- Слушаюсь, - еще суше ответил Андогский и повернулся нарочито штатским поворотом назло строевику-начальнику. Он был огорчен и раздосадован: Академия тем и хороша, что она - тихая пристань, в стороне от войны и от политических всяких событий. Можно спокойно ждать любого оборота, без всякого риска: всегда можно успеть рассчитать - как и куда. А сейчас - извольте радоваться: ударный батальон. В городе черт знает что делается! Втянут, потом еще отвечать придется.
Он вышел, коридором, на черный ход здания Академии, в левом крыле которого помещалась генеральская квартира. У двери, выходившей во двор, кучею сбились писаря и канцелярские чиновники. Столоначальник, молодой и лысый, метнулся навстречу полковнику.
- Бунт, Александр Иванович, - прошептал он, нагибаясь к самому уху. Стреляют, слышите?
Андогский прислушался. В самом деле стреляют.
- Волынцы взбунтовались, - продолжал шептать, захлебываясь от волнения, лысый. - Из полуэскадрона вахмистр наш прибежал. Волынский полк на улицу вышел, Трех офицеров убили…
Губы полковника задрожали.
- Полуэскадрон?
- Присоединился тоже, - окончательно захлебнулся столоначальник. Наши, впрочем, без винтовок ушли. Цейхгауза не тронули. И то слава богу.
Писаря у двери отскочили, приседая чуть не на корточки, и бросились, толкаясь, назад в канцелярию. Андогский посмотрел сквозь стекло на академический плац. За далекой Суворовской (Кончанской) церковкой, к Кирочной, где тянулись сосновые и березовые штабеля академических дров, прячась за них, пригибаясь к снегу, припадая в ямы, за сорные кучи, бежали, ползли солдаты - без фуражек, иные без шинелей, в одних гимнастерках. Стрельба за дальней оградой, на Парадной, усилилась.
- Преображенцы, - опознал столоначальник. - Верные присяге, наверно… от бунта разбегаются… Чтобы не отвечать… Что же такое будет теперь, Александр Иванович?
Забыв всякое чинопочитание, он схватил полковника судорожно и цепко за локоть. Полковник не ответил.
Непривычно резким движением он высвободил руку и зашагал быстрым, чуть спотыкающимся шагом через канцелярию и вестибюль в профессорскую.
Глава 38
Ударный батальон
В профессорской было людно. Давно прозвонил к лекциям уставный звонок, но профессора не расходились по аудиториям. Насупленные, стараясь не смотреть друг на друга, шагали генералы и полковники по комнате вдоль и вкруг огромного, журналами и газетами заваленного стола, нелепо, гуськом, как арестанты на прогулке. И только один, древнейший, весь в морщинах и складках, генерал-лейтенант, бубнил, тряся седыми впрозелень бакенбардами, упрямо, хотя никто ему не возражал:
- А я говорю, пустяки! Вернутся. Вернутся и покаются. Куда им идти? Я спрашиваю: куда им идти?
Андогский остановился на пороге. Генеральская мысль показалась ему откровением. Ведь в самом же деле: куда солдату уйти от солдатчины и казармы?
Он благодарно пожал генерал-лейтенантскую дряблую, дрожащую руку. Но генерал раздраженно вырвал ладонь, ткнул пальцем в кнопку звонка на стене, над мраморным столиком.
- Шестой раз звоню в офицерское собрание… Не несут чаю! Распустили вы их, почтеннейший Александр Иванович… Подтягивать, подтягивать надо… Нельзя так. Офицерское собрание - воинское учреждение. Все должны ходить в струне-с!
Чиркая по паркету сбившейся шпорой, быстро вошел взволнованный подполковник в строевой форме - дежурный штаб-офицер.
- Преображенцы подняли на штыки Богдановича…
Профессорская дрогнула. Многие закрестились. Дежурный, зябко ежась, хмуро оглядел осевшие сразу генеральские плечи.
