– Нет, не показалось, – тяжело вздохнул О-чой. – Тяжёлые и серые предчувствия терзают меня, недостойного…
– И с чем они, эти серые предчувствия, связаны? Говори, сотник, всё – как оно есть, ничего не утаивая. Мы сейчас одни. Никто не услышит.
– Хорошо, светлый хан. Будь по-твоему… Монгольская орда очень устала. Очень, очень, очень. Сколько лет прошло в бесконечных походах – и не сосчитать. Необходим отдых – и людям, и лошадям. А тут – вместо долгожданного отдыха – новый поход. Да ещё какой. Ладно – эта Такла-Макан. Преодолеем. Не впервой. Настоящего монгола, как известно, пустыней не испугаешь. Но потом начнётся Гиндукуш – очень высокие, скалистые и, главное, голодные горы. Голодные, в первую очередь, для лошадок. А ещё там очень-очень холодно, постоянно дуют ледяные ветра, а на перевалах метут снежные метели. Много отважных нукеров и их верных коней останется навсегда в тех не ласковых горах – спать вечным сном. Очень много… Ладно, спустились-таки с гор. Успешно переправились через полноводную реку Инд и двинулись на юг, к голубому и заманчивому морю. Но и там монгол не будет ждать ничего хорошего. Тот же буддийский монах Сюнь Цзан предостерегает в своих пергаментах, мол: – "В тех южных индийских краях – и днём, и ночью – очень жарко. А воздух насквозь пропитан водой…". Помнишь, ясноликий хан, как четыре Больших Солнца тому назад мы ходили с набегом на северо-запад – усмирять непокорные славянские племена?
– Конечно, помню, – неуютно передёрнул плечами Алекс. – Очень упрямые и гордые люди. Да и в смелости этим рослым бородачам не откажешь.
– А помнишь, как один раз мы с тобой – совершенно случайно – зашли в их славянскую избу для омовений, именуемую – "баней"?
– И это помню. Ужасное и злое место. Дышать совсем нечем. Сплошной жар и белый горячий пар, затыкающий горло – словно ком китайской плотной ваты… Бр-р-р!
– И я про то же, – брезгливо поморщился О-чой. – В таких жарких избах только пленённых лазутчиков хорошо пытать… Так вот. Вся эта Индия – одна сплошная русская баня. Плохо там будет степным монголам и их мохнатым лошадкам. Очень плохо… Это я ещё не говорю об ядовитых тварях и гадах, водящихся в тех влажных и болотистых местах. Причём, в избытке немалом.
– О каких – гадах и тварях?
– О всяких. И о ползающих. И о прыгающих. И о летающих…
– Странное дело, – не забывая с аппетитом поглощать нежную баранину, пробормотал Алекс. – Неужели, некому предостеречь великого Темучина? Уговорить его – отложить этот опасный индийский поход? Хотя бы на некоторое время?
– Некому, мой хан. Ты же сам говорил недавно, мол: – "Чингизхан не верит во всякие поверья и проклятья. Наоборот, он их старательно и бесстрашно преодолевает. Словно зарок такой дал в юности самому себе – преодолевать, преодолевать и ещё раз безостановочно преодолевать…".
– То есть, он не прислушается ни к чьему совету? Кто бы этот совет ни высказал?
– Я такого не говорил, – засмущался сотник. – Если это предостережение прозвучало бы из уст Небесного владыки. Или же было бы передано его Посланником… Тогда, конечно, Темучин послушался бы. Может быть…
– Передано Посланником? Кого ты имеешь в виду?
– Единорога, мой светлейший хан. Китайские мудрецы утверждают, что именно единороги извещают-передают смертным высокую волю Небесного владыки.
Алекс, позабыв про недоеденную пахучую баранину, задумался. Вернее, погрузился в воспоминания…
Степь – она бесконечна. Тянется – от Большого моря на востоке – почти до Солёных западных озёр, за которыми начинаются каменистые предгорья, постепенно переходящие в высокие и неприступные горы.
Мудрые дервиши, изредка приходящие с юго-востока, говорят, что в стародавние времена степь не была такой бескрайней. Мол, когда-то на севере вовсю шумели дремучие и непроходимые леса. Высокие такие, густые-густые и тенистые.
