В лавине этой оторвалась от своих, затерялась Марина. С расстрела у гостинодворской часовни на Невском она ушла с айвазовцами опять, по-прежнему "своей": под посвист павловских пуль сошла ненужная, неверная взаимная обида, нагнанная жгучей болью за товарищей, выбитых из строя в самый боевой, самый радостный момент; по-старому пожал Марине руку Иван, по-старому улыбнулся товарищ Василий, - за поворотом улицы, когда, выйдя из-под огня, вновь строилась, выравнивалась, подсчитывала потери колонна. По улыбке Василия сразу поняла Марина: конечно же, он и тогда еще, у Арсенала, поверил, что ни при чем в куклиноком аресте эта плакавшая у нелепой, горластой мортиры робкая девушка; иначе - разве бы он их отпустил? Поверил, - только выдержал время, заставил до конца додумать и пережить то, что могло быть от необдуманного, неверно сделанного поступка. О Наташе он только одно слово спросил:
- Жива?
И от этого слова у Марины захолонуло на сердце: ведь она… нарочно не оглянулась, когда побежала с другими. Неверно. Гадко. Не так надо было. Она ответила еле слышно:
- Не знаю.
Василий покачал головой чуть-чуть. Но сильней и не надо. Ясно же, ясно. Опять она поступила не так. Нельзя было бросать.
Она так и сказала Ивану. Иван понял, сдвинул брови.
- Теперь уж… все равно. Не исправишь. Где ее теперь найдешь…
Да и некогда было. Весь вечер, всю ночь на Айвазе шла лихорадочно подготовка к завтрашнему дню. Всю ночь на дворе и на лестнице главного входа - всегдашних местах общезаводских митингов - пришлось Марише говорить: и снаряжавшимся к завтрашнему бою рабочим, и женам, тревогою за мужей согнанным на заводской двор. А с утра вышли. И еще не доходя моста, Марина оторвалась от своих, выступая на уличном митинге.
Да они и не старались найти айвазовцев: все кругом были свои, родные. Людская крутая волна несла, неистовому ее напряжению радостно и легко было отдаваться без думы. Со всеми вместе бросилась Марина в кипевшую водоворотом у запертых Литейных арсенальных ворот толпу, со всеми вместе била каким-то в руки попавшим обломком в ржавое железо створов, под выстрелами оборонявшей здание охраны, под штурмовой, победный тысячеголосый крик. И со всеми вместе сквозь цеха и переходы, увлекая арсенальцев, вновь бурным бегом вырвалась на улицу: впереди где-то снова трещали выстрелы.
- На Кирочной засада! Стой!.. Шагом, шагом, товарищи! Осторожней!..
Осторожней? Не помня себя, Марина взмахнула рукой и побежала опять, крича, не слыша собственного голоса. В обгон ей блеснул винтовками автомобиль и полным ходом, с гудом неистовым, свернул на Кирочную. Захлебываясь, застучал пулемет. Автомобиль крутым заворотом, ухнув лопнувшей шиной, вынесся обратно на проспект, сронив с крыла убитого матроса. С угла, на бегу, уже стреляли дружинники. Еще одна пулеметная очередь - и тихо.
Тишина прошла и по толпе. Люди остановились, снимая шапки перед поднятым на плечи высоко, недвижным телом матроса.
Вы жертвою пали в борьбе роковой…
Марина прислонилась к стене. Она сразу ощутила усталость. Понятно, собственно: два дня, две ночи без отдыха, как и все… Не надо стоять: на ходу усталости нет. Но как только вот так остановишься…
Час который? День? Вечер? Четыре часовых магазина было по дороге, закрытых, конечно; во всех четырех витринах - круглые выставочные часы стоят. Наверно, пора в Таврический. Василий сказал: вечером заседание Совета. Она же депутатка. Спросить кого-нибудь? Или просто пойти?
Она повернула назад, пробираясь сквозь поющие, полукружием охватившие перекресток ряды. Ряды стали реже. Но тотчас, сквозь просветы, повиделась снова густая, у следующего же угла стоявшая толпа. Опять? Но стрельбы не слышно.
- Что там случилось?
На Маришин вопрос человек обернулся. Глаза, юркие, замаслились. Он хихикнул.
