- Он расклеивал листовки, - объяснил он на ежемесячном, - пытался взорвать вокзал. Говорил, что в стране угнетают народ, что диктаторов надо вешать. Говорил, что мы звери, поскольку развлекаемся массовыми репрессиями. Ещё много чего говорил. О правах человека, например, о свободе. Собирался за неё умереть. Но я надеюсь, это всё-таки по малолетству. Мужиков из его группы мы расстреляли, а парня взяли сюда. Он талантлив. Он так здорово доказывал, что человек не может эксплуатировать человека, что я чуть не поверил в эту херню… Он писал талантливые листовки, он талантливо убивал. Советники решили, что ему надо дать фундаментальное образование. Парень прирождённый воспитанник, просто его учили не те.
- И что с ним делать? - спросил из второго ряда Михаил Шаунов.
- Считайте своим братом, пока не сделает вам ничего плохого. Позанимайтесь с ним в онтологии. Учтите, что у него ай-кью сто шестьдесят, если мерить в дореформенных единицах.
Первую неделю он затравленно ходил вдоль стен в ожидании, когда его начнут бить. Однако стены могут подтвердить, до конца года Конкина никто не ударил. В субботу отличница Маша Сомова пригласила к себе, оставила на ночь. "Мальчик был так напутан, что пришлось его изнасиловать. А что делать, если это любовь?" - признавалась она домашнему монитору. Хорошая девочка, высокая, большеглазая. Конкин влюбился.
Время шло своим колесом. Однажды смешной растрёпанный Гутэнтак пришёл в полночь и подарил охапку пыльной литературы. Но остальные всё-таки ждали его ошибок, пошёптывались и поглаживали нунчаки.
Так и не дождались. Конкин стал хулиганом-"оформителем", ходил в народ, повесил в своей комнате портрет первого консула. Читал запоем, шёл на бриллиантовую медаль. Длинноногую Машу представлял готовой женой, а с Гутэнтаком глушил вискаря (пока тот не нацепил дурацкий малиновый крестик).
Когда Шаунов сгоряча назвал Конкина борцом за свободу, тот вызвал его на дуэль. Гутэнтак с трудом уладил проблему: помог совет мастера Длугача и препарат мастера Берна, аккуратно принятый на четверых (Маша со слезами настояла на дозе).
…Кроме того, они учили пять иностранных и семнадцать экономических дисциплин.
Факультативно занимались алгеброй, геометрией, тригонометрией, высшей математикой, физикой, химией, биологией, музыкой, живописью, экологией, курагой, информатикой, дизайном, синергетикой, шахматами, плаваньем и футболом. Недаром. Многие самовыражались. Допустим, Мария Сомова была с рождения сильна в квантовых процессах.
Магией и риторикой - отнюдь не факультативно.
Литературой занимались понятно как.
Историей - так же.
Указом актуал-консула они стали изучать этикет.
На практику поступали в "белые отряды" и ТНК, хотя некоторые предпочитали уйти в горы или просто объехать мир. За всё платило несчастное государство: за Уолл-стрит, за амуницию, за Тибет.
…Два десятка зевак смотрели, как он кончает. Член секундно замер и содрогнулся, выплёскивая счастье на почерневший асфальт, ещё и ещё. Девица уткнула мордочку в ладони, её никто не держал. Член обмяк, Михаил Шаунов застегнулся, пряча растерянность. Гутэнтак стоял в отдалении и блаженно смотрел в небо поверх голов.
Он видел золотистые нити и горизонт, дурных птиц и глаза смотрящего на нас Бога, стеклянный воздух и капельки Мишиной спермы на её ногах, на сером и на зелёном. Зеваки загомонили.
- Вот суки, - прошипел за кожаными спинами неизвестный.
Рассеянно улыбаясь, он расстегнул две пуговицы чёрной куртки.
- Вы все такие пушистые, - сказал он людям. - Как маленькие добрые мыши. Или как домашние хомяки. Точно-точно, как хомяки.
Гутэнтак медленно достал "браунинг", повёл им в устрашающем жесте и огрызнулся поверх голов.
Люди, пытаясь сохранить достоинство, затрусили прочь. Наплевавшие на достоинство рванули галопом. И как рванули! И как хрустально смеялся им вслед Михаил Владленович Шаунов!
