И почему-то это заставило его написать сверху: "АНАСУРИМБОР МОЭНГХУС".
Это не имя сына Келлхуса, рожденного Серве, но имя его отца - человека, призвавшего Келлхуса к Трем Морям… Призванный!
Ахкеймион погрузил перо в чернильницу. Руки его были легки, как у призрака. Медленно, словно его подталкивало зарождающееся плохое предчувствие, он написал вверху слева: "ЭСМЕНЕТ".
Как ее имя могло стать его молитвой? Как она попала в гущу чудовищных событий?
Где же его собственное имя?
Он смотрел на законченную схему, позабыв о времени. Священное воинство уже просыпалось. Крики и топот копыт долетали в палатку и проходили сквозь Ахкеймиона. Он стал духом, который лишь смотрит, но не задумывается о том, что видит, словно в этих письменах заключена тайна…
Люди. Школы. Города. Народы.
Пророки. Любовники.
Этим живым понятиям не хватало структуры. Всеохватной идеи, способной придать им смысл. Только люди и их противоречивые заблуждения… Мир был мертв.
Урок Ксинема.
Сам не зная почему, Ахкеймион стал соединять все начертанные имена со словом "ШАЙМЕ" внизу в центре. Одного за другим он привязывал их к городу, готовому пожрать столько людей, невинных и виновных. Кровожадный город.
Ее имя он привязал последним, поскольку знал: ей Шайме нужен больше, чем остальным, за исключением, возможно, его самого. Под законченной черной чертой он провел еще одну. И еще. И еще. И еще. Он вел перо быстрее и быстрее. Пока в безумии не исчёркал весь пергамент. Рана за раной, рана за раной…
Он верил, что перо стало ножом.
А пергамент - татуированной кожей.
Глава 15
ШАЙМЕ
Если война не убивает в нас женщин, она убивает мужчин.
Триамис I. Дневники и диалоги
Подобно многим, отправившимся в нелегкое путешествие, я покинул страну мудрых и вернулся в страну дураков. Невежество, как и время, необратимо.
Сокве. Десять лет в Зеуме
Весна, 4112 год Бивня, Шайме
Тихий свет искрился в каплях росы. Темные холсты исходили паром. Тени осадных орудий медленно укорачивались. Серые оттенки предрассветных сумерек сменялись яркими цветами дня. Море вдали отливало золотом.
Настало утро. Мир начал свое поклонение солнцу.
Рабы раздували костры, подкармливая угли сухой травой. Люди просыпались, присаживались в тени, смотрели на курящийся дым, не веря глазам своим…
Вдалеке пропел первый рог.
Наступил день. Шайме ждал, чернея на фоне утреннего неба.
- Твой отец, - сказал старик в Гиме, - велел передать тебе…
Киудея вставала над долиной, как разрушенный курган. Фундаменты домов терялись в траве. Изъеденные погодой камни возвышались на вершинах холмов. Тут и там из дерна торчали покосившиеся колонны, словно город поглотили валы земляного моря.
Воин-Пророк шел среди разрухи, и с каждым новым подъемом перед ним разворачивалось будущее. Его душа блуждала во мраке вероятностей по воле ассоциаций и выводов. Мысли разветвлялись ветка за веткой, пока не заполнили весь окружающий мир и не пробились за его пределы, в иссохшую почву былого, за вечно убегающий горизонт будущего.
Горели города. Целые народы срывались с насиженных мест. Смерч шел по земле…
"В Киудее есть только одно дерево…"
Вокруг лежали мертвые камни, но Келлхус видел то, что было прежде: пышные процессии, людные улицы, могучие храмы. В дни, когда провинции к югу от реки Семпис были населены, Киудея считалась таким же великим городом, как Шайме. Теперь она опустела и онемела, превратилась в пастбище - в непогоду пастухи укрывали здесь свои стада.
Некогда тут жила слава. Теперь не осталось ничего. Опрокинутые камни и трава под ветром…
И ответы.
- Только одно дерево, - говорил старик не своим голосом, - и я обитаю под ним.
Келлхус ударил его мечом и рассек до самого сердца.
