И, разумеется, заплакала. Он так и знал.
- Опять! Терпеть этого не могу. Бабьи слезы - одно вранье. Плачешь, а не видишь, что промок до нитки. Дай сухое.
Анфиса заахала, запричитала, собирая ему сухое, а он сидел нахохленный, злой, мечтая: хорошо бы умереть. Однако не умер, даже не заболел.
Пошел в школу. И там все было по-прежнему. Светка казалась чужой, да и некрасивой: маленькое лицо озабочено, морщинка у губ. Она ему улыбнулась - Вадим насупился. Пусть повиляет хвостом. Ждет, чтобы сам подошел. Не дождется.
И вот - прошло уже больше месяца - Светка сама назначила ему свидание.
- Приходи завтра в сквер после уроков, скамейка у памятника жертвам.
Вадим кивнул. Сначала он думал, что не придет, чтобы еще больше ее наказать, но пришел. Она уже была там, сидела понурая, шевеля камешки носком босоножки.
- Ну, чего тебе надо? - спросил Вадим.
Он опять ее любил.
- Приветик, - сказала Светка. - Надо с тобой побеседовать.
Какая-то она была вся опущенная. И волосы не разбросаны по плечам, а сколоты на затылке так, что видны уши.
- Ну, говори скорее, - хрипло сказал Вадим, - а то мне некогда.
Светка заплакала. Опять, черт, эти бабьи слезы! Что мать, что она... Любовь падала, убывала.
- Не реви. Говори толком, в чем дело.
("Мужчина должен быть свиреп", - сказано в какой-то книжке.)
- Я не могу так сразу. Мне стыдно.
"Наверно, скажет: "Люблю тебя", - думал Вадим, и сердце его опять забилось и любовь прибыла. Эти швырки от любви к нелюбви и обратно были мучительны. Он прямо вспотел. - Скорей, ну, скорей говори: "Люблю тебя"..."
Светка открыла рот, втянула в себя воздух и на этом вдохе сказала:
- Ой, Вадик, кажется, я попалась.
- В каком смысле попалась?
- В обыкновенном, как все попадаются. Ну что я тебе буду объяснять? Как маленький. - Она перестала плакать и сухо глядела на него. - Маленького строишь, - сказала она с ненавистью.
- Ничего не строю, только не понимаю...
- Тогда понимал, - сказала она со страшной враждебностью.
Она была страшна со своими волосами, по-бабьи собранными в пучок, с маленькими сухими глазами. Ни о какой любви речи быть не могло. Что же теперь от него требуется? Жениться, что ли? Невозможно. В десятом классе! И как он матери скажет?
- И что ж теперь делать? - спросил он, избегая ее глаз.
Она молчала.
- Жениться, что ли?
Светка захохотала.
- Жениться! Вы только на него посмотрите - жених с соплей!
- А что же делать?
- Что все, когда попадутся. Я уже сговорилась с одной, сделает дешево. - Она назвала сумму. Вадим обомлел. - Половина у меня есть, надо еще столько же. Я думала, ты...
- Нет у меня, Светка.
- У матери возьми.
- Не даст она. Да и нет у нее.
- Ну, достань где-нибудь. Ты же мужчина.
Вадим тосковал смертельно.
- Ладно. Попробую.
- Смотри, только скорей. Мне не позже пятницы надо. Она требует вперед, а сегодня вторник.
- Говорю, постараюсь. Ну, пока.
- Gо long, - сказала Светка почему-то по-английски и ручкой потрясла по-заграничному, ладонью вперед.
Вадим скрипнул зубами. Целые горы вранья!
Деньги он достал у Ады Ефимовны. Пришлось ей все рассказать - без этого не давала. Ада Ефимовна ужаснулась, но и пришла в восторг:
- Ты ее любил, любил?
- Ну, любил.
- Бедные дети! Но ты мне дай слово, что это в последний раз.
