Непонятно откуда налетел ветер, вытянул травы длинными лентами на юго-запад. Сухие деревья трещали и скрипели, над ними сияли звезды.
- Что я должен был сделать? - повторил он. - Они замечают только то, что лежит прямо перед ними. Они слушают лишь то, что приятно их ушам. Незримое, неуловимое они… доверяют тебе.
Ветер утих, воцарилась неестественная тишина. Келлхус слышал даже тихие звуки движения мучнисто-бледных личинок, копошившихся в тушке дохлой вороны в пяти шагах от него, и шорох муравьев под дубовой корой.
Он чувствовал в воздухе вкус моря.
- Что я должен был сделать? Рассказать им правду?
Он наклонился и выдернул сучок, застрявший между ремней правой сандалии. Рассмотрел его в свете луны, поднял взгляд на тонкие крепкие ветки, отнимавшие столько простора у небес. Бивень, вырастающий из бивня. Деревья вокруг него засохли несколько лет назад, но на ветке все-таки распустились два листика, один бледно-зеленый, второй бурый…
- Нет, - сказал Келлхус - Я не могу.
Дуниане отправили его в мир как убийцу. Его отец был опасен для них, он угрожал Ишуали - великому убежищу их священной медитации. У дуниан не было иного выбора: они должны были послать Келлхуса, даже если это послужит целям Моэнгхуса… Что еще им оставалось?
И он прошел всю Эарву от разоренного севера до буйных городов юга. Он использовал любые преимущества - и улыбки, и кулаки. Помехи были сведены к минимуму. Он изучил все, что дал ему мир: языки, истории, интриги, особенности человеческих сердец. Он овладел самыми могучими орудиями людей - верой, военным искусством и колдовством.
Он был дунианин, один из Подготовленных. Он всегда следовал Логосу, шел Кратчайшим Путем.
И все же он зашел так далеко.
Распятый на круге, он медленно вращался под темными ветвями Умиаки. Серве висела у него за спиной, нагая и холодная как камень. Лицо ее распухло и почернело.
"Я плакал".
Келлхус отбросил ветку и помчался по траве к горам Бетмулла, чей силуэт темнел на горизонте. Он перепрыгивал через кусты, бежал по сумрачным ущельям, взбирался на неровные склоны.
Он бежал, спотыкался, но не снижал скорость. Эта земля - его земля. Подготовленная земля.
Все вокруг - единый мир. Препятствия бесконечны, но он сильнее.
Они не равны ему.
Те, кто расслышал этот шум - немногочисленные кианцы и амотейцы, - могли подумать, что где-то неподалеку рабы выбивают ковры. Только звук шел сверху, от звезд.
Звук пролетел вдоль крытых галерей Первого храма и превратился в тень, пополз по сводам и потолочным фрескам. Промелькнула тень, на мгновение закрыв то, что лежало ниже ее, затем исчезла. Ее глаза жадно смотрели вокруг, а душа спала миллионы лет. Мудрая и коварная. Яростная, как животное.
Какие здесь бесконечные пространства и тесные небеса.
Шипы. Каждый его взгляд пронзал, словно шип.
"Это слабые камни. Мы могли бы отбросить их…"
"Не делай ничего, - ответил Голос - Просто наблюдай".
"Они знают, что мы здесь. Если мы ничего не будем делать, они найдут нас".
"Тогда испытай их".
Сифранг упал на пол и съежился, испытывая отвращение ко всему, что имеет форму, ко всякой поверхности. Он ждал, тоскуя по непроглядным безднам. Вскоре пришел один из них. Этот человечек не имел глаз, но все еще видел… видел на самом деле, хотя и не чувствовал боли. Однако у его страха тот же соленый вкус.
Тварь встала и явила свою форму. Зиот - лицо его сияло, как солнце.
Человечек в страхе зашевелился, затем явил собственный свет - нить чистой энергии. Одной рукой Зиот схватил ее. Ему было любопытно. Он потянул за нить, и душа вылетела из человечка. Свет исчез. Мясо шлепнулось на пол.
"Слабый…"
"Есть другие, - ответил Голос - Гораздо, гораздо сильнее".
"Возможно, я умру".
"Ты слишком силен".
"Возможно, ты умрешь со мной… Ийок".
