- Мать ещё на сносях была, натерпелася с ним. А паче всего в самом храме, отче. Стояли на обедне, она в притворе была, с другими, вдруг взыгрался в утробе, как возгласит - раз, другой… посредь Литургии! Народ как громом тряхнуло, стали рыскать, кто? где? куды дитё спрятали, а он из нея, с нутра вопит, и служба нейдёт на ум, одно искушение! Бабы шепчутся, жена трясётся со страху… Другой раз боялись и в храм войти. Трикраты кричал, во всю церкву отдалось. Так оно и засело в людех, и до днесь про то на уме держат, всяку невидаль в нём высматривают. А верещал то - за Евангелием, за "Херувимской", и когда "Святая святым" оглашали. Вот, что сие? Паки и далее, - родился, а что ни день, странное с ним: иной раз от сосцов отрекался, подносили к кормилице, так чужого молока воротится, и коровьего тож! И то дивно - всё тихомолком, не пищит, не куксится. А стали замечать, каким случаем: а как мать его поест мясного, то и не берёт сосцов. В середу и в пяток совсем груди не притрагивался. Изъян ли, думали, болесть ли какая? Не ведомо. Потом, вот, с грамотой у него… Откудова тупость нашла такая? Скажи нам, блаже. Мы все Бога молим, не чаем чему и быти…
Старец выслушал.
- А что скажу вам, радуйтеся, родители чада благословенного. И не бойтеся. Не ищите страха там, где смотрение Божие о людех Его. Кто он, отрок ваш? Плод честнаго супружества, иже отмечен свыше, дабы предузнали о нём прежде рождения. И сами видите, чист он. Господь назначил пути его, Он водитель его, Он и попечитель. Оттого и учение не впрок было от людей, но от Бога разрешилось - се знак от Неведомого. Живите и не страшитеся…
Провожали его за Гаев луг. Гаснул, мерцал закат… На прощание поклонились старцу.
Он, отойдя, вдруг повернулся к ним:
- Благоволил Господь избрать чадо ваше обителью благодати Его и слугою Пресвятые Троицы. И муж сей, за добродетельную жизнь свою будет велик пред человеками, научит их жить по Божьим заповедям, и многие пойдут за ним…
Монах удалялся, растворяясь в молочной вечерней дымке. Они глядели вослед ему…
Прокшич сказал:
- Чудится что ль мне? Уж больно схожий он ликом на Феодосия… святого Печерского. - То-то и мне! - отозвался с чувством Кирилл.
Откуда-то с поля выскочил парень в разодранной до пупа рубахе, прямо на них.
- Там топорами рубятся, двоих посекли!
- Ты откудова?
- Со сватьбы мы. Драка пошла, Анфима до кости расшили, ажно мослак видать!
- Живой?
- Не знаю.
Кирилл приказал Прокшичу:
- Беги живо к старцу, как бы греха не вышло. Верни его!
Прокшич убежал.
- Вот беда. Ступай-ка ты в дом, мать. Ступай…
- Я уж тут подожду.
- Ты чей будешь-то? - спросил парня. - Не признаю тебя.
- Сродник я Тимохи-пасечника, с Уваихи.
- Что, и Тимоха там?
- Не, я один, я с парнями…
- Беги-ка на двор мой - вот так, напрямки, найдёшь ли?
- Я знаю!
- Кликнешь Касьяна, скажи, я послал, а он возьмёт гридей подюже, верхами, и сам-четверт туда. Скажешь ему что-где, ясно? Ну, добре.
Парень поспешил к усадьбе. Стояли, вглядываясь в темноту.
- Где ж они, Господи…
- Далёко-то не мог он уйти.
Стояла луна; брехали собаки. В стороне послышался конский топот, и стих. Никто не появлялся.
Вышел, еле волоча ноги Прокшич, по пояс мокр до нитки.
- Всё обёг, пусто! И что за день такой выдался… Ума не приложу, куды ему деться, старцу, тут и деваться-то некуды! Всё же голо, тут огороды, там дорога и луг… Нету! До Николы добежал, - может, думал, у церкви. И там нету! Не знаю, не сыскал я… Пусто, как и не было его!..