Его использовали, его обманули - всегда, с самого начала… Так утверждал скюльвенд.
- Но я не то, что другие! - протестовал Ахкеймион. - Клянусь моим сердцем, я не верю!
Скюльвенд пожал своими могучими плечами в шрамах.
- Он понимал это, признавал твою важность. Делал ее основой для еще большей преданности. Правда - как нож, и все мы изранены!
- Что ты говоришь?
Пергамент в его руке истекал чернилами, пока Ахкеймион шел по лагерю. Он протискивался сквозь толпы вооруженных и вооружающихся айнрити. Не обращая внимания на тех, кто кланялся ему и называл его "святым наставником", он миновал конрийскую часть лагеря и оказался в тидонской, более неряшливой. Там Ахкеймион увидел пожилого мейгеришского рыцаря с длинной седой бородой, стоявшего на коленях перед потухшим костром.
- Возьми руку мою, - читал старик нараспев, - и преклони колена пред…
Рыцарь неожиданно открыл глаза и сердито взглянул на Ахкеймиона, стирая слезы. Слова следующего стиха - "тем, кто легко поднимет" - повисли в воздухе, непроизнесенные. Затем рыцарь обернулся, подобрал оружие и снаряжение. Вдали пропели рога.
"Возьми руку мою" - один из сотни гимнов в честь Воина-Пророка. Ахкеймион знал их наизусть.
Он посмотрел в проход между палатками. Там опустились на колени другие люди, кто поодиночке, кто вместе по двое-трое. Ахкеймион обернулся и увидел Судью, увещевавшего несколько десятков кающихся. Куда ни глянь, повсюду глаза встречали Кругораспятие - на чехлах щитов, на одежде и на знаменах. Весь мир поклонялся ему.
Как такое могло случиться?
То, что Келлхус говорил в Яблоневом саду, было правдой: преклонить колена пред Богом - значит высоко подняться среди павших. Слуги отсутствующего царя строго охраняли его место. "Все, что я делаю, - говорили благочестивые, - я делаю для Него". Они повторяли слова писания столь древнего, что его метафоры подошли бы для истолкования любой ненависти, любой цели. Словно все, что лежит за пределами тусклого и грязного круга этой жизни, - не более чем оболочка, скрытая за горизонтом. Стоит только протянуть руку и достать оружие…
Коленопреклонение! Что это, если не возмутительная ненасытность? Не стоит жалеть сладостей, когда скоро подадут мясо! На столе будет лежать весь мир, его чары станут музыкой, его капризы станут угощениями для благочестивых. Все для них.
А остальные? Им остается только молиться.
- О чем ты говоришь? - кричал Ахкеймион скюльвенду.
- Я говорю, что даже ты, гордо отвергающий все, даже ты - его раб. Он сидит у источника твоих мыслей и наливает их в свою чашу, как воду.
- Но моя душа принадлежит мне!
Мрачный, гортанный, язвительный смех. Словно все страдальцы, в конце концов, всего лишь глупцы.
- Отсутствие мыслей он ценит дороже.
Келлхус дал ему уверенность, хотя отнял у него Эсменет. Ахкеймион даже считал свои страдания доказательством. Если Келлхус причиняет мне боль, говорил он себе, все происходящее реально. В отличие от многих вера Ахкеймиона не основывалась на иллюзии. Сны Сесватхи уверяли его в собственной значимости, достаточной для ужаса или гордости. А спасение было слишком… абстрактным.
Любить обманувшего - какое испытание! А он так привык… так привык…
Теперь все опрокидывалось, неслось по ступенчатым обрывам в лавине голода и ненависти, летело, летело… "Шайме".
Он не знал, куда все летело.
"Истина - это нож, и мы все изранены…"
Что творится?
Знание чего-то - это в некоторой степени понимание того, где кто стоит. Неудивительно, что Ахкеймион прижал руки к груди, испугавшись падения. Даже здесь, на широких Шайризорских равнинах, он боялся упасть в длинную тень Шайме.
"Спроси себя, колдун… Есть ли у тебя что-то, чего он еще не отнял?"
Лучше бы ему быть проклятым.