Слово он дал охотно, он и сам был в ужасе от того, во что впутался. В четверг он отнес деньги Светке. В пятницу она в школу не пришла, в субботу тоже. Вадим разрывался тревогой и раскаянием, воображал себе худшее - что Светка умерла или все рассказала матери, и та побежит жаловаться. За субботу и воскресенье он весь изметался, а в понедельник Светка пришла в школу как ни в чем не бывало, даже не бледная и волосы опять по плечам распустила. Все врала. Вадим дал себе слово не любить никогда.
Десятый класс прошел быстро, по урокам как по кочкам - и вот уже Вадим окончил школу и принес домой аттестат. Аттестат так себе, ни плохой, ни хороший - с троечками. Анфиса Максимовна прочитала его и заплакала:
- Что ж теперь делать? Куда ты сунешься с таким аттестатом? Моя мечта, чтобы ты учился... Домечталась...
У других ребят дома праздник: все-таки окончили, хотя бы и с тройками. У него одного слезы. Слез этих Вадим прямо-таки видеть не мог.
- А я и не хочу в вуз. Больно нужно - за гроши инженером вкалывать! Пойду работать, и все.
Анфиса Максимовна зарыдала в полный голос. У нее даже началась истерика, как в дореволюционной литературе. Вадим плюнул и ушел на кухню.
У плиты хозяйничала Ада Ефимовна в микропередничке, мастерила какой-то соус. Готовить она вообще не умела, но время от времени затевала что-нибудь необыкновенное. Соус булькал в судочке.
- Что это у вас? - мрачно спросил Вадим.
- Соус прентаньер с белым вином. Старинный рецепт. Должно быть нечто изумительное, если не подгорит.
Вадим выразил на лице глубочайшее презрение ко всему дореволюционному, в том числе и к соусу прентаньер. Ада Ефимовна засмеялась:
- А ты отчего такой мрачный? Что случилось?
- Школу кончил.
Ада Ефимовна всплеснула руками:
- Ах, что ты говоришь? Поздравляю, поздравляю!
Соус немедленно убежал.
- Так я и знала, - спокойно сказала Ада Ефимовна. - Домашнее хозяйство не для меня. Я создана для высшей нервной деятельности. На чем мы остановились? Да, я тебя поздравляю. Целый большой этап твоей жизни кончился, начался новый.
- Ну их на фиг, эти этапы, - сказал Вадим.
- Господи, как ты циничен! Неужели вся молодежь такая?
- Еще хуже.
- Не верю, не верю.
В кухню донесся рыдающий голос Анфисы Максимовны.
- Что это? - удивилась Ада.
- Празднует мой большой этап. Радуется успехам сына.
- А что, плохие успехи?
- Хреновые.
- Опять цинизм?
- Извиняюсь. Я хотел сказать: средние. По успеваемости я на двадцатом месте, а в классе тридцать человек.
- Так это же хорошо - на двадцатом месте! С конца или с начала?
- К сожалению, с начала.
- Все равно хорошо.
- А она думает, что плохо. Говорит: всю жизнь мечтала дать сыну высшее образование.
- Мечта есть мечта, - сказала Ада Ефимовна неизвестно в каком смысле.
Вечером пришла Ольга Ивановна, принесла подарок - готовальню. Вадим сухо поблагодарил.
- Спасибо, но теперь не те времена. Тушью никто не работает, только в карандаше.
На выпускной вечер Вадим не пошел. Надо было вносить деньги, а он у матери брать не хотел. Да и не надо ему никаких вечеров. Пролежал, прокурил дома. Мать теперь против курения возражать не смела, только открывала форточки.
Потом начались опять разговоры о вузе, об образовании - сплошная нуда. Вадим сдался, не выдержал характера. Он подал-таки бумаги в один из институтов, где конкурс поменьше, и стал готовиться к приемным экзаменам.
Лето было жаркое, тягучее, с необлегчающими грозами. Вадим готовился к экзаменам и злился. Кто это придумал такое хамство, чтобы из одних экзаменов - в другие? Кончал школу - экзаменовался, теперь надо поступать - снова экзаменуйся. И, главное, по той же программе! Никакого смысла, кроме мрачного издевательства, в этом порядке не было. Что-нибудь одно: или верить аттестату, или не верить. А так серединка на половинку, аттестат предъявляй и все-таки экзаменуйся...