Глава третья
Ахмылова рать. Лето 1322 года
До Михайлова дня трепетали посады… Сёла утекли в леса, на болота. Схоронились - кто за стенами града, кто по дальним заимкам, по пустошам. Земля обмелела от ужаса… одни собаки да деревенские дурачки…
Ахмыл вторгся на Русь в конце октября, ещё лист не везде опал. Тяжкой ратью прошёл-промял Низовские земли до Стародуба, до Мурома, обратив их в прах. Двинулся левобережием Волги. От Городца, по правому берегу, потянулась за ним Московская рать. Стёр Городец и всю весь ту… Набрав полон, поднялся до Костромы, разорил и выжег её до тла. То же сотворил с Ярославлем - бросил на пепелище… Пустил орду по Мологе и Сити, куда не ждали. И покрылось всё стоном, как дымом; прогоркла земля от крови…
В Ростове тишиной торгуют. Все сбились в каменный собор Успенья. Кому не осталось места, таились в монастырях. Всюду вопль к Матери-Богородице, все храмы настежь… С Толги прибежал владыка Прохор, еле цел, говорят. Объявился гонец от князя Московского Ивана, слух пронёсся, что Ахмыл уже на Которосли, у Белого Камня! И хлеба кусать не могли от страха…Тогда выехал сродник ханов, по прадеду, ростовский Игнатий, с ним же святитель Прохор. В трёх верстах встретили человека нарочитого от татар, и доехав до стана их, где шатёр Ахмылов, вошли туда, "аки в геенну". Был там и Калита… В ту же ночь вернулся владыка с вестью. Град ожидал его, не смыкая очей своих…
Откупились единым обозом сокняжим, да к тому два бараньих стада впридачу.
Обошлось. За то слава Господу Богу и Заступнице Богородице.
Глава четвёртая
Ростов Великий. Зима 1328 года
Прокшич спускался по лестнице, держа горшок с дымящими щами. Открыл ногой дверь к себе в клеть.
- На-ко, ешьте, пока горячие, - поставил на стол перед двумя мужиками. - Стряпня теперь-то одна у нас, в тесноте живём.
Старший из мужиков встал к рукомою. За ним и другой. Прокшич нарезал хлеб. Осенившись крестами, сели.
- Ешьте вот. Холодца берите, рыбки…
С улицы раздался свист, чем-то грохнули по забору.
- Штой-то? - дёрнулся младший.
- Да сиди, не бойсь. Людишки Костянтиновы с Борисоглебской татарву ублажают, нехристь поганую - бражничают, гремят по дворам, ярыжники, задирают, вишь… Второй день сватьбу гуляют, как из Москвы приехали: Калита-то за Костянтина дочь выдал, наши и попритихли, а куды попрёшь? Ныне все на Москву поглядывают. Князь Фёдор наш носа не кажет, всё с ловчими по лесам мотается, да кабы не промотался…
Прокшич поправил светильник, поставил на стол перед едоками.
- Пива нет, мужики, и варить не велено. Квас вон, черпайте сколь надо, малиновый.
Оба кивнули.
Он замолчал. Подождал когда доедят.
- Ну, говорите беду свою. Далёко хоть приютились-то? В селе каком, али ещё у кого?
- Да што говорить, - старший мужик отложил ложку, - был дом, и нету дома, разорили гнездо-то наше тверское. Мужиков наших всех ухайдакали до смерти. Я да сын - весь остаток. Да жонка братняя, сестра твоя кровная, думали задохлась, еле достали с-под огня… Очухалась. Покуда мы тут на хуторе поместились, не шибко далёко.
- А детки-то?
- Нету… все погреблись, одним прахом.
Прокшич охнул, заморгал.
- Настёнка, сестра!.. Как же она?
- А никак, ходит и всё.
- Да как же! С кем она?
- С хозяйкой тамошней. Присмотрит за ради Христа.
- Что ж у вас такое было, Пахом?
- В Твери-то? А што было… - он помолчал, качнул головой к сыну, - как его, бишь, Ларьк, хурзу-то?
- Челкан, - отозвался Ларька.
- По его чёрную душу Господь сыскал с нас. Княжий двор занял, товар забрал под себя, и никто не пройди за так - ограбят, не то жонку снасилуют, не то прибьют… И вера штоб их была, а ему, собаке, княжить над нами, к тому шло… Тут Дюдько, дьякон наш, повёл кобылу поить, они отымать, бить стали, он да и крикни: "Доколи терпеть будем, как християн поругают?!" Как раз мужики из бань… ну и - упало, што искра на солому, вся Тверь и вскинулася на топоры. Татар и купцов их всюду смерти предали рьяно, ни единого их без вины не оставили, всех изгвоздили, гадюк, на месте. Хурзу-мурзу того по частям розняли, псам покидали. Отвели душу…
- Отвели! - Прокшич стукнул рукой по столешне, - что ж сами-то не сховалися, небось знали, как Орда-то вернётся? Хоть Настёнку с робятами переправили б.