Давно это было. Несколько сотен Больших Солнц тому назад. Много воды утекло – по руслам степных рек и ручьёв – с тех пор.
А потом степные ханы, посовещавшись, решили: – "Будем изводить, не ведая жалости, все бесполезные леса, мешающие нашим быстрым скакунам, под корень. Сожжём их!".
И началась жаркая и весёлая потеха. Потеха – отчаянная, безо всяких правил и дурацкого благородства… Леса – за многие годы упорных трудов и борьбы – безоговорочно сдались. Вернее, отступили далеко-далеко на север. Преследовать их не стали. Зачем? Там, на дальнем и загадочном севере, очень уж морозно зимой. Даже для выносливых и лохматых монгольских лошадок – избыточно холодно.
Да и польза от лесов, как выяснилось со временем, немалая. Славянские народы, проживавшие в тех дремучих северных лесах, до сих пор и регулярно платят степным нукерам богатую дань – тёплыми пушистыми мехами, вкусным копчёным мясом и различными изделиями из древесины, нелишними в хозяйстве.
Впрочем, Алекс (будем называть его в этой части повествования – "хан Пуш-ниг"), с северными лесами был знаком мало, только вскользь. Лишь два раза – во время плановых монгольских набегов – доходил до их мрачных границ.
Пуш-ниг – по рождению – был ханом. Нет, конечно же, не Великим. Но и не маленьким. Ханом средней руки – со всеми вытекающими и втекающими последствиями, благами и обязанностями.
Какова была численность его родовой орды? Трудно сказать. Коней и баранов – без счёта. Крепких воинов – порядка сорока пяти тысяч. Были ещё, конечно, женщины, старики, дети, подростки, рабы и рабыни. Но их – как коней и баранов – никто и никогда не считал. Зачем? Они же не умеют держать в ладонях рукояти боевых мечей и стрелять из тугих луков…
Его родовая орда кочевала по широкой степной долине, зажатой между двумя высоченными горными хребтами, от одной могучей реки – до другой. Вернее, она кочевала здесь – под предводительством легендарных предков Пуш-нига – уже многие сотни и тысячи Больших Солнц. Естественно, не считая времени, затраченного на славные боевые походы в далёкие иноземные края.
Эта долина так и именовалась – "Пуш-долина". Назвали её так ещё в незапамятные времена, в честь знаменитого прапрапрадеда Пуш-нига. В ширину – между горными хребтами – восемнадцать конных переходов. В длину – между великими реками – более ста восьмидесяти.
Простор. Свобода. Воля…
Славное место – Пуш-долина. Степь, медлительные и задумчивые речки, звонкие весёлые ручейки, круглые озёра – глубокие и мелкие – наполненные до самых краёв хрустальной, идеально-чистой водой.
Степь, она разная. На западе – ровная, с отдельно-стоящими покатыми древними курганами, пахнущая горькой полынью. На востоке – многочисленные холмы и холмики, местами заросшие колючими кустарниками, светло-жёлтая едкая пыль, навязчиво лезущая под одежду.
На западном краю долины хорошо зимовать – снега там выпадает мало, северные ветра особо не зверствуют. На восточном же зимой трещат лютые морозы и – многие дни-недели напролёт – метут, по-волчьи завывая, вьюги, метели и пороши.
Зато в восточных степях просто замечательно весной – там из земли, щедро-пропитанной растаявшими белыми снегами, гораздо раньше, чем в западных пределах, вылезает первая сочная травка.
В степи – и на западе, и на востоке – всегда восхитительно пахнет: утренней свежестью, полевым разнотравьем (зимой – сеном), лёгкой горчинкой, колодезной водой и нежданной тревогой.
А чем – конкретно – пахнет в степи?
Глупый и никчемный вопрос. В степи, как всем хорошо известно, пахнет степью. Не более того…
Когда Пуш-нигу исполнилось пятнадцать Больших Солнц, погиб его отец. Так, вот, случилось. Бывает. В степи – всё и всякое – бывает.
Неожиданно взбунтовались коварные лесные славяне, проживавшие где-то на далёком северо-западе. От Великого Хана поступил строгий и однозначный приказ: – "Усмирить и наказать!".
Половина родовой орды, объединившись с другими монгольскими отрядами, послушно отправилась на северо-запад.