А главное, никуда ему не хотелось поступать. Хотелось жить как живется, не надрываться, работать понемногу и чтобы жилы из тебя не тянули. Есть же счастливчики, которых никто никуда не тянет: хочешь работать - работай, хочешь учиться - учись. В мыслях Вадима вообще постоянно присутствовали какие-то "счастливчики", какие-то "другие", которым он мрачно завидовал. Не то чтобы он считал их лучше себя, скорее наоборот, а вот их приспособленности, незатейливости завидовал. В вопросе об учебе он уступил матери и за это злился и на нее, и на себя, и на "счастливчиков".
Анфиса Максимовна, с робкой благодарностью встретившая согласие сына учиться дальше, из кожи лезла, чтобы создать для него все условия. Детский сад уезжал на дачу - она не поехала, поступила временно уборщицей на одну ставку, потеряла в зарплате, но разве до этого, когда такое дело решается: вся жизнь, судьба сына? Она ухаживала за ним, как за тяжко больным, ходила на цыпочках: учись, сынок, только учись. Учиться-то он учился, только не очень усердно. Часто отходил от стола, ложился на спину и курил. Она робко за ним следила: опять лег?
- Как бы не заболела головка у тебя от лежанья! Открыть окно?
- Не надо.
- Отчего ты все лежишь?
- Думаю.
- А... Думай, думай.
Экзаменов Анфиса ждала, как Страшного суда. Когда они наступили, каждый день для нее был как год. Она дрожала, надеялась, чуть ли не молилась. А тут еще Капа сбоку вертится:
- Одна вот такая же, как ты, страданная мать три года сына в институт пихала. Пихает-пихает, и все без толку. И надоумил ее батюшка поп: "Ты, говорит, молебен справь святой Софии-премудрости". Она и справила. Приняли. А не справила бы - нипочем бы не приняли...
Анфиса от Капы наружно отмахивалась, а в душе так и шептала: "Дай бог! Дай бог!" Молебен, однако, не справила.
Так или иначе, потому или по-другому, с экзаменами получилась осечка: Вадим недобрал каких-то там баллов, не то двух, не то трех, и по конкурсу не прошел. Ну а это было крушение.
После экзаменов Вадим залег. Целыми днями лежал, курил, с матерью не разговаривал, на все только одно: "Оставь меня!" Не дай бог шизофрения!
Мучилась Анфиса: как помочь ему? Думала-думала и надумала. Была в их садике девочка средней группы, Люся Наволочкина, кудрявенькая. Кто-то сказал Анфисе, что у Люси дедушка работает деканом в том самом институте, куда поступал Вадим. А декан - это вроде большой начальник. И решила Анфиса тайком от Вадима к тому декану съездить. Узнала адрес, поехала. Страшно, но для сына чего не сделаешь.
Дом, где жил декан, оказался старинный, важный, с завитушками и колоннами. В подъезде черные мраморные женщины держали на головах пузатые вазы. Анфиса Максимовна шла и боялась: а ну как декан прогонит ее прямо вниз по лестнице? На беду, лифт не работал. Она едва взобралась на пятый этаж. Тучность на нее напала последние годы, совсем трудно стало одолевать лестницы да и мыть полы. Чуть нагнешься - в глазах темно, в голове больно.
Отдышалась, позвонила. Дверь отворил сам декан - старик высоченный, нос рулем, брови пышные - и сказал по-старинному:
- Милости просим.
- Вы меня простите, я к вам по делу, я воспитательница в садике, где Люся ваша.
Декан побледнел:
- Что-то случилось? Говорите сразу.
Он втащил ее за руку в прихожую, осторожно прикрыв дверь во внутреннюю комнату.
- Говорите, только тихо. Жена, знаете, сердце...
- Нет-нет, - заторопилась Анфиса Максимовна, - с Люсенькой ничего, на даче она, я в городе, а садик на даче. Но там все в порядке, если бы что, я первая знала бы...