- Ну её, - сказал Гутэнтак, - ну их всех. Пошли отсюда. Побежали, мать!
Они отбежали метров на пятьдесят, остановились, начали гоняться за воробьями и задиристо пинать тополиный ствол. Словно маленькие. Оглянувшись, они увидели странное.
У тёмно-красной стены стояло трое невоспитанных пацанов. Это было видно по их одежде, по причёске, по лицам. Один из них держал зелёную курташку, другой бил её по щекам. Третий расставил ноги на ширине плеч, держась за ширинку. А вот перестал держаться. Достал кастет, знать, передумал чего, переосмыслил.
- Чего это они? - спросил Миша.
- Наверное, сдурели, - решил он. - Вернёмся?
По щекам лупил моложавый, лет двадцати. Его лицо, казалось, было вытесано учеником плотника. А если присмотреться, то неумелой тупицей, почти выгнанной плотником из учеников. Верх его головы закрывала чёрная шапочка.
- Что, проститутка, юпам даёшь? - приговаривал чурбачок. - Купилась, дура, за их говно? А пацанам не даёшь, юповская?
Миша подошёл нахмуренно-озабоченным. Сзади разболтанной походкой огибал лужи Гутэнтак, насвистывая из Вольфганга Амадея Моцарта.
Шестеро глазок изучающе уставились на заляпанный полуплащ.
- Парни, вы не правы, - вздохнул Шаунов. - Нет, клянусь, вы ошибаетесь на все сто. Поверьте мне, так не делается.
- Блядь, - сказал кто-то.
- Ваше поведение противно ка небесах, - вздохнул он. - А на земле оно хуже некуда.
- А твоё поведение? - со смесью ужаса и нахальства спросил кастетный.
- Моё поведение нормально, - пожал он плечами. - Я не могу ошибаться и делать что-то не так. Разве вам по ящику не рассказывали?
Кастетный мялся. Черношап оттолкнул девчонку, та упала на газон.
- Ты кто такой? - спросил он.
- Ты знаешь, кто я такой, - смиренно ответил Шаунов. - А может, не знаешь. Скорее всё-таки нет, но какая разница?
- Пошли выйдем, - сказал тот. - Пошли во двор.
- Выйдем? - удивился Шаунов. - Мы на улице. Гутэнтак по-прежнему видел серое небо и золотистые нити. Глаза Бога в упор смотрели на нас, но, что удивительно, мир казался им безразличным. Человечество им было до фонаря. И это ощущалось почти физически. Гутэнтак отвёл взгляд, попробовал насвистывать из Бетховена. Не получалось.
Они стояли за бывшими ларьками, немного открываясь с левого фланга. Проходящие прохожие проходили как проходные пешки. Они шли так целеустремлённо, как будто знали, что неминуемо пройдут в ферзи! Они шлёпали в десяти шагах, поглощённые от макушки до пят собственной неотложностью. Серьёзные все как один, без задоринки и смешинки.
- Давай в арку, - без задоринки и смешинки предложил третий. - Отойдём, что ли?
- Давай на луну, - усмехнулся Шаунов. - Не слабо?
- Боишься, пидор? - змеино зашипел черношап. - Я давно всё понял про вас, говны сраные.
- Ну что ты понял? - вздохнул Миша.
Он выхватил старенький ветеранский кольт, выстрелил навскидку. Парню снесло мозг вместе с чёрной шапочкой.
- Уходите, - раздражённо сказал другим. - Валите! Если мне понравится убивать, я стану маньяком. Но я не хочу. Ну?
…"Идеологическое высказывание типически отличается от онтологического и не может быть с ним смешиваемо, - писал Миша в мае. - Идеология устраняется из философской картины мира изъятием понятия о ценностном ранжировании фактов, поскольку критерием ценности всегда выступает отношение факта к благу субъекта, что недопустимо в подлинно философской картине мира".
Мастер Клык кивал одобрительно.
"Формирование картины мира у человека осуществляется не суммацией знаний, а проходом через особую точку экзистенциального состояния, в которой происходит смерть внутреннего содержания сознания и рождение на его месте новых структур. Чтобы приобрести новую истину, надо предварительно осознать, что её не имеешь, точнее - оказаться в состоянии, где готов это предварительно осознать".