- Говорят, и саперы вышли. И броневики, что стояли в Виленском переулке… Ну, если найдется у них теперь хоть прапорщик какой-нибудь с головой, наделают они дел…
В дальнем углу оскалил белые зубы плотный, красивый генерал:
- Действительно… Случай стать Наполеоном.
Все с почтением и испугом оглянулись на генерала: профессор истории военного искусства. Специалист. Он знает.
Опять шаги. Настороженно обернулись головы к входу. Какая еще… новость?
Вахтер Платоныч, в галунном сюртуке, с лисьей острою мордочкой, почтительно и неслышно скользя подошвами по паркету, ввел штатского, в очень изящном костюме, с подстриженной по последнему парижскому фасону бородкой. Светлые глаза смотрели беспечно и пусто. Генералы пригляделись.
- Полковник Энгельгардт!
Имя вырвалось вздохом облегчения. Андогский, высоко взнеся ладонь, затряс руку пришедшего подчеркнуто дружеским пожатием.
- Ну, вот… слава богу! Теперь мы будем в курсе.
Энгельгардт, конечно, должен быть в курсе из первых источников. Политик, депутат Государственной думы, из самой благонамеренной, само собой, фракции: правый октябрист. И вместе с тем "свой": полковник Генерального штаба.
- Почему в штатском? И каким ветром к нам?
Энгельгардт тронул ногтем мизинца холеную свою бородку.
- Ветер? Норд-ост. Так, кажется, зовется у моряков самый подлый ветер из существующих? А насчет костюма… вы разве не знаете, что офицеров разоружают на улицах?
Он взял под руку Андогского.
- На два слова, Александр Иванович.
Андогский плотно припер двери своего кабинета. Сели.
- Я слушаю.
Энгельгардт заговорил, с запинкою расставляя слова: он был не красноречив.
- Надо очень торопиться. Положение, будем прямо говорить, критическое: половина гарнизона взбунтовалась…
- Половина? - Андогский привстал. - Так это ж… сто тысяч.
- Если не больше… Рабочие взяли Арсенал: десятки тысяч винтовок. Заставы, вооруженные, идут на город. Заречье за ними уже. С минуты на минуту они займут мосты. Беляев звонил вам?
- Насчет ударного батальона? - Андогский покусал губы. - На Дворцовую площадь… Но я полагаю, при обстоятельствах…
- Не на Дворцовую, - перебил Энгельгардт. - В Таврический дворец, в распоряжение Думы.
- Думы? - Андогский удивленно поднял глаза.
- Ну да! - подтвердил Энгельгардт. - Теперь все надежды - только на Думу; может быть, ей удастся все-таки ввести взбунтовавшееся быдло в русло… Эти канальи в массе все-таки имеют к ней уважение… Очень на пользу пошло ноябрьское красноречие оппозиции… Помните милюковскую речь? И особенно Керенский, Керенский. Хоть он и связан с подпольем, с ним мы всегда сговоримся… Он на "ты" с Коноваловым, в тесной дружбе с Терещенко, с Некрасовым. Он закрепит за нами, за Думой, свою, с позволения сказать, демократию.
- Но ведь Дума, - Беляев вчера еще вечером говорил, - распущена.
- И да, и нет, - усмехнулся Энгельгардт. - Указ о роспуске есть - и мы не могли ему не подчиниться: Государственная дума не может подавать пример своеволия. Но мы придумали трюк: мы, распущенные, собираемся на "частное совещание", неофициально, так сказать. Думы нет - но она есть! И смотря по обстоятельствам… вы понимаете…
- Я понимаю, - раздумывая, сказал Андогский. - Но зачем вам, собственно, офицерский ударный?
Энгельгардт разгладил усы:
- Свойство штыков - прояснить мозги демократам. И Керенский, и Чхеидзе станут красноречивее, когда они - скажем так - будут чувствовать вооруженную опору. Какой-то дурак сказал, что власти нельзя сидеть на штыке. Напротив: только на штыке и можно.
- Почетный арест? - в свою очередь, усмехнулся Андогский. - Что ж… Это мне нравится больше, чем Дворцовая площадь… Мы соблюдаем приличествующий Академии нейтралитет… Охрана государственного учреждения: это же не политика. А Дворцовая площадь?