Огни на стенах Шайме на рассвете потускнели. Вскоре они казались лишь оранжевыми мазками между зубцами.
Фаним в изумлении смотрели со стен на окрестные поля. Невероятное зрелище четырех осадных башен - по две с каждой стороны от ворот Процессий - ужасало, поскольку все думали, что на подготовку штурма у идолопоклонников уйдет не меньше нескольких недель. Перед воротами в городе собрался странный отряд, по большей части состоявший из новобранцев. У этих защитников имелось лишь древнее оружие или подручные средства. Помимо новичков здесь было около двух тысяч бойцов, переживших сражение при Менгедде, но идолопоклонники удивили даже этих ветеранов. Их лорд Хамджирани поднялся на башню, дабы увидеть все своими глазами. Некоторое время он спорил с младшими грандами, а потом с отвращением ушел.
Построившись на склонах Ютерума, барабанщики язычников начали отбивать ритм. Им в ответ заревели рога айнрити - во всю мощь человеческих легких.
На поле напротив ворот, которые фаним называли Пуджкар, а айнрити - воротами Процессий, стали собираться небольшие группы людей. Люди на стенах решили, что идолопоклонники хотят переговоров, и позвали своих офицеров. Но вельможи велели им молчать. Лучникам было приказано приготовиться к стрельбе.
Растянувшись на сотню и более ярдов, к ним приближалась колонна примерно из сорока небольших отрядов. Отряды двигались в десяти шагах один от другого, по шесть человек - пятеро впереди рядом, один позади. Воины надели алые одежды под серебряные кирасы. На макушках их боевых шлемов трепетали маленькие вымпелы, у каждого отряда своего цвета. Лица солдат были выбелены, как у айнонов во время войны. Те, что шли с флангов, несли тяжелые арбалеты, как и одинокий воин позади. Двое рядом с арбалетчиками прикрывали что-то огромными плетеными щитами. Разглядеть то, что скрывалось между и за щитами, не представлялось возможным.
Самые невежественные фаним начали улюлюкать, но тут пронесся слушок, заставивший их замолчать. Одно кианское слово, которое знали даже самые невежественные амотеи. Знали и боялись. Куррай…
Чародеи.
И словно в ответ на молчание, потусторонний хор загудел из приближавшихся рядов. Он не летел по воздуху, а звучал из-под сожженных полей и разрушенных строений. Гул прошел по хребту могучих стен Шайме. Полетели первые зажигательные снаряды. Взрывы жидкого пламени проявили магические защиты, окружавшие каждый отряд айнрити. Облако поглотило солнечный свет, и обороняющиеся все как один увидели основания призрачных башен.
Ужас охватил их. Где же Водоносы Индары?
Те фаним, что бросились бежать, были зарублены своими же командирами. Нечестивый хор грянул громче. Первые отряды остановились в пятидесяти шагах от стен. Выпущенные в панике стрелы попали в защиты и превратились в дым. Под рев солдат несколько фигур поднялись в воздух. Их багряные одежды бились на ветру, глаза и рты горели пламенем.
На стенах все в один голос ахнули…
Ослепительный свет.
Громадная осадная башня, которую люди Пройаса называли Цыпочка, стонала и трещала, пока рабы и быки тянули ее по полю. Когда ее собирали прошлым вечером, Ингиабан вдруг усомнился: эта машина, выстроенная для стен Героты, достаточно ли она высокая, чтобы "поцеловать башни Шайме"? Гайдекки как обычно сострил, что ей надо лишь подняться на цыпочки. Отсюда и прозвище.
Огромное сооружение качнулось и выпрямилось. Стоя на ее крепкой вершине, Пройас крепче вцепился в поручни, хотя костяшки пальцев его уже побелели. Люди кричали - и внизу, и вокруг. Сзади щелкал кнут. Впереди виднелась колея для башни, отмеченная свежей землей из ирригационных каналов, которыми были изрыты поля. В конце пути ждали бело-охряные стены Шайме, ощетинившиеся копьями язычников.