Мастер Клык ставил ему пятёрку.
"Максимальная цель любого субъекта заключается в совершении им максимально возможного для него действия (вне зависимости от того, осознаёт ли он сам желательность для себя этой цели). Человечество ещё не рождено для совершения максимального. Подобная реализация лежит просто не по уровню внутреннего содержания человечества. Рано или поздно должны прийти те, чьей внутренней природе будут соответствовать более максимальные действия".
Мастер Клык совершенно не возражал..
Они поговорили в июне, наконец-то вдвоём. В кабинете было светло и тихо, за окном невидимо щебетали и малолетки гоняли мяч.
- Здесь и сейчас, - повторил Йозеф Меншиков по прозвищу Гутэнтак. - Я люблю вас, Оля. Я не знаю, кого там любите вы. Мне это безразлично. Если вы не будете моей, я перестреляю полшколы. Наконец, я застрелю вас.
- А себя? - иронично спросила мастер Вьюзова.
- Не знаю, - пожал плечами Гутэнтак. - Да и какая вам разница?
- Ну ладно, пока, - сказала она, слегка улыбнувшись.
Ольга Вьюзова махнула рукой на прощанье лучшему ученику и пошла к двери. Он резко выбросил руку. Ладонь легла на плечо, останавливая женщину. Она обернулась, инстинктивно подчиняясь нажиму.
Гутэнтак усмехнулся:
- Подожди.
Оля разжала пальцы, ключ оказался в его руке. Женщина чуть натянуто рассмеялась, он вздрогнул, но всё-таки закрыл дверь. Звякнув связкой, бережно опустил в карман.
Он шагнул к ней, Вьюзова отступила. Гутэнтак неловко потянулся к её губам, она увернулась, отстранила его ладонью. Одёрнула помятый им мультипиджак со значком советника. Улыбка, ладонь - двойная защита.
- Не надо, - просто сказала она.
- Я не знаю, Оля, чем это закончится, - сказал Гутэнтак. - Я думаю только о тебе. Я никогда особо не любил жизнь. И первый раз в жизни я кого-то люблю…
- Ну хорошо, - раздражённо, но с опаской сказала советник Вьюзова. - Я рада за тебя, но я уже говорила.
- Оленька, я люблю тебя. Я хочу тебя. Представь себе правду: я думаю только о тебе. Когда я засыпаю ночью, мне кажется, что ты рядом, что ты уснула. Я смотрю и удивляюсь, что тебя нет. Я почти готов искать тебя в своей комнате. Сумасшествие, да? Я не могу без тебя. Я пробовал - у меня не получилось. Я родился, чтобы действовать, но если ты не моя, то всё пошло на хрен. Я не могу встать и пойти что-то делать, я могу только думать о тебе и смотреть на тебя, но я не хочу так жить - ты понимаешь?
Вьюзова смотрела почти с сочувствием.
- Отпусти меня, - мягко попросила она. - Мне нужно домой.
- Тебе не нужно домой, - вздохнул Гутэнтак. - Скажи ещё раз, что мы никогда не будем вместе.
- Тебе не надо меня любить, - сказала Оля. - Тебе не надо меня хотеть. Есть много других увлекательных занятий, поверь мне. В твои восемнадцать - ты понимаешь?
Он держал руки в карманах зелёного пиджака, чуть покачивался, смотрел ей в лицо.
- Я понимаю, Оленька, - сказал он. - Я всё понимаю, и не хуже тебя.
- Я пошла, - Вьюзова улыбнулась и протянула свою маленькую ладошку.
В ожидании ключа. Прошла тихая секунда.
- Ну ладно, Оля, - сказал он, отступая на шаг. - Я в сотый раз могу сказать, что люблю тебя. А, ладно…
Он достал из внутреннего кармана школьный мини-браунинг, полученный год назад. Одним движением снял с предохранителя и передёрнул затвор, всё как учили.
Выстрелил в угол. Стеклянная вазочка разлетелась вдрызг.
А затем поднял браунинг и выстрелил ей в голову.
Вьюзова упала на светло-серый линолеум. Слишком быстро упала. Он опустил пистолет, внимательно посмотрел. Дверца шкафа была пробита. Слишком быстро упавшая мастер Вьюзова в неудобной позе лежала на полу. Без царапин и синяков. Смотрела на него непонимающими глазами, однако без страха. Только удивление.