- Своим чередом, - кивнул Энгельгардт. - Генерал Зенкевич уже стягивает войска.
Андогский нажал кнопку звонка. Вошел служитель.
- Попросите дежурного штаб-офицера. Подполковника Гущина.
- Они здесь. Дожидаются.
Гущин вошел тотчас: он ждал новостей у двери. Андогский сказал, не глядя:
- Прикажите немедля доставить сюда винтовки и патроны из цейхгауза. И предложите всем господам офицерам собраться в аудитории младшего курса. Я разъясню обстановку и боевое задание: по приказу военного министра из них формируется ударный батальон.
Гущин моргнул растерянно:
- Виноват… Но я именно ждал, чтобы доложить… Офицеры уже обсудили положение. И постановили: разойтись. Поскольку они приехали в Академию учиться, а не… участвовать в скандалах. Опасаясь разоружения, они сдали шашки на хранение в академический музей. Туда едва ли, действительно, кто заглянет.
Глава 39
Улица
Энгельгардт вышел один.
И только что он ступил за академические ворота, настороженно и опасливо косясь на толпившихся по тротуарам, по мостовой - летучею сходкой - людей, бичом стегнул по напрягшимся сразу нервам пронзительный, долгий, дерзкий автомобильный гудок. Мгновенно расхлестнулась толпа, воробьиным роем рассыпались в стороны крутившиеся около сходки мальчишки, и стоголосым радостным ревом рвануло воздух: крутым виражом сворачивая с Суворовского на Таврическую, пронесся синий, императорскими золотыми орлами на лакированных дверцах тускло мигнувший лимузин, с красным, бешено бьющимся о древко флагом у руля. В кабине, на крыльях, лежа - матросы Гвардейского экипажа. Кричат, машут, вея по ветру георгиевские ленточки шапок. За первым - тотчас второй, такой же нарядный и страшный.
А навстречу, с Таврической, грузно, грозно, еле ворочая цепями передач, проползла грузовая платформа, вся ощетинившаяся штыками. Солдаты, рабочие, студенты, женщины… Передний ряд, навалившись на будку шофера, держит винтовки к прицелу.
Энгельгардт обернулся назад, на тихий лязг цепи. За воротами Академии дворник медлительно, глаз не сводя с толпы, словно следя - не смотрят ли, не заметили ли, заматывал цепью запертые железные створы. Для крепости. Замотал и ушел торопливым, крадущимся шагом.
Весь зачернел людьми Суворовский проспект. В Заячьем переулке, прямо насупротив Академии, идет уже доподлинный митинг. Выпряжена ломовая телега, и с нее высясь над головами, пошатываясь на колесном, под нажимом толпы перекатывающемся помосте, сменяются ораторы - в картузах, шапках, котелках и просто с непокрытою головою.
Надо, собственно, идти. Заседание, Дума. Но сдвинуться с места в мелькающую непрерывною сменою лиц, одежд, машущих рук толпу жутко. И время словно остановилось от этого мелькания и крика. Дикое ощущение; точно никуда не надо торопиться, никуда не надо идти. Вот так: стоять - и ничего больше.
Прошли с Таврической тесной гурьбой, шаркая суконными серыми туфлями по снегу, в арестантских халатах десятка три женщин. На углу попрощались, покричали, разошлись врозь.
В арестантских. Уголовницы - видно по лицам. Значит, тюрьмы разбиты. Надо идти. Ведь совсем же, совсем недалеко. Влево, вдоль плаца. Кирочную пересечь - и уже Таврический сад…
Энгельгардт двинулся. Но от угла навстречу ему визгнул острый, пронзительный свист. Толпа шатнулась, прижав Энгельгардта к решетке ограды. В пролеты замелькавших мимо, бегущих фигур он увидел рабочих, пробивавшихся к Таврической, на свист, сквозь встречный поток людей. С винтовками. Мостовая очистилась. Рабочие рассыпались в цепь. Защелкали непривычно старательно под неопытными, неловкими пальцами затворы. Но снова кто-то кричит и машет. И снова, набегая обратной волной, колышась радостно и призывно, отвечает толпа. Дула опустились к снегу. На раскормленном, могучем, ширококостном караковом жеребце, горяча его, подъехал солдат-артиллерист, салютуя блестящей, с офицерским серебряным темляком шашкой.
