гутэнтак. Он смотрел на друга и блаженно щурился.
…В декабре темнеет рано, а заканчивается поздно.
- Получится, попробуй! - рявкнул просветлённый Валентин Юдин.
Удар.
Кирпич рухнул расколотыми половинками.
- Теперь ты!
- У меня сломана рука.
- Тем более. О тех, кто дерётся раненым, слагают песни.
Удар. Адская боль и ничего.
- Представь, что бьёшь не по кирпичу. Это форма, пустота. Учись видеть формы. Стань Буддой. Представь, что бьёшь по пустоте, которая за кирпичом. Давай сделаем проще…
Мастер Юдин поднял с пола спичечный коробок. Поставил под кирпич.
- Представь, что бьёшь по этому коробку.
Гутэнтак ударил. Снова полное ничего.
- Наверное, ты лишён таланта, - вздохнул мастер Юдин.
Лишён таланта - страшное обвинение. Таких карали одним способом, страшно и навсегда. Изгнание в мир, а как же иначе?
…Мастер Клык сиял золотыми часами и белоснежной рубашкой. Мастер Клык был в чёрном костюме и в настроении.
- Биографию десяти немецких философов, - с ухмылкой попросил он. - Наизусть.
- Пожалуйста, - белозубо улыбнулся Михаил Шаунов. - Все мы знаем Иммануила Канта, но я всё-таки начну с Лейбница.
Клык поощрительно погладил свой галстук. На второй парте Ирина Гринёва рисовала в тетради зелёного дракона, лампа в кабинете 2-05 жужжала по-прежнему. Шаунов рассказывал про несчастную любовь к Лу Саломе, миновав уже четвёртого немца.
Дурацкое задание. Просто надо нагрузить память и понять, что немецкие философы тоже жили.
…Он вошёл с опозданием. Ребята уже сидели по-тихому. Просветлённый Александр Берн вывалил на пустую парту пять томиков Кастанеды.
- Это любопытное чтиво, - зевнул он. - Но не лучше ли один раз попробовать, чем всю жизнь читать? Жизнь интереснее литературы. Сегодня мы изучим дымок дона Хуана. У нашего министерства есть закрытые плантации на югах. Да какие плантации? У меня делянка в Сосняках. Если будете падать в обморок, то не бойтесь. Не стесняйтесь обоссаться или блевать, в данном случае это норма.
Двое воспитанников знающе усмехнулись. Пацанами они ездили на юг и шли сквозь пули через "линейку". Плантации охранял гвардейский резерв. Камуфляжные отстреливали местную молодёжь, дурную и охочую до халявы. Чудаки лезли на свою смерть, но некоторые возвращались.
Тогда они счастливо миновали "линейку", но ошиблись в пропорции. Из нижнего мира ухнули дальше вниз. Там они видели лицо Дьявола. И блевали, конечно, и обоссались. Десять часов лежали немые и без движения. Местные крестьяне отхаживали их пощёчинами, пробовали поить спиртом. К вечеру пареньки вернулись в себя. Название корешков не помнили. А вот лицо Дьявола - на всю жизнь. Его нельзя описать. Но если видишь, то не спрашиваешь, кто это.
Два года их сознание улетало. Парни бродили по иным мирам, беседовали с их обитателями, были на Орионе. Потом что-то щёлкнуло внутри и вторая жизнь прекратилась. Зато сейчас они слушали с усмешкой: тёртые калачи. Они не сильно уважали мастера Берна, но мастер Берн видел этих парней.
Он знал, что преподаст им урок. Он сделает это сегодня или увезёт их на уикенд в Сосняки.
…Просветлённая Ольга Вьюзова излучала энергию, молодость и апрель - все слагаемые секса. Ей было двадцать шесть, она пришла на занятие в мультипиджаке и прозрачной блузке. Мастер Вьюзова весенне-ласково улыбалась молодым людям, хотя не исключено, что мастер Вьюзова улыбалась самой себе - кто знает?
Гутэнтак смотрел на неё, не отрываясь. Он заметил над левым соском золотистый значок советника. Это значит, что заслуги перед Родиной сделали её первой в роду новых аристократов. А ей только двадцать шесть.
- Наш предмет занимается любовью, - уточнила она. - Но спать мы не будем. Я понимаю, что Центр поощряет секс во всех его проявлениях. И Центр правильно делает. Мы будем много говорить о сексе, как, впрочем, и о многом другом. Но я хочу предупредить группу: любовью как таковой мы заниматься не будем.
- Можно нескромный вопрос? - Гутэнтак поднял два пальца в имперском жесте.
- Да, конечно, - ответила она. - Мой опыт подсказывает, что нескромные вопросы самые интересные.
- Почему?
- У меня есть мужчина, - сказала Вьюзова. - А ведь женщине нужен только один мужчина, которого она любит.
- Это избитая истина, - подтвердил он избитой фразой актуал-консула.
Вьюзова тряхнула водопадом волос, отвечая встречной цитатой:
- На том стояла и стоять будет земля русская.
Не мигая, он обожающе смотрел ей в глаза.
…Конкина воспринимали как дивную зверушку. О новом мальчике каждый знал главное: он революционер. Будь он голубым или циклофреником, это не вызвало бы такого трезвона. Все знают, как нужны в природе голубые и циклофреники. Но все слышали, что революционеры неполноценны. Это больные люди с неудачей в личной судьбе, это какие-то недомуты - а что ещё сказать?
Если человек хочет революции и вообще справедливости, то ему не нравится сегодняшний день; если ему не нравится сегодняшний день, то он неудачник; если он неудачник, его надо презирать; ergo: борцов за социальную справедливость надо презирать. Они не то чтобы злые, а ниже грязи.
Экзамен на эту формулу сдают в начале.
Однако Конкина привёл сам магистр.