- Суд громят.
Громят? Слово резнуло непереносно. Марина вздрогнула даже. Погром - в революцию? Великую, долгожданную революцию? Да нет же!
- Пустите!
На голос (опять не узнала своего голоса Марина) расступились послушно. Побежала по самой обочине. Люди сторонились от здания.
- Поберегитесь, стекла!
Со звоном сорвалась вниз, на панель, выбитая рама. В подъезды черными струями врывались люди… И снова треск, звон… Снова разлетом ударили по камню, по оледенелому снегу осколки…
- Что они делают! Да пустите же!
Марина рванула за плечо, назад, рослого парня. Он обернулся, уже скаля зубы, но увидел - посторонился, оттолкнув ближайших назад, на панель. Марина, задыхаясь, побежала по отлогой лестнице вверх. Навстречу знакомый рабочий, от Эриксона, тащил, высоко подняв, зерцало: золоченый трехгранный ящик, в стенке, под стеклом, царский указ, сверху - золотой двуглавый орел, распяливший крылья. Рабочий опознал, крикнул весело:
- На завод снесу, в память - какой царский закон был, видишь: о трех углах, верти куда хочешь. И птица на макушке: стервятник.
По залам и коридорам - гик, гогот и гвалт. Крутятся под ногами обломки стульев, рваные синие обложки судебных дел. Люди снуют. Рабочих почти что не видно обыватели больше, дворники, лавочники, сброд! Разве их остановишь! Разве смогут понять? Если б свои!
Пахнуло гарью. Горит? Марина пошла по коридору бегом. Дверь в залу сорвана, у порога валяется дощечка разбитая, с надписью. У дальней стены кто-то дюжий стриженный в скобку, в нагольном тулупе - ломовик или грузчик, стоя на разодранном, в полосы, сукне судейского присутственного стола, бил кулаком по крашеному полотну императорского портрета. Наискось от него, в углу, дымилась серыми ползучими дымками огромная груда бумаг, выброшенная из разбитых шкафов. Секунда - сквозь дым высоко уже взмыли вверх веселые, злорадные, желтые огоньки. Кругом, толкаясь плечами, теснятся люди, наперебой бросают в костер обломки… бумагу… Одна обернулась… Марина не сразу поверила глазу: бледное, за ночь одну исхудавшее до кости лицо.
- Наташа!
Наташа швырнула в огонь толстое синее "дело" и, пошатнувшись, пошла к Марине. Подошла, обхватила и замерла.
В лицо дохнуло жаром. Огонь костра крутил уже столбом, под самый потолок. Грузчик опрокинул в пламя судейский, красным застланный стол.
- Айда! Спекемся.
Марина очнулась. Она крикнула грузчику:
- Что вы наделали!.. Надо тушить!
- Тушить? - грузчик даже руки опустил от удивления. - С какой еще радости? По шкафам тут чего? Каторга да тюрьма… людям.
Он подгреб ногою к огню ворохом набросанные бумаги и вышел. Из коридора клубом ворвался дым.
- Пойдем, - шепнула Наташа. - Скорей… По всему же дому жгут… Сгорим, в самом деле.
Мимо опрометью уже мчались люди… На всем пути из дверей, прочерчивая по полу черные, узкие, змейкою, полосы, - огонь.
На лестнице давка. Молчаливая, только ноги стучат. Выбитая проломом дверь. Снег. Улица. Медные каски пожарных. Бочки, трубы в тесном сплошном кольце людей.
Брандмейстер, грузный и красный, что-то кричал с приступки, держась за насос. Парень в рабочей куртушке привстал на тумбу, как раз против пожарной машины, смазывая с лица ладонью копоть.
- Тушить? Шалишь, браток. Не для того жгем, чтобы тушили.
Опять прокричал брандмейстер. Кругом загрохотал смех.
Серые сытые лошади трясли гривами. Их гладили по широким, прямым, славным лбам.
- Сметаной их, что ли, кормят? Какие гладкие!
Глава 42
Царские наступают
От дальнего перекрестка - крик. Толпа обернула головы.
- Солдаты идут. С Пантелеймонской. Конные!
- Ура! Ур-ра-а-а!