- На Твери, знашь, с роду зайцев не водилося. Кинуть дом, свою куплю с местом? Прокидаешься! На своих дворах стоять порешили, как нам Бог даст, а жидами теми бегать не будем. Покупались они в нашей кровушке…
- Слыхали мы, на Тверь сила, что тьма, нагрянула, пуще Неврюевой - с Москвою ещё и суздальцы той в придаток.
- Так нам всё одно, што Москва, што татары.
- Пять темников ханских, Федорчук, Сюга, Туралык… - называл Прокшичу Ларька, - а головой - Калита, а те с ним…
Пахом перебил:
- На всю Тверь полста дворов не сочтётся, а што потребили всё наше, на то воля Божья, а мы своего не бросили. Говорил мужикам, не ходите, уманывают вас. Вышли! Чем взяли-то - словом: кто выйдет, того, нать, не будут жечь дом. Простота кашинская! Всех стрелами и сразили, гусей дурных! Кинулись по дворам с огнём, кого спалили, кого посекли там, кого на аркан пояли… С Ларькой мы через погреб спаслися. Настёну с малыми опрежь себя послали туды ж, ищем их, нету - в чулан забились. Видать, когда сполыхнуло, она их в подклеть покидала, там жаром-то и пожрало всех. Вытащили её, больше некого, одни головешки дымящи…
Прокшич тряс головой…
- Ох, робяточки-и!
- Уходили задами, выбирались болотами, за Оршим Мохом, - зевнул Пахом, - потом по Медведице. У меня в Кашине человек в подъячих, были дела у нас, глядь, весь посад от татар горохом сыпет. Подалися на Бежецкий, Кесовой Горы не достали, и там орда! Куды не сунемся, вот она - што в Кашине, што в Угличе, тащит, кого ни попадя. В Бурмасове тож резня. Переправились, двое утопло, баба с дитём…
- Вода студёная, жуть! - выпалил Ларька.
- А ночью мороз поддал, ещё троих зарыли, што с нами бегли. На Ульме отдышались малость. На зимовье стали у Лисьих Нор, у кострища в пещерах жили. Ещё троих погребли, застывших. Углицких, бывших с нами, отвадили от себя, паскудный народец. И кусать нечего, ни хлеба, ни пшёнки, всё подъели до крошки. На кору перешли. Кого назад понесло, кого в Закедье, а мы тут на хуторе неком - полтора двора…
Прокшич встал, вышел в сени. Вернулся с полным ковшом.
- На-кось, хлебни.
Пахом мотнул головой, не стал.
- К тебе вот прибились, чай не чужие, а Ростов Богородица держит, - сказал он. - Пристрой, коли можно, к боярину, али ещё куды.
- Нахлебалися… - всхлипнул Прокшич.
- Нам до времени. Корень-то в Твери наш, мы не тутошние, зиму бы переждать покудова…
- Ништо, будет и с нами Бог! и вся сила небесная! не всё им! - плеснул злостью Ларька.
- А коли приюта нам нету, - повёл плечами Пахом, - возьми хоть Настёну, куды нам с ней. А нам денег дай.
- Мы в Новгород уйдём, на Устюг, - добавил Ларька, - а не то в Литву, там наших берут на корм князий.
- Хоть денег дай, - повторил Пахом.
- Да о чём рядить-то! - не выдержал Прокшич, - авось пристроим, боярин наш до днесь никого не обидел, и кто ни пытал доброты его, а всем он отец был. Хоть и сами-то издержались напастьми да даньми, сколь не дай - всё им мало, поганым, два села остались да вотчинка, а и тех, того и гляди, нужда изымет. Варницу малую держим ещё, и двор вот в Ростове. Ох ты, годинушка наша… Покамест на всём своём, чужого не ищем, не приведи Господь. Стефан своим домом живёт - ожанился вот, старшой-то Кириллов наш, слыхали, нет?
- Откудова нам.
- Тута двор их, обок с нашим.
- Он што ли не в дружниках? - спросил Ларька.