Слева вровень с Цыпочкой полз ее двойник, вторая башня по прозванию Сестренка. Выше любого дерева, она была покрыта циновками из намоченных водорослей и потому казалась какой-то потусторонней тварью. На каждом из ее шести этажей за откидными люками стояли десятки баллист, готовых открыть огонь и очистить стены Татокара, как только военная машина приблизится к ним. Плотники, собиравшие башни, назвали их чудом инженерной мысли. И может ли быть иначе, ведь их сконструировал сам Воин-Пророк.
Цыпочка покачивалась и ползла вперед, скрипя осями и стыками. Белая стена и нарисованные на ней глаза приближались…
"Господи, прошу Тебя, - взмолился Пройас, - пусть это свершится!"
В их сторону полетел первый камень, пущенный огромными машинами со стен города. Камни разлетались широко и с грохотом падали на землю. В этом зрелище было что-то нереальное - разум отказывался верить, что такую тяжесть можно швырнуть настолько далеко. Люди предостерегающе закричали, когда над ними пролетел камень. Так близко, что рукой можно дотянуться! Он упал в колонну рабов, тянувших башню. На мгновение Цыпочка застыла, и Сестренка уползла вперед. Пройас увидел ее бок, представлявший собой лестницу. Затем Цыпочка снова двинулась к цели.
Внезапно среди столпившихся на верхней платформе людей появился граф-палатин Гайдекки. Его смуглое лицо сияло.
- Слава идет на тысяче ног! - прокричал он. - Мы смоем эту кровь, и вы не сбежите от нас, когда мы подойдем!
Все рассмеялись, пусть и сквозь стиснутые зубы. Кто-то призывал, чтобы башню катили быстрее. Смех стал громче, когда очередной камень заставил Гайдекки и его людей присесть.
Затем над воротами Процессий засверкали первые огни, и все обернулись к ним. Кажется, они слышали вопли…
Хотя запрет на колдовство сняли, мало кто из благочестивых - особенно конрийцы - хотел следовать за Багряными Шпилями куда бы то ни было, особенно в Святой Шайме. Пройас замер и смотрел, как потоки пламени катятся по барбаканам…
Хор приглушенных криков раздался прямо под его ногами, затем дополнился прерывистым глухим щелканьем, словно кто-то сломал о колено сразу десяток прутьев. Баллисты метали железные стрелы, выбивая людей со стен. Через мгновение в дело вступила Сестренка. Почти все снаряды, кроме тех, что разбились керамическим дождем о стены, улетели в толпу защитников города.
- Щиты! - крикнул Пройас. Не для того, чтобы укрыться от вражеских снарядов, а потому что они уже подошли на расстояние выстрела из лука.
Что-то заслонило утреннее солнце. Облака? Первый залп накрыл людей Пройаса и тех, кто тянул башни вперед.
- Огонь! - крикнул Пройас своим лучникам. - Очистить стены!
Ворота Процессий по краям охватила бешеная игра света, но времени смотреть на это не было. С каждым мгновением стены Шайме приближались, и воздух наполнялся стрелами и снарядами. Когда Пройас осмелился чуть опустить щит, он смог разглядеть кое-кого из язычников. Он увидел старика с котелком на голове - в горло ему попала арбалетная стрела, опрокинувшая его назад. Вокруг башен проносились горшки с жидким огнем. Две попали в Сестренку, разлив по водорослям горящий деготь. Внезапно все затянуло дымом, все звуки поглотил рев пламени. Раздался треск, и сокрушительный удар бросил всех на колени. Один из камней попал в цель. Но Цыпочка чудесным образом подалась вперед. Пол под Пройасом качался, как палуба корабля. Он присел за щитом. Лучники вокруг него целились, вставали, стреляли и опять пригибались, чтобы натянуть луки. Казалось, половину людей поразили стрелы. Рыцари оттаскивали павших и сбрасывали вниз, чтобы освободить место для тех, кто поднимался с нижних площадок. Послышался свист, затем грохот камня, явно со стороны ворот Процессий. Но внимание Пройаса привлекли крики слева. Горшок с горючей смесью разорвался на верхней площадке Сестренки. Объятые пламенем рыцари прыгали вниз, прямо на своих соратников.
- Гайдекки! - закричал Пройас - Гайдекки!