Бунт, как и всегда, был жестоко подавлен. Орда привезла в Пуш-долину много богатых военных трофеев, главным образом – золотые и серебряные монеты, изящные женские украшения с яркими самоцветами, меха, холщовые мешки с пшеницей, глиняные горшки со сладким мёдом, новых умелых рабов и молоденьких симпатичных рабынь.
А, вот, отец Пуш-нига в родовую долину не вернулся, меткая славянская стрела пробила ему – насквозь – жилистую шею.
Он умер почти сразу, не мучаясь. Почётная и желанная смерть – для настоящего степного воина…
Пуш-ниг был в ханской семье единственным сыном. Поэтому он – в полном соответствии с монгольскими традициями – и стал новым полновластным ханом родовой орды. Так было положено – издревле.
В качестве главного советника к Пуш-нигу был назначен (он самолично и назначил), многоопытный и мудрый сотник О-чой – старинный боевой товарищ погибшего отца.
Примерно через полгода – после получения Пуш-нигом высокого ханского статуса – О-чой заявил:
– Хан, ещё не познавший женщину, не может считаться полноценным ханом. Пришла пора, мальчик, становиться настоящим мужчиной.
Той же ночью в белую ханскую юрту Пуш-нига вошла Минга, предпоследняя жена О-чоя, женщина шустрая, симпатичная и опытная.
Пуш-ниг быстро выполнил то, что от него требовалось и, отвернувшись, крепко уснул.
Утром, во время скромного степного завтрака, сотник был непривычно хмур и задумчив.
– Что-то случилось? – спросил молодой хан. – Опять взбунтовались подлые лесные славяне?
– Нет, на севере всё спокойно.
– Что же тогда? Я прошлой ночью вёл себя недостойно – для звания настоящего мужчины?
– И здесь всё было хорошо… Но Минга считает, что ты, хан, не получил от общения с ней никакого удовольствия. Ни малейшего… Это так?
– Не знаю, сотник. Я ничего не почувствовал. Ну, как будто поужинал непривычной пищей, не более того.
– Это очень плохо, – запечалился О-чой.
– Почему?
– У мужчины, который не получает от сношения с женщинами удовольствия, не бывает, как правило, детей… Бездетный хан? Это грозит серьёзными, разнообразными и многочисленными неприятностями. Например, напыщенные и излишне-гордые старейшины нашей орды могут обратиться к Верховному Хану с нижайшей просьбой – поменять родового хана. Высший Закон это разрешает.
– Что же теперь делать? – слегка забеспокоился юный Пуш-ниг.
– Будем менять женщин. Искать ту, которая подойдёт тебе. Ту, которая сможет зачать от тебя ребёнка…
С момента того знакового разговора прошло-минуло около девяти с половиной Больших Солнц. Прошло и прошло. Бывает…
За это время в белой юрте Пуш-нига побывало множество женщин – и его законные монгольские жёны, и молоденькие китайские наложницы, и иноземные белокожие блудницы. Сколько всего их было? Может, пять сотен. Может, вдвое больше. Какая разница?
Но ничего – ровным счётом – не изменилось. Ни-че-го. Пуш-ниг, усердно выполняя свою мужскую работу, не испытывал при этом ни малейшего удовольствия, а женщины – коварно и упорно – не желали беременеть.
Однажды О-чой исчез на десять Маленьких Солнц – уехал в Дикую степь, лежавшую за Южным горным хребтом. Южный хребет – место злое и неприветливое, не каждого пропускающее – туда и обратно.
А в Пуш-долину – на печальном малиновом закате – сотник вернулся не один. За его широкой спиной, на крупе каурого коня, восседала хрупкая женщина, полностью укутанная в плотное чёрное покрывало. За худенькими плечами женщины висел объёмный кожаный мешок.
Введя незнакомку в ханскую юрту, О-чой известил:
– Это – Гульча, шаманка из Дикой степи.
Женщина, аккуратно пристроив кожаный мешок рядом с входным пологом, сбросила чёрное покрывало на войлочный пол ханской юрты.
Пуш-ниг невольно вздрогнул и брезгливо поморщился. Перед ним стояла уродливая старуха – низенькая, горбатая, оборванная и совершенно-седая. По тёмно-коричневому лицу пожилой женщины змеились многочисленные глубокие морщины, а её крючковатый и длинный нос был щедро утыкан лиловыми и тёмно-сизыми бородавками.
