Размышление шестое
Совсем маленькой будет она, моя последняя сказка.
Не успел корабль отойти от Берега Женщин, как настиг его шторм, переломал или вынул из пазов вёсла, обрушил за борт мачту и поволок навстречу надвинувшемуся туману. Я так думаю, наколдовали этим двоим беду те жены, какие остались. Вряд ли пожелав им зла, просто в смятении чувств - а в подобном состоянии любая из нас поневоле становится ведьмой.
Вот и перебросило большую и неуклюжую лодку через границу обитаемых миров. Ну, конечно, оба - и Бран, и Альбе, - стояли на самом пороге погибели, иначе бы ничего у них не вышло. И, я так поняла, Филиппово деяние, которое он совершил в другое время и совсем в другом месте, не имело ко всему этому прямого отношения. Создавая мир - создаешь его и вперед, и назад по оси времени, да будет тебе это известно на будущее.
И вот прибило искалеченную карру к совсем небольшому клочку каменистой земли. Выбрались оттудаБран и его жена, вытащили лодку на берег и пошли искать кого ни на есть живого.
Видят они: на камне посреди островка огромный кусок коры, на коре сидит голый старец, и седые волосы окутывают его густым плащом. А сквозь саму кору прорастает скудная, но яркая зелень.
- Кто ты, почтенный отшельник? - спрашивают они.
- Зовут меня Колумбан, - отвечает с трудом старец. - Принесло меня, как и вас, некое потустороннее течение с дальнего и знойного берега, где укрепился я, как на плоту, на частице великанского древа. Поначалу одно оно, это дерево, и давало мне постель в виде мха и еду в виде упавших в его щели зерен, потому что места сии бесплодны. Только несколько дней назад прибыли и приняли меня местные жители, что живут морем и в море - и кормят меня, сколько и когда могут. Жаль только, нет у меня ничего, чтобы отблагодарить их: народ это бедней меня самого.
Подарил ему тогда Бран Чашу Правды и объяснил, как ей пользоваться. Много раньше научился он отыскивать с ее помощью пресную воду, рыбные стада, потерянные в глубине клады, используя попеременно отрицание и утверждение, "да" и "нет".
- Не знаешь ли ты, о Колумбан, далеко ли до земли, куда мы с женой могли бы пристать, и есть ли она тут вообще?
- Есть, и не так уж далеко, - с готовностью ответил старец. - Сам я дал обет не покидать островка, который дал мне пристанище, мои морские друзья приплывут не так скоро, но доверьтесь течению - и вы достигнете прекрасной и удивительной страны, о которой мне рассказывал мой новый народ.
Так Бран и поступил. На всякий случай укрепил попрочнее мачту с обрывками паруса, кинул на дно кое-какие съестные припасы и одежду…
Но знаешь ли?
Только отвернулся он от святого старца, чтобы столкнуть лодку на воду в указанном месте, как тот исчез без следа. А с ним и волшебная золотая чаша.
Поняли тогда Бран и жена его, что приходил Колумбан из далекого прошлого и туда же вернулся…
Снова Шинуаз.
- Не спится, няня. Здесь так душно… - говорит Фрейя. - Окна бы, что ли, приоткрыть.
- Решетки на них как есть, так и будут, малышка, - отвечает Стелламарис. - И не душно тебе, а страх как боязно перед тем, что случится утром. Верно?
- Нет. Хотя - да.
- Рассказать тебе сказочку на ночь, что ли, как детям рассказывают. Чтобы крепче спалось и легче отдыхалось.
- Ой, расскажи. Меня никто так в темную ночь не провожал с тех пор, как я читать выучилась.
- Ну, слушай тогда….
Все знают теперь, что за Радужной Вуалью скрывается удивительная страна Рутен, Рху-тин, Рутения… И ты тоже знаешь - ведь и сама ты оттуда.
Но только легенды говорят о том, что живёт внутри тумана, разделяющего явь одних и вымысел других…
Нет, я не скажу, какое из двух царств существует в действительности, а какое нет. Это меняется в зависимости от того, с какой стороны ты смотришь.