Между деревянными ограждениями появилось сосредоточенное лицо графа-палатина, и Пройас улыбнулся, несмотря на свистевшие стрелы. Затем Гайдекки упал. Пройас опустился на колени, разглядев сломанную камнем шею своего товарища.
Небо почернело. Осадные башни продолжали движение, хотя Сестренка превратилась в пылающий ад. И вдруг белые стены оказались так близко, что их можно было коснуться, взмахнув сорванным плащом. Наверху виднелись воющие искаженные лица. Внизу под собой Пройас увидел огромный нарисованный глаз, а за стеной - огромный лабиринт улиц и домов, восходящих к Священным высотам. Там! Там! Там Первый храм!
"Шайме! - подумал он. - Шайме!"
Пройас опустил посеребренное забрало, и его пригнувшиеся люди сделали то же самое. Перекидной мост упал, железные крюки вонзились между камнями. Цыпочка оказалась достаточно высокой, чтобы поцеловать стены. Воззвав к Богу и пророку, принц прыгнул на мечи своих врагов…
Это дерево нельзя было не заметить.
Оно стояло на вершине самого высокого холма в самом центре развалин. Двойник черного Умиаки по охвату и высоте. Могучие сучья были лишены коры, а ветви поднимались в небеса, как спиральные бивни.
Взобравшись на холм по остаткам монументальной лестницы, Келлхус вскоре оказался между могучих корней. За деревом по выровненной вершине холма тянулись перевернутые каменные блоки и ряды обезглавленных колонн. За исключением стороны, выходившей к Шайме, где местность понижалась, основание дерева окружали каменные плиты. Они вздыбливались и ломались под напором гигантских корней.
Келлхус положил руку на неподвижный ствол, пробежал пальцами по бороздкам на нем. Следы старых червей. Он постоял там, где земля шла под уклон, поглядел на черные облака, сгущавшиеся над горизонтом - над Шайме. Ему казалось, что он слышит дальний грохот барабанов. Затем он спустился с обрыва, держась за корни.
По склону загрохотали камни.
Он нашел точку опоры для ног. Над ним чернело дерево. Гладкое, похожее на фаллический символ, с тянущимися к небу ветвями, кривыми как клыки. Перед ним переплетались корни, подобные щупальцам каракатицы. В одном месте - судя по виду, много лет назад - в сплетении корней было прорублено отверстие. Вглядевшись в него, во мрак, Келлхус увидел резной камень и ступени, уходящие во тьму…
Он протиснулся внутрь и стал спускаться в чрево холма.
Вытянув руку, чтобы предостеречь Серве и ее братьев, Найюр резко осадил угнанного коня. Четыре стервятника беззвучно взмыли в небо. На склоне соседнего холма мгновенно подняли головы пять коней - оседланных, но без всадников, - затем снова принялись есть траву.
Найюр и его спутники остановились на пригорке, глядя на следы резни. Впереди возвышались серые сутулые громады Бетмуллы, но по-прежнему не было никаких следов Киудеи. Серве утверждала, что они идут точно по следу дунианина. Она говорила, что чует его запах.
Найюр спешился и направился прямо к трупам. Он не спал уже несколько дней, однако звеневшая в теле усталость казалась чем-то абстрактным, ее легко было отмести как аргумент философа. Как и во время спора с адептом Завета, его не покидала странная настойчивость - сила, которую могла породить лишь ненависть.
- Келлхус пошел в Киудею, - сообщил ему в конце концов тот дурак.
- Киудею?
- Да, в разрушенную сестру Шайме. Она расположена где-то на юго-западе, у верховьев Йешимали.
- Он сказал тебе зачем?
- Никто не знает… Люди думают, чтобы говорить с Богом.
- Почему они так думают?
- Потому что он сказал, что идет в дом отца своего.
- Кидрухили, - сказал Найюр, глянув на мертвых. - Похоже, те, что охотились за нами.
Он посмотрел на следы на траве, затем наклонился над трупами. Прикоснулся к щеке одного из мертвецов, пробуя, насколько остыло тело. Оборотни бесстрастно, с пугающей прямотой смотрели, как он возвращается и садится верхом.