- Правду говорите?
- Истинную правду. Провалиться, если вру.
- Как же я испугался! Глупый старик. Только и жизни что в ней, в этой кудрявой гусыне. Вы меня извините.
- Да что вы! Это я виновата. Надо было позвонить, а я такое нахальство позволила...
Анфиса Максимовна заплакала. Очень она теперь стала слаба насчет слез.
- Батюшки-светы! - сказал декан. - Плач на реках вавилонских. Плачьте, не стесняйтесь, вам легче будет. Пройдемте, я вам валерьянки накапаю.
В кабинете - тяжелая мебель, тяжелые занавески, множество книг. Декан захлопотал у шкафчика, суетливо пританцовывая, бормоча про себя что-то вроде стихов, где рифмовались "валерьяночка", "баночка", "бодряночка" и еще невесть что. Накапал себе и ей, чокнулся. Выпили.
- За компанию как не выпить? Вот так и спиваются... Я тут за компанию с вами чуть не заревел... Хороша была бы картина! А?
Он смотрел на нее по-приятельски, чуть поводя из стороны в сторону рулевитым носом. Брови у него такие пышные и кудрявые, что прямо левут в глаза. Кудрявые книзу, а не кверху.
- Милости прошу, - сказал декан, жестом приглашая ее садиться.
Она села, и он сел.
- Я вас слушаю.
"Как в суде", - подумала Анфиса и заволновалась.
- Не знаю, как и начать. Сын у меня, Вадим, единственный, с сорок четвертого года. Нынче десятилетку кончил, подал документы в ваш институт...
- Ну и что?
- Недобрал на экзаменах.
Декан помрачнел.
- Что ж я тут могу сделать? У нас не лавочка и я не сиделец...
- Не знаю... Я к вам за советом.
- Вы понимаете, что от меня ничего не зависит? - закричал декан. - Я даже не имею отношения к приемной комиссии! А если б и имел...
- Понимаю, - сказала Анфиса Максимовна и встала.
- Нет, ничего вы не понимаете! Сядьте, балда вы этакая! - Он насильно ее усадил, больно дернув за руку. - Вы небось думаете: бессердечный старик, может помочь, а не хочет! Думаете, а?
Анфиса Максимовна испугалась. Она действительно в эту минуту именно так и думала. Декан захохотал:
- Я, знаете, умею читать мысли.
- Лучше я пойду, - сказала Анфиса.
Она стала приподниматься с кресла. Кресло было глубокое, вставать трудно.
- Сидеть! - цыкнул декан. - Раз уж пришли, так пришли, придется сидеть. Расскажите мне все по порядку. Что за сын, почему недобрал, может быть, недоразумение, выясним...
Приоткрылась дверь, и мягкая, полная, белая старушка просунулась и спросила:
- А, у тебя гости, Сережа? Я не помешаю?
- Помешаешь - свирепо сказал декан.
Старушка засмеялась и исчезла. И так почему-то завидно стало Анфисе... Вот и она могла бы, сложись все иначе, стучаться к мужу и спрашивать: "Не помешаю?" Молодости она никогда не завидовала - только спокойной старости.
- Слушаю вас, - повторил декан, сложил руки, неподвижно установил нос и почти прикрыл глаза загнутыми бровями. - И, пожалуйста, как можно подробнее.
Часа через два успокоенная, повеселевшая Анфиса Максимовна, стоя у остановки, ждала автобуса, чтобы ехать домой. Автобус долго не шел, и хорошо, что не шел - в кои-то веки подышишь воздухом. И небо розовое было такое красивое, с кудрявыми тучками. Давно не видела неба, все некогда было взглянуть, вот жизнь-то какая... А какие хорошие Сергей Петрович и Софья Владимировна! Есть же люди - хорошо живут. Не в книгах счастье и не в мебели, а в любовном покое. Чаем напоили, к чаю крендельки пухлые, нежные, во рту тают. Верно, сама пекла. Хотела спросить рецепт - постеснялась. А у Софьи Владимировны ручки-то, ручки - маленькие, нежные, как те крендельки.