Стронулись, сдвинулись встречать. Но крик приветственный смолк, когда показалась голова колонны. Офицер, трубач, значок. За ними - шеренги, шеренги… Шашки наголо, шестеро в ряд. Хмурые лица. Опять офицеры.
И - ни красного знамени, ни красных лоскутков на груди.
Толпа расступилась молча, давая дорогу. Наташа сжала руку Марине испуганно.
- Офицеры, видишь? Это царские, значит… Наверно, с Дворцовой площади: там много было - мы утром еще подходили… И конные были, и пешком, и пушки…
Шеренга за шеренгой. Позванивают стремена, мундштучное железо.
На Сергиевскую. В Таврический? Передние обогнули угол.
За конницей показалась пехота. В обгон ей мчались мальчишки, в восторге.
- Пушки везут!
Царские! Марина ступила вперед и взяла под уздцы ближайшую лошадь. Солдат испуганно глянул на поднявшееся к нему разрумяненное девичье лицо.
- Куда вы? Зачем?
Солдат шевельнул шашкой. Шеренга остановилась, застопорив задних. Конники задвигались в седлах, привставая на стременах. Офицер, отъехавший с разгона вперед, оборотил коня.
- Свобода! - крикнула Марина и потянула к себе сильной рукой ремень. - К нам, товарищи!
Офицер наклонил корпус к гриве: в галоп, к атаке, шашка наотмашь. Но уже мелькали под конскими мордами люди с панелей, ломая шеренги, окружая кавалеристов, сразу затерявшихся в хлынувшей со всех сторон радостной и ласковой толпе. Со стуком и лязгом опускались в ножны шашки. Прокрутилась под ногами офицерская, с сорванной кокардой, фуражка… Сзади бесстройно, вперемежку с рабочими, женщинами, студентами, махавшими синеоколышными фуражками, валом валила распавшаяся пехотная колонна, крутя над головами ненужными ставшие винтовки…
Наташу сдвинуло в сторону, к панели. Какой-то толстяк, одолевая одышку, прохрипел ей в ухо:
- Без боя… изволите видеть… как языком слизнуло… А тут же их… чуть не тысяча. Рассосало. Эдакая силища - народ!
В уходящей с конными толпе мелькнул Маришин платок. Опять… одной? Наташа рванулась вслед, как безумная. Догнала. Марина не оборачивалась. Наташа сдержала шаг, пошла сбоку, чуть отступя. Как тень.
Глава 43
В Таврическом
Тень пала на город. Фонари не зажглись, в домах нет света, улицы движутся рокочущей, тысячеголовой, сплошной живой темнотой. Темным кажется низкорослый, распластавшийся по снегу растопыренными крыльями флигелей Таврический дворец, хотя весь он, от окна до окна, горит огнями. Зловеще светится над тучами всклубленном, черном ночном небе стеклянный дворцовый купол. На площадке перед дворцом меж куч сгребенного, почернелого, в комья стоптанного снега трещат дымным пламенем костры. Грузовики, автомобили, толпы солдат, рабочих и просто городских, гражданских, в шубах и шапках, людей. Справа, слева, по-над двухсотлетними деревьями парка, из-за насупленных, тесно обступивших улицы домов дыбятся круглыми, полыхающими взвивами багряные столбы… Горит Окружной суд, горит на Таврической жандармское управление, горит пожарная каланча над Старо-Невским полицейским участком.
У обоих дворцовых ворот, у шестиколонного глубокого подъезда, у тесной, единственной из трех отпертой двери - сильные солдатские караулы. Штыки гвардейцев опускаются угрозой, осаживая наседающую несметную толпу: вход - только по мандатам от учреждений и заводов и особым, неведомо кем, где и как подписанным пропускам.
Но в нынешнюю, здешнюю ночь штык - не в страх. И в таврический вход, вверх отгибая руками стальные острия, ссыпая на плечи себе осколки дверных, давно расколоченных стекол, прожимается непрерывным и тесным потоком ровно столько народу, сколько может вместить на одну депутатскую ожирелую буржуазную тушу рассчитанная дверная узина.