- Рядился в дружину княжю, а кому ж боярство отцово держать, справу-то ростовскую при князе? хозяйство переимать? Онисим один, Пётр мал ещё, младшой наш… он-то, скажу тебе, похватче Стефана будет, помяни слово, дай только в возраст войти. Варяня наш, Валхромей, тот, конечно… - Прокшич вздохнул, - ему что зима, что лето, божевольный… Всё с книгой своей, купили ему "Толковник" у человека с Чернигова, сорок гривен отдали. Уж не рады, что грамоте выучился, книжностью всех обошёл и тягаться с ним некому, одумчив не по годам. Все службы знает наперечёт, хоть сей час на амвон его. Тут наладился полунощницу отправлять, всякую ночь встаёт, как на стражу, стоит со свечой, читает. Мать прознала, приказала книгу отнять, так он упёрся, коли, говорит, не дадите творить молитвы мне, уйду на Волынь монахом. Не перешибёшь, в отца весь. Махнули рукой, не воевать же. Сам постится, сам молится, как ему там волится…
- Оно легко ему молиться-то, - хмыкнул Пахом, - ништо не трясёт небось. На всём готовом.
- Уж каков уродился, говорят, таков и пригодился. Все ж батькины, ничего… Тоже вон, икона, возьми, и лопата - одного дерева-то.
- Денег дашь, али как?
- Кирилла за вас просить буду, погодите, дайте утру настать. Всё уладится как ни то. Сам-то с хозяйкой у Стефана ныне, невестка на сносях у нас, первенца ждём на мясопустной; и вам на добро, они оттуда уветливые ворочаются, омякшие, по сердцу им Еленка-то Стефанова, только и слышно, что "дочка, дочка". Ложитесь-ка вы, ночуйте у меня, постелю вам здесь, а спозарани, как позовёт меня после молельни, так я ему об вас и замолвлю…
- Спаси Бог за хлеб-соль. Мы и в сенях можем.
- В сенях-то холодно.
Прокшич принёс овчины, постелил на полатях, на лавке. Подкинул поленьев в печку. Ларька полез на полати, затих. Пахом сидел, как сидел.
- Ох, Настёнка, Настёнка… - Прокшич присел напротив, щурясь, дрожа слёзами… Вздрогнул, услышав голос Пахома:
- Выбили корень наш.
Не ответил.
- Такие дела у нас, дядя, - прогудел Пахом.
Сидели молча, долго. Уставясь на огонь, плясавший в щелях в заслонки….
Ларька вскрикивал во сне, бормотал невнятно о чём-то.
- Я лошадь дам, - сказал Прокшич.
- Лошадь не надо, как раз и ограбят. Сестру лучше сам привези, натерпелися с ней. Думал, оклемается, возьму в жонки, сколь мне вдовцом-то маяться, пригрею по-божески. Куды там, ходит снулая…
- Уж ты не коришь ли себя, что Настёнку мою с огня достал?
- А што корить, за ради её, поди, и нам порадеете. Кабы померла, другой разговор был. А так тебе грех нас обидеть.
Прокшич подскочил с места:
- Грех обидеть!.. Как же вы мальцов-то её не уберегли, ни единого? Она ж их… себя не помнила, не дышала над ими… три года вымаливала по обителям!
- Оно и ладно, што Господь их прибрал, куды бы нам с ними в бегах-то по лесам да болотам? Не упасёшь и сам пропадёшь.
- Дитята ж совсем!
- Костенели на глазах, што ни день, то помер у кого. Мороз дал, за раз пяток сосунцов заколело, а кто с маткой на пару. Сложили их поленицей под выворотнем, погребли так. После из наших там тоже с углицкими копалися… оно поели, кто брата, кто сношку.
- А случись Настёнка… и её?
- Кому и человек мясо, коль не протух.
- Грех-то геенский, велий грех!
- Не без того.
Прокшич хлопал глазами… смотрел, не смеётся ли.
- Пахом, ты словно валун какой.
Пахом поднялся, отпил из ковша.
- Мы не тутошние.
Лёг рядом с Ларькой. Тот всё постанывал.
- Александер во Пскове заперся, князь-то наш, может и нам податься?.. Туда с деньгой надо.
Прокшич открыл заслонку, дохнуло печным зноем. Погасил светильник. Никто не проронил больше ни слова.
Он заснул на лавке, под пологом, подбитым барсучьим мехом.