Что-то - некое колеблющееся отсутствие - кружилось над Ахкеймионом… Он должен проснуться.
Но запах бросил Сесватху на колени, выворачивая его нутро снова и снова. Его рвало жгучей желчью, внутренности сводило в конвульсиях. Нау-Кайюти стоял и смотрел на него, слишком измученный, чтобы найти слова.
Они карабкались через бесконечный мрак, выше и выше. Они знали, что рано или поздно пустота откроет им свои ужасы. Это началось с дождя отбросов: моча и дерьмо сочились из трещин, лились сплошной стеной, через которую приходилось проходить. Они пробирались между потоками навозной жижи, низвергавшейся в непроглядную тьму. Они обходили огромные ямы гниющей плоти, уродливых и обычных тел, явно сброшенных откуда-то с высоты. Потом они вброд перешли озеро, полное солоноватой воды, наверное скопившейся за тысячи лет дождей.
Они плакали от счастья, омываясь в ней. Казалось, что очиститься в таком месте невозможно.
Конечно, Сесватха знал все это по слухам. Один раз он даже долго говорил с Нильгикашем, пробравшимся через эти подземелья тысячу лет назад. Но ничто не могло подготовить их к страшной необъятности Инку-Холойнас По словам нелюдского короля, после падения Ковчега из каждой сотни инхороев выжило не более одного. И все же тысячи тысяч воевали против нелюдей в бесчисленных войнах. Ковчег, как утверждал Нильгикаш, был замкнутым миром, лабиринтом лабиринтов.
- Будь осторожен, - нараспев говорил он. - Как бы глубока ни была чаша зла, она всегда переполнена.
Нау-Кайюти увидел свет первым. Бледное свечение виднелось в конце бокового прохода. Затушив свой огонек, они тихо двинулись по уклону. Идти бесшумно было легко. Доски наклонного пола давно сгнили и уступили место земле, праху и мелкому мусору, собравшемуся здесь за века. С каждым шагом вонь становилась все отвратительнее. Когда до цели осталось несколько шагов, их накрыл ревущий грохот.
Коридор оборвался. То, что казалось единым источником света, разбилось на тысячи огней и повисло над разверзшейся бездной. Нау-Кайюти ахнул и выругался. Сесватха, задыхаясь, упал на колени, и его вырвало. Этот смрад был человеческим. Самая невыносимая вонь на свете.
Город. Они смотрели на город. Дымящееся сердце Голготтерата.
Он должен проснуться!
Перед ними открывалась огромная пещера. Она напомнила Сесватхе трюм корабля, но приподнятый с краев и слишком огромный, чтобы быть делом рук человеческих. Кривые золотые поверхности уходили вдаль, закопченные дымами бесчисленных костров. Строения из выдолбленных и расколотых камней вползали от оснований стен наверх, покрывая их коростой, как гнезда шершней. Это были не жилища, а открытые камеры, бесчисленные и жалкие. Все это походило бы на обломки, оставшиеся на берегу после прилива, если бы не костры и маленькие фигурки вокруг них. Огромные колонны башрагов. Визжащие толпы шранков. И среди них - огромное количество пленников-людей. Одни были скованы вместе огромными стонущими караванами, другие разбросаны по открытым гаремам своих захватчиков и корчились под содрогающимися тенями, закатывая глаза, - нагие и окровавленные мужчины, женщины и дети. Проходы внизу были завалены трупами.
Он должен проснуться…
Душераздирающий рев и вопли разносились под золотыми сводами, эхом отдавались в костях и в сердце… Нау-Кайюти упал на колени.
- Что это? - скорее выдохнул, чем прошептал он. Сесватха повернулся к своему ученику. Зрачки его были окружены безумной белизной.
- Э-это?
Он говорил как осиротевшее дитя. Проснись!
Сесватха почувствовал, как его подняли и швырнули во тьму. Что-то ударило его по черепу, и все окутала тьма. Теперь он видел только страдание своего любимого ученика, его безумную боль.
- Где она, где?.. Просыпайся, дурак!
Задыхаясь, Ахкеймион вернулся к реальности. "Шайме! - подумал он. - Шайме".
Над ним стояла тень, обрамленная воющим кругом его защит, которые он не услышал. И великая сокрушенная пустота маленькими кругами раскачивалась на кожаном шнурке. Хора, висевшая у него на груди.