Мариша протеснилась с другими вместе, работая радостно и бурно плечом. Следом за ней - тенью - проскользнула Наташа. Вестибюль - белый, за ним высокий, в ярких хрустальных огнях зал, дальше - еще белоколонный, с галереей-хорами. И всюду - на хорах, по залам, по ступеням, по каждому паркетному квадратику пола - люди, люди, винтовки, штыки, гул голосов, ни на секунду не утихающий топот. Но все же толпа не такая сплошная, как во дворе и на улице. И сразу же попался Марине знакомый, с Нового Лесснера, тамошний партийный организатор. Окликнула.
- На заседание Совета? Где собираются?
Лесснеровец кинул глазами в левую сторону:
- Где-то в том крыле, говорят. Та будто бы половина отведена под Совет, а правая - за думским комитетом осталась.
- Какой еще… комитет? - сразу насторожившись, спросила Марина.
- Дума ж царем распущена, вы разве не знали? Ослушаться думские господа, ясное дело, никак не посмели. Но ввиду восстания народного, чтобы вовсе на бобах вместе с царем не остаться, выбрали, так сказать, взамен думы, временный комитет: десять главных политиков, от всех партий.
- Наших, само собой, никого?
- Ясно! - подтвердил лесснеровец. - Что нашим там делать! Наше дело Совет.
- А как Совет с комитетом этим?
Рабочий ухмыльнулся:
- Фукнет, я так полагаю. Совет есть народная власть. Что ж, с ним рядом другая будет - капиталистов-помещиков? Не выйдет такое дело. Пошли, между прочим. Срок сбору кончился. Как бы еще не опоздать.
Наташа за рукав приостановила Марину.
- А мне как… можно тоже?
- Посторонним едва ли… - начала Марина и тотчас спохватилась - не к месту сейчас обидное это слово: посторонняя. - Пойдем пока. Ты там у дверей подождешь, я спрошу.
Срок сбора кончился, но комната номер двенадцать, отведенная под заседание Совета, показалась Марише почти что пустой: в обширном помещении депутаты стояли, разбившись малыми кучками или даже совсем в одиночку. После зальной тесноты, - действительно, пустота. Тем более, что все говорили вполголоса, и оттого еще ощутимее был за сегодняшний день непривычным ставший простор.
Навстречу заторопился Иван. Рядом еще одно, близко знакомое лицо: Федор, наборщик из "Дня". Иван сказал озабоченно:
- Мало наших, вот дело какое… Только айвазовцы, с Лесснера один, двое от Розенкранца… А с других районов почти что не видать… Больше меньшевики и эсеры…
Федор кивнул раздраженно:
- Наши - на улицах, по районам, а меньшевики, по специальности, на заседание. Заглушат они нас, как Исполнительный комитет выбирать будут…
- Товарищ Василий здесь уже! - обрадованно сказала Марина.
Один из розенкранцевских, подойдя, слушал.
- А Ленина самого нет? С подполья не вышел?
- За границей товарищ Ленин, - сердито оборвал Федор. - Этого не знаешь… депутат! Какой ты после этого партийный! В Швейцарии Владимир Ильич. Но, ясное дело, теперь приедет незамедлительно… Разве революции можно без Ленина… Да вот, товарища Василия спросим, идет.
Василий подходил об руку с Молотовым. Федор поздоровался первый.
- Что же с заседанием будет, товарищи?
- Подождем еще, - улыбнулся Василий. - Видите, собираются туго: выборы, кажется, только у нас на Выборгской, да и то не по всем заводам прошли. Товарищ Иван, мы вот только что говорили, кого бы от нас в штаб…
- В какой штаб? - сразу загорелся Иван.
- Штаб восстания. Для руководства боевыми действиями против царских. У Зенкевича есть еще войска, и по городу - полицейские пулеметчики. Да и с фронта, - имеются сведения, - высланы "на подавление" какие-то отборные части. Может случиться, что драться придется жестоко.
- А в штабе… свои?
Василий пожал плечами:
- Свои - не свои, но и не думские. Организовался он, собственно, самовольно… Полковник какой-то, что ли… Говорят, в пятом году был председателем Военно-Революционного союза, потом арестован был, сидел в Петропавловке. Но не партийный: ни наш, ни эсер. Так, сам по себе. Мы Мартьянова в штаб дали, Мартьяныч говорит: как будто бы ничего, толковый. Ну, сами увидите. Николай Дмитрич!