Так вот, внутри Вуали вечно блуждают корабли старинных мореходов, что покинули один из миров и не сумели прибиться к другому.
- "Летучий Голландец", опера Вагнера. "Старый Мореход" Кольриджа.
- Не такие уже плохие примеры и доказывают твою общую культурность. Но нет, Я о другом.
Потому что лет… скажем, сорок или пятьдесят, а то и все сто назад из Вуали вышел корабль. Очень похожий на скорлупы ба-нэсхин, но гораздо больше. Те же мощные дубовые планширы поперек корпуса, тот же ясеневый шпангоут, похожий на китовые рёбра, и кожи так же плотно сшиты корабельной иглой, до черноты проварены в дубовой коре и смазаны жиром - того требует едкая соленая вода. Парус на ясеневой мачте из шкур того же непонятного зверя, а вёсел нет, одни уключины. Потрепало, видать, и корабль, и его экипаж. Всего двух человек прибило к готийскому берегу волнами, и были то мужчина и женщина. Он светловолосый, почти седой, и темноглазый - почти как уроженец Вестфольда. А она - черные косы, синие-пресиние колдовские глаза и к тому же беременна.
Пришли они, как ты понимаешь, со стороны островов, этого уже хватало, чтобы счесть их дружками желтомордиков: так простые готийцы дразнили в те времена Морскую Кровь. Да и вестфольдцев здесь не особо жаловали. Подобное и сейчас чувствуется, а тогда этим прямо-таки разило на всё побережье.
Ну, по счастью, чужаков первое время не трогали, а попозже и пользу в них нашли - человек этот оказался хорошим мастером по железу. Жил он с самого начала и до конца этой истории под своей перевернутой кверху днищем каррой. Так называлось его судно. Да и местной речью он более или менее сносно овладел в считанные месяцы.
Для кузни он соорудил хижину из больших камней, а в бывшей карре проделал отверстие в стене - для двери - и еще одно, для очажного дыма. Она у него тоже на камень была поставлена, чтобы повыше было.
Так и жил наш странник. Чинил утварь, лошадей ковал, брался за всякую простую работу. Кухарил понемногу. А жена только и делала, что грелась у костра или на солнце и пела песни.
Да, звали его, конечно, Бран, а ее Альбе. Странные для крестьянского слуха имена, верно?
Ну, представляешь себе, что с ним одним еле мирились, а тут еще ведьма брюхатая в доме. И вот когда пришла ее пора, не мог он никого из местных баб дозваться, чтобы ей помогли. И уже двое суток длились роды, так что сил у матери совсем не стало.
И вот посреди зимней вьюжной ночи…
- Как хорошо. Почему-то все удивительные вещи происходят в мороз и непогоду.
- Но это и правда было так. Словом, стучит некто в дверной косяк: сама-то дверь была кожаная, как и вся хижина. Кузнец открыл - и увидел девушку лет пятнадцати от силы. Ну вот как тебя - только, разумеется, наши женщины покрепче будут. Собой не так уж хороша, да и одета совсем просто: темное всё. И холщовая сума через плечо.
Говорит:
- Я к тебе со своей незадачей пришла, а тут у тебя твоя собственная. Ну-ка, подвинься. И воды мне побольше нагрей - самый чистый снег от порога возьми и на очаге растопи!
- Кого-то эти слова мне напоминают. Стиль знакомый.
Стелламарис улыбнулась.
- Тогда полагай, что не сказка это, но меня все ж не перебивай.
Поглядела девица на роженицу и говорит:
- Выбирай теперь. Или оба умрут, и мать, и дитя, или один сын у тебя останется. Считай, мертвые они.
- Делай что знаешь, - говорит Бран. - Ни в чём тебя не упрекну.
Достает лекарка самозваная из сумки склянку и нож….В общем, напоила она еще живую Альбе сонной водой и вырезала сомлевшего ребенка из её чрева. А потом стала его окунать то в горячую воду, то прямо в талый снег. Ожил младенец и так-то шибко закричал!