Сергей Петрович ничего определенного не обещал, но она ехала домой радостная, и даже в автобусе какой-то дядька ей сказал:
- Счастливая у вас улыбка, девушка!
Наверно, пьяный. А все приятно...
Приехала домой. В комнате темно: верно, Вадим куда-нибудь ушел. Она зажгла свет и увидела, что он не ушел, а лежит на кровати, закинув длинные ноги на спинку, а глаза с ненавистью смотрят в потолок. В руке - погасшая папироса.
- Вадик, что с тобой? Болен?
- Здоров.
- А лежишь почему?
- Хочу и лежу. А что? Нельзя полежать человеку?
- Отчего нельзя? Устал - раздевайся и спи.
- А я хочу так.
- Кто ж это лежит одетый? С ногами на покрывале, а мать стирай. У меня руки тоже не казенные. Утром с ведром, вечером с корытом...
- А кто тебя просит? Сам постираю.
- Знаю я, как ты стираешь. Папироску в зубы, пых-пых - и пошел. А мать надрывайся.
Вадим сел на кровати и закричал:
- Не надо мне твоего надрыванья! Понятно? Прекрати свое надрыванье!
Он вскочил и стал на нее надвигаться с таким безумным лицом, что Анфиса Максимовна перепугалась. Она взвизгнула и начала отступать, заслоняясь руками, словно от удара. Но Вадим не ударил.
- Все ты врешь, вот и сейчас врешь, будто я тебя хотел бить! Очень мне нужно руки об тебя марать!
Он одевался судорожно, не попадая в рукава, наконец попал, свирепо застегнулся и выскочил за дверь.
- Вадим, куда ты? Вадим, вернись!
Но его и след простыл. Только хлопнула дверь на лестницу.
- Скандалисты, - громко сказала Зыкова в соседней комнате. - Терпеть не буду, выселю через суд.
Анфиса Максимовна рухнула на кровать. Ей было все равно, что за стеной Панька Зыкова. Пусть себе злыдничает. Анфиса Максимовна ударила кулаком в стенку, окровавила кулак, поглядела на него с удивлением. Боль была приятна. Тогда она с размаху ударила головой в ту же стенку. В горстях у нее были собственные волосы, она с наслаждением их рвала и уже не плакала, рычала. Она слышала, как отрывается каждая прядь с головой вместе, и думала, что это хорошо - без головы. Во рту у нее оказалось одеяло - она закусила его зубами и рвала на части, рвала. Потом она почувствовала на голове легкий идущий дождик, что-то холодное, и замерла с одеялом в зубах. Струйки дождя текли ей за шиворот.
- Анфиса Максимовна, милая, что с вами? - спросил голосок с жаворонковой трелью.
Над ней стояла Ада Ефимовна в своем попугайчатом халатике, волосы накручены на бигуди, и поливала ей голову водой из дрожащего стакана.
- Ну, успокойтесь, это просто у вас истерический припадок, это бывает, у меня самой было. Это от переживаний. Валерьянки выпить, и все пройдет.
Анфиса Максимовна выпустила из зубов одеяло, подняла взлохмаченную голову и сказала:
- Спасибо. Я уже пила.
- Что?
- Валерьянку.
- Ну, тогда что-нибудь другое выпейте. Важно, чтобы выпить. У меня в аптечке салол с беладонной. Хотите?
- Давайте, - махнула рукой Анфиса Максимовна.
Сейчас ей было уже стыдно, что она так кричала. Зря себе волю дала.
Ада Ефимовна побежала за лекарством. В дверях появилась Ольга Ивановна, худая, большеглазая, на ходу запахивая халат.
- Анфиса Максимовна, разденьтесь, давайте я вас уложу.
Она стала разувать Анфису, та поджимала ногу, не давалась.
Впорхнула с лекарством Ада Ефимовна:
- Глотайте, запивайте.
"Экая я, всех переполошила", - думала Анфиса. В голове у нее что-то звенело, как комар. Она сматывала с пальцев длинные, русые, мало поседевшие пряди.