- Некоторое время назад, - прохрипел скюльвенд, - в пустые часы размышлений я понял, что ты мертв, как и я…
Дрожь прошла по руке, державшей шнурок.
- Без богов.
Даже отсюда Элеазар видел слабое свечение, исходившее из храма Ктесарат на Священных высотах. Он сидел рядом с Ийоком под открытым навесом около своего шатра. На утоптанной траве виднелись круги крови. Завтра они наконец встретятся со своими смертельными врагами. Смысл этого поединка пока ускользал от Элеазара, но он будет сражаться.
И он будет использовать любое оружие, каким бы нечестивым оно ни было.
- Кишаурим бегут, - сказал Ийок. Его рот пылал от даймотического причастия. - Как мы и предполагали, в Ютеруме нет хор. Но они зовут… они зовут.
У Змееголовых не осталось выбора. Они отдадут свои Безделушки охране, чтобы оберечь себя от дальнейших нападений сифранга.
Элеазар подался вперед.
- Мы не должны были использовать самого могучего, когда для наших целей хватило бы и самого слабого. И уж точно не Зиота! Ты сам говорил, что он опасен.
- Все в порядке, Эли.
- Ты ведешь себя опрометчиво… "Неужели я стал таким трусом?"
Ийок обернулся к Элеазару. Кровь выступила на повязке там, где она плотно прилегала к его прозрачным щекам.
- Они должны бояться нас, - сказал он. - И теперь они боятся.
Странный ужас пробуждения перед лицом смертельной угрозы: боль, окутанная вялым недоверием, словно в глубине души он надеялся, что все еще спит. Как будто нож коснулся волос.
- Скюльвенд! - ахнул Ахкеймион, и слова застыли на его губах, подобно льду.
Запах гостя - не то собачий, не то лошадиный - наполнил маленькую палатку.
- Где? - прорычал голос из темноты. - Где он? Ахкеймион понял, что скюльвенд спрашивает о Келлхусе, - то ли по его интонации, то ли потому, что сам он ни о ком другом думать не мог. Все искали Келлхуса, даже те, кто его не знал.
- Я не…
- Врешь! Ты всегда с ним. Ты защищаешь его, я знаю!
- Прошу тебя… - задыхаясь, прошептал Ахкеймион.
Он пытался приподняться и откашляться. Хора стала невыносимо тяжелой. Казалось, что его сердце сейчас выскочит из груди. Он ощущал, как зудит кожа вокруг правого соска - так кожа начинает превращаться в соль. Он подумал о Каритусале, о давно уже мертвом Гешрунни, державшем хору над его рукой в "Прокаженном". Странно, но у этой хоры другой… вкус.
"Я и не думал бежать".
Тень в ярости наклонилась над ним. Хотя в слабом свете луны проступал лишь силуэт, Ахкеймион четко видел скюльвенда глазами своей души: перетянутые ремнями руки, пальцы, способные сломать шею, лицо, искаженное смертельной ненавистью.
- Второй раз спрашивать не стану. Что происходит?
"Не впадай в панику, старый дурак".
- Думаешь, - выговорил Ахкеймион, - я предам его? Думаешь, я ценю свою жизнь выше его жизни?
Эти слова были рождены отчаянием, а не уверенностью. Ахкеймион сам им не верил. Но они заставили скюльвенда остановиться.
Мгновение нависающей тьмы. Затем варвар сказал:
- Тогда я предлагаю сделку… обмен.
С чего такая внезапная перемена? И голос… неужели его голос и правда дрогнул? Скюльвенд резко убрал хору, зажав ее в кулак, как ребенок прячет свою игрушку. Ахкеймион едва не вскрикнул от облегчения. Он лежал, тяжело дыша, все еще перепуганный и ошеломленный. Тень неподвижно взирала на него.
- Сделку? - переспросил Ахкеймион. Он вдруг заметил за спиной варвара две фигуры, но в сгустившейся тьме различил только одно: это мужчина и женщина. - Что за сделка?
- Я предлагаю тебе правду.
В этом слове прозвучала такая усталость и такая глубокая варварская искренность, что Ахкеймион был сражен. Он приподнялся на локтях, глядя на непрошеного гостя в гневе и смятении.