Она медленно поднялась, он не стал ей помогать или стрелять снова. Смотрел ей в глаза, как и минуту назад. Вьюзова присела на краешек стола. Она рассмеялась, а затем рассмеялся он, а затем она серьёзно спросила:
- Неужели всё так серьёзно?
- Конечно, - ответил он.
Они молчали секунд пять, за окном по-прежнему гомонили.
- Иди ко мне, - нежно-требовательно сказала она, он подчинился. - Здесь и сейчас.
Она целовала его, а затем сняла пиджак со значком советника, а затем сняла остальное. А затем стемнело и пошёл дождь. Никто не ломился в давно закрытую дверь, и ключ дремал в его зелёном кармане.
А затем он стоял за разваленными ларьками.
- Не плачь, глупая, - говорил Михаил Шаунов зарёванной девушке. - Ну не надо, лучше улыбнись. Когда улыбаешься, ты очень красивая. А когда плачешь, то так себе.
Он пытался её погладить, застёгивал на ней зелёную курташку.
Гутэнтак стоял в стороне. С Ольгой Вьюзовой он занимался любовью раз пять, но ко Дню Империи оба поняли, что в восемнадцать лет - немало иных занятий. Она убедила его. Теперь они добрые друзья, вместе ходят на теофил и сплетничают про деяния консулов. Как ни странно, он смотрит на неё почти без желания, хотя и верит, что нет на свете никого совершенней. Ольга Вьюзова - мастер, полгода вела у третьей группы "любовь". Над левым соском у неё царапина: однажды Оля надевала золотистый значок прямо на майку.
- Извини меня, - ласково говорил Миша. - У нас, оформителей, такая мораль. Давай я дам тебе денег, а? Ты не обидишься? Сто долларов, для тебя ведь это серьёзно. Как тебя зовут, наконец?
- Света, - сказал она.
- Какое изумительное имя! - воскликнул он. - Скажи, что не сердишься на меня. Ну правда, Свет. Мне больно, что я сделал тебе больно. Я ведь добрый и хороший, честное слово. Способный к дружбе и настоящей любви.
Она улыбнулась сквозь зарёванность:
- Я сержусь.
- Значит, не сердишься! - радостно заключил Миша. - Улыбка - знак прощения.
Он старательно счищал грязь с её курташки, трепал волосы и даже норовил подтянуть колготки. Носовым платком промокал распахнутые глаза, возил фиолетовой рысью по лицу и шептал ей причудливую любомуть.
Гутэнтак улыбался другу: того, как он понял, снова потянуло на добродел. С Мишей бывало, оформитель он не стойкий, временами заносит на искупить.
- Пошли отсюда, - предложил он. - А то менты придут, оштрафуют за убийство. Ты защищался, но им-то чего докажешь?
- Какие оштрафуют? - презрительно сказал Миша. - Менты-кранты, что ли? Меня оштрафует только национальная гвардия.
- Но всё равно, Миш, труп-то лежит. Понятно, что убил при защите. Но те же менты настучат магистру, а это колун в карточку-5.
- Мы ведь возьмём с собой Свету? - спросил он, зная ответ.
- Свету?! - обрадованно закричал Гутэнтак. - Я сочту за честь. Ведь это красивейшее на свете создание, милейшее и к тому же умнейшее. Скажи мне, Света, а какое заведение имеет счастье тебя обучать?
- Я учусь в миру, - застенчиво сказала она.
- Ладно, Света, - по-доброму сказал Михаил Шаунов. - Во-первых, мы это знаем, а во-вторых, это простительно.
- И вам не зазорно со мной?
Вот окучили-то простоквашных, мелькнула мысль.
- Брось, Света, нам радостно и приятно.
- Вы издеваетесь? - спросило умнейшее на земле создание.
Миша с нежностью поцеловал её в нос. Прошептал на ушко, чуть касаясь его кончиком языка:
- Нет, моя хорошая.
И с этими словами они пошли по большому городу.
Из кармана Мишиного полуплаща выпало расписание, осталось лежать, мокнуть под будущими дождями и разлагаться.
9.35. Пассионарная этика.
11.10. Эстетический канон.
12.45. Принципы магии.