– Сотник, ты окончательно сошёл с ума? – возмутился Пуш-ниг. – Хочешь, чтобы я переспал с этой древней и грязной развалиной? У неё же белые вши ползают в волосах!
– Точно, вши. Жирные, жадные, злые и очень кусачие, – печально вздохнув, подтвердила старуха, – Переспать? – продемонстрировав чёрный беззубый рот, язвительно захихикала. – Было бы неплохо, мой степной светлый хан…
– Хватит! – рассерженно прикрикнул О-чой. – Не бери, уважаемая Гульча, лишнего на себя… О чём я тебя просил – там, возле бездонного Солёного озера?
– Внимательно – скрытым оком – посмотреть на ладони молоденького и симпатичного хана.
– Ещё?
– Заглянуть в его раскосые чёрные глаза. До самого донышка.
– Ещё?
– Ну, не знаю…, – задумалась шаманка. – А, вспомнила! Пророчество сделать о молодом степном хане. То есть, о его дальнейшей жизни и Судьбе… Правильно?
– Верно излагаешь, – подтвердил сотник. – Так приступай, старая. Чего же ты ждёшь?
– Жду, когда ты, кривоногий и любопытный жеребец, выйдешь из юрты. Кстати, переставь масляные светильники поближе к ханской кошме.
– Не понял…
– Так надо, – грозно нахмурилась старуха. – Пророчества, они не любят лишних ушей. Со мной должен остаться только тот, кому я нужна… Светильники-то переставь.
– Но, ведь…
– Выйди, О-чой, – велел Пуш-ниг. – Выйди и не обижайся. Так надо.
– Хорошо, выйду. Только сперва светильники переставлю…
Когда они остались вдвоём, шаманка подошла к своему кожаному мешку и, предварительно дёрнув за тонкий шнурок, извлекла на белый свет плоский берестяной туесок. После этого она, надсадно и утробно кряхтя, присела на корточки напротив Пуш-нига и, резко вскинув седую голову, заглянула ему в лицо.
"Какие у неё потрясающе-красивые глаза!", – мысленно восхитился Пуш-ниг. – "Молодые, ярко-голубые, насмешливые…".
Пристроив туесок на войлочном полу рядом с собой, старуха попросила:
– Дай-ка мне ладонь, степной хан… Да не ту, глупый, левую. Сейчас посмотрим на твой Путь.
Минут пять-шесть поглазев на мужскую ладонь, шаманка, задумчиво покачав вшивой седовласой головой, сообщила:
– Непростой ты человек, молодой степной хан. Намучаюсь я с тобой. Ох, и намучаюсь… Ладно, тогда поступим по-другому.
Она, сняв круглую крышку, принялась доставать из берестяной коробочки самые различные предметы: скляночки, баночки, связки разноцветных птичьих перьев, сушёных лягушек, крылья летучих мышей, кривые жёлто-коричневые клыки неизвестных зверей…
Часа два с половиной старуха старательно колдовала над Пуш-нигом – заставляла глотать всякие горькие и сладкие снадобья, рисовала на его безволосой груди – остриём чёрного клыка – хитрые и изысканные узоры, давала нюхать змеиные головы, махала перед его лицом – словно китайским веером – крыльями летучих мышей, ну, и так далее…
В конце концов, она сдалась и, монотонно бормоча под нос грязные ругательства, принялась складывать магические причиндалы обратно в берестяной туесок.
– Всё так безнадёжно? – спросил Пуш-ниг.
– Не знаю, – сварливо пробурчала шаманка. – Извини, но пока ничего не получается. Непростой ты человек, степной хан…
– Ты это уже говорила, старая карга. Не стоит повторять одно и то же по многу раз. Могу обидеться.
– Хорошо, не буду. Извини.
– И ты, бабушка, извини. За – "каргу".
– Ханам не пристало – извиняться…
– Хочу – и извиняюсь! – вновь рассердился Пуш-ниг. – Моё дело. Насквозь ханское… Говори толком, старая. Что ещё можно сделать?
– Камлать надо, – лукаво подмигнула шаманка. – Знаешь, светлоликий, что это такое?