- Нет у него матери, не будет и чем кормиться, - говорит Бран.
Альбе-то во сне, на нее наведенном, скончалась.
- Я тебе сюда молочную козу за рога притащу, - говорит девушка. - Неужели так мало тебе платят, что и на это не хватит?
- Сколько ни есть, всё на похороны уйдет, - отвечает он.
- Пустое, - отвечает она. - Сам ведь знаешь.
И ведь в самом деле - говорится, что никого им не пришлось хоронить, будто растаяло тело пришелицы в дальнем тумане, что её вытолкнул из себя, и в морской пене, которая породила.
- Всё равно, - отвечает Бран, - медь из моих рук как река течет, а серебро частыми каплями сочится.
Тогда говорит девушка:
- Будут у тебя верные деньги, если мою беду своими руками разведёшь.
- Какую такую беду?
- Нужен мне меч, какие в твоих родимых краях делают, а мне в здешних - не хотят и более того не умеют. Чтобы прямой клинок был мне по грудь, а рукоять длиной в обе моих ладони, ни больше, ни меньше. И яблоко на конце рукояти - такого же веса, как сам клинок. И чтобы не ржавел он, не тупился и лёгок был в моих руках, точно дуновение ветра.
- Зачем тебе это? - спрашивает Бран. - Ты ведь не воин.
Видишь ли, о том, что не отковать ему такое оружие, Бран даже не заикнулся. Ведал заранее, что сумеет.
- Да, - говорит она. - Я не солдат, а лекарь. Но такой, что не от одних хворей лечит, а и от самой жизни.
- Быть того не может, - говорит кузнец.
- Уж как-нибудь поверь, - смеется девушка. - Так сделаешь? Сколько скажешь - столько и заплачу. Что решишь - то и дам тебе.
- Уговор, - Бран ей отвечает. - Только не насчет этого клинка, но насчет второго, если он тебе занадобится. Пока-то одним золотом или серебром с тебя возьму - знаю, что этого звону ты припасла ровно столько, сколько надо.
И по рукам ударили.
- Откуда она знала, что он такой добрый оружейник, если до того он этого не показывал? - спросила Фрейя.
- Сказка это, разве не помнишь?
- А из чего Бран должен был отковать двуручник?
- Может быть, принесла она ему железо вместе со звонкой платой, а, может статься, и сам он разведал самородное. В Готии его немало.
Вот минует месяц - нет меча. А девушка всё ходит к мастеру, мастерово дитя обихаживает. Ладный сынок у кузнеца. Веселый, смышленый да здоровенький. Проходит другой - опять дело не сладилось. Говорит девица:
- Чего недостает тебе, кузнец? Железо имеется, огонь в печи жаркий, молот тяжел, наковальня широка, руки твои сильны.
- Три вещи нужны, чтобы отковать такой меч, какой ты хочешь, - говорит Бран. - Три священных влаги: материнское молоко, отцово семя и кровь будущего владельца, чтобы все их в один узел связать.
- Кровь я тебе дам. Что до семени твоего - не стоит и спрашивать. Но молоко - как его взять у мёртвой и похороненной?
- Когда кормила Альбе наших близнецов в Счастливых Землях, - отвечает кузнец, - изобильна была она молоком, вот и отлил я сущую малость в серебряную флягу. Не прогоркло оно за время скитаний и не свернулось, а до сей поры оставалось свежим. Уж о нём-то не беспокойся. Но за это всё будешь передо мной в долгу вдвое большем.
Надрезала девица себе кровяную жилу над сосудом, влил в него Бран молоко из серебряной фляги и прочее, что положено, сотворил. И в первый расплав добавил.
Долго после того работал кузнец, но отковал меч такой, как надо, и вручил девушке. А потом говорит:
- Сделать тебе еще и ножны к нему?
- Не стоит. На то у меня свои мастера найдутся.
Завернула клинок в свою глухую накидку и унесла.