Малорослый, плотный, представительный, очень бородатый мужчина, разговаривавший в противоположном углу с какими-то сюртучными, очкастыми людьми, повернулся на оклик и двинулся к Василию, раздувая стремительным шагом, длинные, шелком подшитые полы распахнутого сюртука.
- Присяжный поверенный Соколов, - пояснил вполголоса Молотову Василий. - Считает себя внепартийным социал-демократом. Всеобщая сваха: хлопочет об объединении всех "социалистов" - до радикалов включительно, держит поэтому связь по всем линиям. Очень энергичный, между прочим, парень.
Соколов подошел, пожал руки, в очередь. Василий указал на Ивана:
- Вот еще работник для штаба.
- Идем! - быстро сказал Соколов и подхватил под руку Ивана. Представить невозможно, до чего люди в штабе нужны. Черт знает что! Изо всего гарнизона - хоть бы один офицер! И вообще… никто не идет. Не хотят, изволите видеть, в случае неудачи…
Он фыркнул возмущенно:
- …под расстрел.
Марина рассмеялась: Соколов ей понравился.
- А неудачу вы допускаете?
Мариша, очевидно, понравилась тоже. Соколов ответил вопросом на вопрос:
- А вы в штаб - не хотите? Там и женщине работа найдется.
Иван радостно глянул на Марину. Но Василий отрицательно покачал головой.
- Нет, нам товарищ на другое понадобится. Тут в Таврическом солдат тысячи: целые батальоны. Надо будет организовать выборы в Совет от них: в числе прочих на это дело пойдет и Марина.
- Выборы от солдат? - удивленно посмотрел на Василия Соколов. - То есть как? В Совет рабочих депутатов? В пятом году от солдат не выбирали.
- А в нынешнем будем, - улыбнулся Василий. - Теперь же не пятый год… И по самому смыслу Совета он обязательно должен быть - Советом рабочих и солдатских депутатов… А потом и крестьянских.
- И крестьянских? - повторил Соколов. Лицо помрачнело, на лбу легли морщины. Он вздохнул и обратился к Ивану:
- Ну что ж… Пожалуйте!
Марина вспомнила о Наташе за дверью.
- У меня здесь подруга…
Она встретилась глазами с Василием и, вспыхнув, замолчала. Глаза Василия засмеялись.
- Та самая, с вашим "ручательством"? Я только что хотел вам сказать: она, действительно, как вы говорили, ни при чем. При захвате градоначальства в столе среди документов нашли рапорт: Комитет арестован по доносу агента Волчеца. Все в порядке.
Гора с плеч. Марина заулыбалась тоже.
- Она в коридоре, за дверью. Захватите ее, товарищ Соколов, если она может там пригодиться. Иван ее знает в лицо. А я…
Но Соколов уже мчался к дверям, увлекая Ивана. Марина крикнула вдогонку:
- Иван… Если надо будет - где тебя искать?
Соколов приостановился на секунду.
- Штаб в сорок первой - сорок второй комнате. В правом коридоре, за полуциркульным.
Глава 44
Штаб
Но еще не доходя полуциркульного, Ивана, Соколова, Наташу задержала толпа: по вестибюлю, колыхая штыками, рабочие вели сквозь толчею бледного, с трясущейся головой жандармского генерала. Кто-то ухватил Соколова за плечо.
- Николай Дмитриевич, слышали? Штюрмера, председателя совета министров, привезли: сидит в министерском павильоне под караулом. Там вообще сановниками битком набито. А это кто? Начальник жандармского?
- Дорогу, товарищи!
Взблескивая обнаженною шашкой, из правого коридора к выходу шел, высоко неся голову, молодой, совсем безусый прапорщик. За ним бесстройной гурьбой, еще не строясь, - солдаты, на ходу вставляя обоймы в винтовки.
- Наряд! - пробормотал, блестя глазами из-за стекол пенсне, Соколов. - Из штаба. Где-нибудь, значит, дело… Сейчас узнаем. Влево, влево, товарищи: вторая дверь.