– Наслышан. Но ни разу не видел. То есть, не участвовал.
– И увидишь. И поучаствуешь.
– Когда?
– Выезжать надо прямо сейчас. Сегодня, как раз, полнолуние.
– Куда?
– В степь. А камлать я буду, как и полагается, в час волка. Знаешь, хан, что это такое?
– Знаю, – по-звериному оскалился Пуш-ниг. – Неверное и загадочное время. Ночь медленно умирает, но ещё не умерла до конца. А рассвет только собирается народиться – в кровавых отблесках зари.
– Хорошо сказано, степной смышлёный хан. Молодец. Вели седлать коня. Провожатых с собой брать не будем. Лишние глаза и уши в таких делах ни к чему…
Конь медленно, монотонно и осторожно рысил по ночной степи. Всё небо было усыпано яркими июньскими звёздами. На северо-западе, разливая вокруг призрачное жёлтое сиянье, висела огромная круглая Луна.
– Правь на Зелёную звезду, – крепко держась костлявыми ладонями за бока Пуш-нига, велела шаманка. – И ленивого коня погоняй, не стесняйся. Боги, они любят – несуетливых и отважных. Знающих, чего хотят – от этого призрачного Мира…
Под широкими конскими копытами тихонько и тревожно поскрипывали мелкие камушки. Где-то на юго-востоке – тоскливо и мрачно – завывали голодные степные волки.
– Впереди река, – известил Пуш-ниг. – Куда дальше, бабушка?
– Едем вдоль речного берега, – бодро откликнулась старуха. – Вверх по течению. Внучок…
Вскоре впереди показалась ровная травянистая площадка, залитая жёлтым лунным светом. Звонко и беззаботно стрекотали степные сверчки. На противоположном берегу реки тревожно и угрожающе ухал ночной филин. Речные медлительные воды тихонько нашептывали что-то бесконечно-нежное, ласковое и успокаивающее.
– Приехали. Слезай, – велела шаманка. – Подай мне руку… Спасибо, степной хан. Иди на поляну, к большому чёрному камню. Он там один такой, не заблудишься.
– А как же…
– О коне, хан, не беспокойся. Я шепну ему на ухо пару заветных слов, и твой верный скакун уснёт до рассвета. Иди.
Приблизившись к чёрному камню, Пуш-ниг обернулся – его тёмно-гнедой конь послушно опустился на густую степную траву, а старушка, отойдя к пологой речной косе…
– Кажется, она собирает сухие ветки, выброшенные щедрыми весенними водами на берег, – тихонько прошептал Пуш-ниг. – А видит бабуля в темноте, судя по всему, не хуже дикой камышовой кошки.
– Это точно, – откликнулся от песчаной косы звонкий голосок, в котором не ощущалось ничего старушечьего. – И сухие ветки собираю. И всё вижу в ночной темноте. И всё слышу. Даже писк голодной буро-рыжей мыши, которая живёт под чёрным камнем… Что, степной хан, сердечко учащённо забилось? Не переживай, родной. Всё будет нормально.
– Я и не переживаю. С чего ты взяла?
– А ты, милок, переживай. Обязательно – переживай. Иначе, извини, ничего не получится…
Вскоре метрах в двадцати-тридцати от чёрного камня – напротив круглой блёкло-жёлтой Луны – радостно запылал-заплясал яркий оранжевый костёр.
– Разденься до пояса, – распорядилась шаманка. – А теперь прижмись спиной и затылком к камушку. Крепче. Ещё крепче! Вытяни руки в стороны… Молодец, степной хан.
Каменная поверхность оказалась на удивление гладкой, приятной и тёплой.
– Что делать дальше? – чувствуя, как вдоль позвоночника побежали шустрые колючие мурашки, спросил Пуш-ниг.
– Выпей шаманской настойки, – поднося к его губам изогнутый рог горного яка, предложила старуха. – Не отрывай затылка от камня! Нельзя! Глотай. Ещё. Ещё…
Напиток – кисло-приторный на вкус – приятно обжигал горло. В усталом за долгий день теле поселилась блаженная лёгкость. В голове приятно зашумело.
– Закрой глаза! – приказал звонкий голос, в котором не ощущалось ничего старушечьего. – Крепче! Молодец.