- А если у меня есть своя правда?
- Я предлагаю правду о нем, - заявил скюльвенд. Ахкеймион уставился на него, прищурившись, словно вглядывался в даль, хотя был совсем близко.
- Я уже знаю эту правду, - сказал он. - Он пришел, чтобы…
- Ты ничего не знаешь! - рявкнул варвар - Ничего! Только то, что он позволил тебе узнать. - Он плюнул на землю у ног Ахкеймиона, вытер губы рукой с хорой - Как рабу.
- Я не раб…
- Раб! В его присутствии все люди - рабы, чародей, - Зажав хору в кулаке, скюльвенд сел и скрестил ноги. - Он дунианин.
Никогда еще Ахкеймион не слышал, чтобы в одном слове вместилось столько ненависти. А ведь мир наполнен такими словами: скюльвенд, Консульт, фаним, кишаурим, Мог-Фарау… Каждое из них - море ненависти.
- Слово "дунианин", - осторожно начал Ахкеймион, - на мертвом языке означает "истина".
- Этот язык не мертв, - отрезал Найюр. - И слово больше не имеет отношения к истине.
Ахкеймион вспомнил их первую встречу у стен Момемна. Тогда гордый и неукротимый скюльвенд стоял перед Пройасом, а Келлхус удерживал Серве и рыцарей Ксинема. Ахкеймион в тот раз не поверил Найюру, но открытие имени "Анасуримбор" вернуло его подозрения. О чем говорил Келлхус - о том, что скюльвенд присягнул ему? Да. И что он давно мечтал о Священной войне…
- Твой рассказ в тот первый день, при Пройасе, - сказал Ахкеймион, - был ложью.
- Да, я лгал.
- А Келлхус? - Этот вопрос царапал ему горло. Пауза.
- Скажи, куда он ушел.
- Нет, - отказался Ахкеймион - Ты обещал мне правду. Я не покупаю кота в мешке.
Варвар фыркнул, но это не походило на насмешку или презрение. В нем была задумчивость, его манеры говорили об уязвимости, что противоречило кровожадному виду. Ахкеймион почему-то понял, что Найюр хочет открыться ему. Знание тяготило скюльвенда, как преступление или тяжкие переживания. И это было пострашнее хоры.
- Ты думаешь, что Келлхус ниспослан, - произнес скюльвенд отрешенным голосом, - в то время как он призван. Ты считаешь, что он единственный, хотя он один из многих. Ты принимаешь его за спасителя, а он всего лишь поработитель.
После таких слов Ахкеймион побледнел и замер, чувства его застыли.
- Я не понимаю…
- Так слушай! Тысячи лет они прятались в горах, отрезанные от мира. Тысячи лет они выводили свою породу, оставляя в живых только самых крепких детей. Говорят, ты знаешь историю веков куда лучше всех прочих, чародей. Задумайся! Тысячи лет… Теперь мы, обычные сыновья своих отцов, стали для них слабее, чем маленькие дети.
Последующая история была слишком… откровенна, чтобы не быть правдой. Две тени за спиной скюльвенда ни разу не шевельнулись, пока он говорил. Голос Найюра звучал хрипло, с гортанными модуляциями его родного языка, но его красноречие доказывало, что рассказы о суровости его народа лживы. Он поведал о мальчике нежного возраста, плененного словами таинственного раба и позволившего сбить себя с пути, увести от разумных деяний и честных людей.
История отцеубийства.
- Я был его сообщником, - сказал скюльвенд. К концу рассказа он погрузился в размышления и не отрывал взгляда от своих ладоней, словно каждое слово, как камень, прибавляло веса неподъемному грузу. Внезапно он приложил ладони к вискам. - Я был его сообщником, но невольным! - Он уронил руки на колени и сжал кулаки, словно ломал кость. - Они читают наши мысли по лицам. Наши страдания, наши надежды, нашу ненависть и наши страсти. Мы лишь догадываемся, а они знают. Они определяют нас, как пастух определяет дневную погоду по утреннему небу… А если человек знает что-то, он этим владеет.
Лицо скюльвенда осветилось пламенем его ярости. Ахкеймион слышал слезы в его голосе, видел его оскаленные зубы.