14.20. Правоведение.
СРЕДА
8.00. Осн
До обеда они бродили со Светой, заходили в парк, поднимались на вертухе. Притомились, сели на голубую лавку, кормили голубей и смеялись от души над прохожими. Доехали до Скатёрной. Закусывали булочками с изюмом в кофе "Нагваль", запивая горячим кофе. Забрели на выставку работ художника Гагальюна.
- Ну полная чушь, - признавалась Света, видя перед собой размытые цветовые пятна.
- Это не чушь, Света, - наставительно завирал Гутэнтак. - Это стиль гиперпофигизма. Чтобы в нём работать или хотя бы понимать, надо иметь большую художественную душу. Принцип прост: чем хуже, тем лучше. Но закавыка в том, что принцип "как хуже" надо проводить мастерски, а это, согласись, куда сложнее, чем рисование традиционно хороших картин.
- Никогда бы не подумала, - смешно вздыхала неучёная Света.
- Учись, девушка, пока он жив, - добродушно подсмеивался Миша. - Он у нас большой художник. Вот будет мёртв, ничему уже не научимся.
- А вы правда такие умные, как по телевизору?
- Ну какие же мы умные?
Они захлопнули дверь художественного салона, угодили под мелкий дождь.
- У нас так, - сказал Миша, - по чётным числам мы гении, а по нечётным маньяки.
- Сегодня как раз двадцать пятое…
- А что, не чувствуется?
- Чувствуется, - смущённо сказала Света.
- У меня по-другому, - пояснил Гутэнтак. - Я-то как раз гений по нечётным. Замечаешь?
На перекрёстке Скатёрной и Наполеона Миша подошёл к старушке в синем пальто и купил у неё зонт для Светы. Бабушка мокла и улыбалась тройной цене. Ох уж эти козлы, думала она про себя, почувствовав стиль воспитанника.
Он предложил зайти в казино, но "Эльдорадо" ещё закрыто. Света предложила ходить вдоль берега.
- Господи, как я убалдеваю с природы! - воскликнул Гутэнтак, когда они двинулись.
На берегу тремя ярусами росли деревья, желтилась трава и шёл дождь. Они спустились на нижний, к самой воде. Дождь падал вовсю, капельки тарабанили о камень, поднимая мягкие круги на воде.
Гутэнтак присел на корточки.
- Бог везде, - сказал он. - Вот сейчас он в капельках дождя, завтра будет ещё где-нибудь.
- В капельках - это да, - сказал Миша. - А вот насчёт где-нибудь я сомневаюсь.
Рядом с водой росли кусты. Неожиданно из них выбежала серая собачонка, маленькая, лохматая. Самозабвенно залилась лаем.
- Самовыражается, - усмехнулся Миша.
- Не укусит? - спросила Света, якобы испугавшись.
Гутэнтак поднялся, вальяжно подошёл к собачонке. Закатал рукав, протянул руку.
- Кусай, - сказал он. - Самовыражайся.
Серая собачка взвизгнула и скрылась в кустах.
- Ты чего?! - крикнул вслед. - Кусай!
Но она не подала голоса.
- А если она бешеная? - спросила Света.
- А мы какие? - усмехнулся Миша. - Если она куснёт Гутэнтака, то сама заразится. И подохнет через минуту. Вот и боится, что дольше не протянет. А мы ничего, живём.
Собачка выбежала с северной стороны и затрусила вверх по ступенькам, на средний ярус. Миша по-детски забавлялся, пуляя камешки в водную гладь. Соревновался со Светой. У кого больше?
Изгибисто и вразвалочку приблизился Гутэнтак.
- Я читал в подпольной газете статью попа, - сообщил он. - Газетка хреновая, невзирая на подпольность. Знаешь, что пишет православная морда? Он посчитал по своему численнику сумму цифр в имени актуач-консула.
- Получилось шестьсот шестьдесят шесть, - умно предположил Миша.
- Точно, - рассмеялся Гутэнтак. - Дальше мудила всё расписал. Раз его численник нашёл Зверя, всё покатится по завету. Он тебе и вавилонскую блудницу сыскал, и мор предрёк, и прочие гадости. Про Центры глава специальная. Ну понятно, чьи мы с тобой дети.
- А то! - гордо заявил Миша.