Ещё никто не вставал, когда ударили в ворота. Кирилл перевернулся на спину, вслушался… за дверью приближался шум, голоса прислуги. Нащупал в полутьме одежду. Постучали. В свете лампадки дрогнуло на двери кованое кольцо.
- Батько, там человек, баит, стольник, от княгини Оксиньи.
Кирилл, встав с постели, надевал опашень.
- Пусти там во двор, покудова.
Вышел из спальни в молельню, прямо к божнице; молился вполголоса, кладя неспешно поклоны…
Тихой тенью скользнул со свечою Прокшич. Затеплил свечи в подсвечниках…
Кирилл окончил правило, приложился к иконам. Перешли в стольную комнату.
- Кто там в гридне? - спросил, присев на скамью.
- Старко со своими, - ответил Прокшич, - и фроловских семеро.
- Ступай, подыми всех, наготове чтоб были.
- Уж на ногах, слыхал.
- Добре. Пойди, разузнай, что за стольник там.
Прокшич замялся у двери, не уходя.
- Ну, что у тебя? - не понял Кирилл.
- Челом тебе бью, отец наш, за сродников своих! Нынче ночью от Твери притекли, с побоища; они на хуторе тут, сестра моя там… мужа убили и деток всех…
Прокшич упал ему в ноги.
- Бедою нашей стоим тебе - найдёт ли жалость твою и руку милующу…
- Сколь их?
- Трое, с сестрой моей, деверь её с сыном, у меня они… Нет у нас никого, надёжа наш! кроме тебе…
- Ладно, оставь при себе, пускай живут, потом решим, куды их. Посмотрим, что за людишки, коли покладисты, то…
Не договорил. Ругаясь с холопом, шагнул в комнату сотник; внёс снежный дух с улицы.
- Пошто твои слуги перечат мне, людей моих за воротами держат? Здоровия тебе с боярыни… - склонился, сняв шапку.
Кирилл преклонил чело навстречу:
- Порадуешь ли нас о здоровии княгинюшки, всегда благоволящей князю нашему и Ростову. А мы все почитаем её за матерь свою, радеещу о нас грешных.
- Слава Богу, во здравии. После Масляной волит к Ефросинье ехать в Суздаль - чает ангельский чин принять. Уж всё имение туда отписано.
- На покой собралась матушка наша. Коли приведёт Господь ещё встретиться, буду просить её молитв святых.
Сотник глянул в сторону Прокшича.
- С вестью к тебе, - намекнул боярину.
- Говори при нём. С чем пожаловал?
- А с тем, что тебе самому не раз чуялось. Тяжкие вести, молись, боярин… Москва накатила!
Кирилл помолчал, ответил:
- Вот и мы дождались.
- Худо дело, вборзе идут, уже недалече, мню. Как на вепря, загоном.
- Неуж Калита пожаловал?
- Кабы оно так, да только Данилович-то во Псков на Лександра двинул с ордынцами, без них уж никак.
- Кто же?
- Боярин нарочитый, Кочева, из выслужных. У человека моего дядя при нём в ябедниках. И с ним воевода некой, Мина. Отряд непростой, под тыщу, а смердов нету, все конные.
- Мина? Не наш ли, бывший?
- А хоть и он, не ведаю. А мыслю, что уж не киселями торговать идут к вам. С таких гостей не соберёшь костей.
Кирилл перевёл взгляд на Прокшича, тот кивнул:
- Недоимки взимать начнут, не иначе.
- Ну, всё, боярин, я своё передал, - сотник тряхнул шапкой в руках, - прощевай на добром слове, пора. Не то и мне навешают за вас, уж им попадись, голышникам!
- Княгине Оксинье кланяемся земно, спаси её Бог за всё, - попрощался Кирилл, и приказал ключнику: - Ступай, одари от нас стольника княжего, а всем людям его - по чарке.
Прокшич, тотчас выйдя за сотником, притворил за собою дверь.
Боярин Кирилл, один из первых бояр ростовских, готовился к самому худшему.
Слышалось в тишине, как взлаивали, и подвывали собаки. Скреблась где-то мышь… Кирилл провёл рукой по лицу. Поднялся, прошёл в холопью клеть, послал за Стефаном. Торкнулся было на половину к жене, да передумал. Вернулся в молельню. Здесь всё покойно, таинственно… Догорала свеча над "Псалтирью"… Преклонил колени, кланяясь в пол, шепча и встанывая… десяток раз…
Поднялся, поправил тафью на затылке. Прокшича застал в сенях с котёнком на плече.