- Он выбрал меня. Он вырастил меня, придал мне форму, как женщины придают форму осколку кремня, чтобы скоблить им шкуру. Он использовал меня, чтобы убить моего отца. Он использовал меня, чтобы совершить побег. Он использовал меня…
Тень сложила кулаки на бычьей груди.
- Стыд! Вутрим кут ми-пуру камуир! Не могу забыть об этом! Не могу не думать! Я видел свое падение, я все понимал, и это понимание отпечаталось в моем сердце!
Ахкеймион заламывал пальцы, сустав за суставом, сам того не осознавая. Виной тому тень скюльвенда и бездна, что стояла за его хорой. Больше ничего не существовало.
- Он был очень умен… Он был воплощением войны! Вот что они такое! Неужели ты не понимаешь? Каждое мгновение они сражаются с обстоятельствами, каждым дыханием завоевывают мир! Они ходят между нами, как мы ходим в окружении собак. Мы воем, когда они бросают нам кости, скулим и тявкаем, когда они поднимают руку… Они заставляют нас любить себя! Заставляют любить себя!
Ночь была безбрежная. Земля была бескрайняя. И все же они отступали. Они отступали. Шаг-шаг-прыжок. Чары пространства. Пересечение миров. Зайцы убегали с его дороги. Дрозды вспархивали из-под ног. Шакалы, высунув язык, бежали рядом с ним и отставали.
- Кто ты? - задыхаясь, спрашивали они, когда сердца их не выдерживали.
- Ваш хозяин! - кричал богоподобный человек, обгоняя их. Он не шутил, но он смеялся. Смеялся, пока не задрожали небеса.
"Ваш хозяин".
Как душа может вынести такое оскорбление? Чародей раскачивался взад-вперед в свете свечей, шептал, шептал…
- Назад-назад… нужно начать сначала…
Но он не мог. Пока не мог, нет. Никогда он не испытывал такого. Никогда на чаши весов его сердца не бросали таких слов.
Он знал, что скюльвенд хотел убить его последнего, величайшего ученика. Он знал, кто эти тени у ног варвара. И когда они вышли из палатки, Ахкеймион увидел ее лицо в лунном свете так же ясно, как в ту ночь, когда она раскачивалась и стонала над ним.
"Ты предал его. Предал Воина-Пророка… Ты сказал варвару, куда он пошел!"
"Потому что он лжет! Он крадет то, что принадлежит нам! То, что принадлежит мне!"
"Но мир! Мир!"
"Да пошел он, этот мир! Гори он огнем!"
- Все сначала! - воскликнул он. "Пожалуйста".
Перед ним, развернутые на шелковых простынях, лежали листы пергамента. Он выхватил перо из чернильницы и забормотал… Он быстро записал все факты, что сбивали его с толку, и заново начертил схему, сгоревшую в Сареотской библиотеке.
Затем, помедлив, он написал: "ИНРАУ", - потому что не нашел в сердце памяти о своей печали. Это больше ничего не значило, так теперь казалось. Его так сильно трясло, когда он писал: "КОНСУЛЬТ", - что ему пришлось опустить перо и крепко прижать руки к груди.
"Ты предал его!"
"Нет! Нет!"
Когда он закончил, ему показалось, что у него в руках тот самый утраченный пергамент. Он задумался о сходстве вещей и о том, что от повторений слова не меняются. Слова бессмертны, но им не все равно.
Жирной чертой он зачеркнул слово "ИМПЕРАТОР" и вывел под ним "КОНФАС", думая обо всем, что рассказал скюльвенд о новом императоре. Сейчас Конфас наступал на Священное воинство с запада - с моря.
- Предупреди их, - сказал Найюр. - Я не хочу, чтобы Пройас погиб.
Ахкеймион быстро нацарапал несколько новых строк, обозначив все связи, которые он игнорировал после своего похищения Багряными Шпилями. Собственная рука казалась ему слишком твердой для безумца, каким он был - теперь он знал это.
Ахкеймион написал: "ДУНИАНЕ", а на пустом пространстве слева: "АНАСУРИМБОР КЕЛЛХУС".
Он задержал перо над этим древним именем. Две капли чернил - кап-кап - упали на письмена. Он смотрел, как они растекаются, словно по миллионам мельчайших вен, и уничтожают слово.