- Ура-а!
Гвардейская конная артиллерия выступила. Черт знает что делается!
К солдату теснятся. Придерживаясь за стремя, вприпрыжку провожают его сквозь толпу ребятишки. Взлетают вверх картузы, исступленно палят в воздух на тротуарах подростки из новеньких черных вороненых браунингов.
Арсенальские, очевидно…
Энгельгардт поднял воротник пальто (спрятать бороду, придать себе вид санкюлота) - и, уже не оглядываясь по сторонам, чтобы улица снова не задержала, зашагал к Думе.
Глава 40
На два крыла
Ворота обоих въездов на Таврический дворцовый двор были гостеприимно распахнуты. Настежь. Но тем неприятнее окрестное было безлюдье, свежесть не тронутого ногами снега: после растоптанного в грязь месива на улицах таврическая сброшенная белизна казалась чем-то оскорбительным. Энгельгардт в первый раз в жизни почувствовал себя думцем.
Швейцар сумрачно и молча снял пальто, принял шляпу. Энгельгардт поднялся в вестибюль. Из полуциркульного зала, переговариваясь, кучками расходились депутаты. "Частное совещание" закончилось, очевидно. Тем лучше. Всегда приятнее прийти прямо к концу, на готовое.
Кто-то лысый, бровастый окликнул. Шульгин. Он подошел, мрачный, как туча.
- Дожили!
Энгельгардт спросил, пожимая руку:
- Были толковые предложения? На чем порешили?
- Толковые? Были, - покривился Шульгин. - Некрасов предлагал назначить диктатором, для подавления бунта, какого-нибудь популярного генерала. Ну, левые, конечно, подняли вой… Демократия, как же, будь она проклята…
- Провалили. Впрочем, все равно: где его возьмешь, популярного генерала? Таких диктаторов заблаговременно готовят, а те же господа Некрасовы и Милюковы на оплевании генералов себе популярность создали у черни. А теперь… спохватились, когда им самим наступили на хвост… Идиоты! Затем кто-то, не помню, предложил объявиться учредительным собранием. Ну, этот и сам сейчас же спрятался: понял, что черт-те что набрехал с перепугу.
- Так ничего и не приняли?
- Выбрали Временный комитет… для водворения порядка в Петрограде. Десять человек. Вроде… Временного - самого Временного - правительства.
- Родзянко вошел?
Шульгин кивнул:
- Председатель. Из кадетов - Милюков и Некрасов. Коновалов и Ржевский от прогрессистов.
- А вы?
- Я тоже вошел. - Усмехнулся. - Вместе с Керенским и Чхеидзе.
- Ага! - злорадно сказал Энгельгардт. - Поняли, наконец, господа хорошие, до чего доигрались своей демагогией. Я был, впрочем, и раньше уверен, что в критическую минуту они пойдут с нами единым фронтом.
- Да, по-другому запели, - подтвердил Шульгин. - Шут их знает, может быть, в конце концов, к лучшему, что назревший демократический этот нарыв лопнул сегодняшним гноем. По крайней мере, на нынешнем совещании очень ясно почувствовалось, что все - вплоть до этих самых Чхеидзе и Керенских осознали, что есть нечто всем одинаково опасное и омерзительное: толпа! Достаточно было почувствовать смрад ее приближающегося дыханья, и…
Он не договорил, обернулся порывисто к входным дверям, дернул плечом и пошел, почти бегом, к коридору налево. Энгельгардт, в свой черед, повернул голову. Из прихожей шел гуд, многоголосый и веселый.
Топоча короткими ножками, в залу вбежал маленький кудрявый и растрепанный человек, покачивая длинными, выбившимися из жилета концами линялого и потертого галстука. За ним шли толпой небритые люди в пиджаках и рабочих блузах. А дальше - винтовки, шашки, красное шелковое, тонким полотнищем шелестящее знамя.
Энгельгардт поспешно двинулся за Шульгиным вслед. Но кудреватый окликнул.
- Вы… здешний, по-видимому. Будьте любезны, укажите, где бы нам занять помещение?
- Вам? - нахмурился Энгельгардт и остановился: он все больше чувствовал себя думцем. И хозяином, к которому ворвались громилы. Виноват, здесь Государственная дума, и ее помещения не сдаются внаем.
- Платить не собираемся, - расхохотался кудрявый. За ним рассмеялись и остальные: они подошли, тесным кольцом окружив Энгельгардта. - Здание народное. И поместительное - приходилось бывать, знаю… А нам…
- Кому это "нам"? - злобно спросил Энгельгардт, осматриваясь, нет ли поблизости кого-нибудь… приставов, коменданта… кого-нибудь, кто мог бы вместо него говорить. - Откуда вы?
- Из "Крестов", - опять захохотал, запрокидывая голову, кудрявый. И - в первый раз в жизни - на автомобиле, на резиновых шинах. Удобно, оказывается!
Рабочий в заячьей шапке с наушниками перебил, хмурясь, теребя винтовочный ремень:
- Зря вы, товарищ Вавелинский, распространяетесь. Какие тут долгие разговоры? Помещение нами занято? Занято. Здание наше? Наше. Стало быть, располагаться надо, как удобней Совету. С того, что ли, краю начнем?
Он показал дулом винтовки вправо и, не дожидаясь ответа, пошел. Рабочие повалили за ним. Вавелинский досадливо дернул галстук и двинулся следом.
- Постойте, - сказал ошеломленный все еще Энгельгардт. - Совет? Какой Совет?
- Рабочих депутатов, - с готовностью отозвался, приостанавливаясь, Вавелинский. - В пятом году - вы должны помнить - был такой Совет. Из выборных от заводов и фабрик. И теперь такой будет. Я, собственно, даже принял на себя обязанности секретаря… Мы и рабочих уже оповестили, что Совет поместится здесь…
Он поклонился - не понять: насмешливо или почтительно - и побежал за остальными.
Совет рабочих депутатов - в Таврическом? Энгельгардту зло вспомнился белый снег во дворе: теперь, будьте спокойны, затопчут.
Висельники эти нагрянули из "Крестов". Стало быть, и тюрьмы и мосты взяты.
Глава 41
Суд в огне
Мосты были взяты. Но не так, как мечтал Мартьянов, рассказывая комитету в ночь на 27-е план своего "маневра". Еще шли по заводам утренние митинги и сборы и только что доставлены были Сергеевым из захваченного Арсенала уцелевшие от "разбора" винтовки и револьверы, когда в тылу мостов появились уже бесстройные, но грозные ватаги волынцев, литовцев и преображенцев. Мостовые заставы после короткого боя спешно отошли или рассыпались. Восставшие роты бросились в Заречье, братаясь с рабочими. Разгромлены ими последние, не захваченные еще в прошлые дни полицейские участки, в осаду взяты казармы Московского полка, где заперты были обезоруженные солдаты под караулом офицеров, фельдфебелей и прочих "барабанных шкур", бивших пулеметным огнем по подступам к казарменным входам. Занят Финляндский вокзал, где тотчас провозгласил себя комендантом никому не известный дотоле, но объявивший себя социал-демократом (без определения фракции) вулканически энергичный рыженький военный врач. Во все стороны по неезженым улочкам, кренясь на ухабах, понеслись грузовики, перегруженные бойцами. Красные флаги повсюду. И весь город - на улицах.
Взяты были "Кресты" - без крови, одною угрозою взрыва ворот несуществующим динамитом. И следом за освобожденными "политическими" тяжелой, шаг к шагу нараставшей лавиной хлынули выборжцы через мост на Литейный.