С той поры славен сделался Бран: добрые оружейники везде в почете. И богат, и уважаем: слово к слову, монета к монете прибавлялись. Сын тоже был ему в радость - любую речь прямо с губ схватывал, любое тонкое ремесло прямо в руки ему шло. И учителя его добрые учили, но более сам Бран, что не только в железном деле понимал, но и цветные камни умел верно поставить, и на арфе сыграть, и слагать новые, и петь древние сказания, в которых излагал и предсказывал судьбы людские.
Вот еще через двадцать лет приходит к нему в кузницу та женщина: не состарилась вовсе, но расцвела необычайно и одета сплошь в меха и парчу.
- Нужен мне другой клинок, - говорит Брану. - Теперь я знатная дама, да такая, что не только женщины, но и сильные мужи ходят под моей рукой. И на поединках приходится по временам сражаться - честь свою защищать. Хочу спаду о четырех гранях и в два моих пальца шириной, стройную и гибкую, как молодой древесный ствол, смертоносную, будто жало, и чтобы чашка у рукояти вмещала семь унций красного вина. А молоко для колдовства у меня в грудях своё.
- Скую я тебе такой меч, - говорит Бран. - Только не забыла ли ты давешний уговор?
- Помню, - отвечает женщина. - Работа моя - заставлять других платить их долги вплоть до самого последнего, так как же я сама свои позабуду? А вот что тебе надобно за прошлое и за будущее - говори немедля.
Снова говорит ей Бран:
- Ножны для меча у тебя свои найдутся или опять взаймы возьмешь?
- Свои собственные, - отвечает.
Сбросила тут же, у широкой наковальни, свой драгоценный наряд, легла на нее навзничь и приняла живой Бранов клинок в свои бархатные ножны.
С тех пор стали они с Браном жить как муж и жена. Не изо дня в день, конечно, - временами наезжала, песни Брановы слушала и сама свой голос приплетала, приемным сыном своим любовалась и одаривала обоих мужчин от своих королевских щедрот. А уж сынок-то был и собою дивно хорош, и учен, и все как есть юницы на него заглядывались, только ни одна ему не была по душе. Уехал он позже из родных мест многим хитрым наукам учиться и стал в конце вельми многоумным клириком.
Сам Бран уже давно не только богатство имел и не только славой причащался, но и властью. Давно забыли в округе, что он пришлец.
Так снова двадцать лет прошло. Поседел Бран, да только не слишком на нем это сказалось. И всё потому, что, как говорили, не желал свою сухопутную карру на каменные стены сменять и дышал вольным морским ветром.
Приходит к нему уже много пожившая дама благородных кровей. Стан по-прежнему прям, взгляд зорок, но потяжелела малость на ногу и голос не так стал певуч. И в волосах крупная морская соль появилась - не без того.
- Кончились мои сражения, - говорит. - Третий клинок мне нужен, чтобы мне, старой, при случае на него опереться. Чернее ворона, узорнее дамаска, язвительней насмешек, что слагают о врагах поэты-филиды на прежней твоей родине. А толщиной не более чем в мой мизинец, на котором твоё дарёное колечко ношу. И чтобы видом своим про убийства не напоминал.
- И это тебе скую, - отвечает Бран. - За годы, что я с тобой рядом был, дошло мое мастерство до пределов своего земного совершенства.
- А что в уплату возьмешь?
- Подумать надо, - Бран отвечает. - И кровью, и семенем мы нынче одно. Но вот за давнее молоко ещё заплатить придется. Вот что я решил: сына моего к себе приблизишь. Оттого что брат он твоего давнего Клинка Правосудия по молоку. Он у попов в большом почете пребывает: все здешние земли вдоль и поперек исходил, всей мудрости вертдомской причастен. Ни к кому доселе не имел приязни, кроме меня и тебя. Лучше моего сына не найти тебе ни опоры, ни защиты.
- По рукам! - отвечает старая дама. - Только как это выходит - все мои траты мне же и в прибыль?
Рассмеялся тогда кузнец. А не смеялся он с тех пор, как первая жена его умерла, сына ему рожая:
- Сердце сердца моего! Неужели за всю свою жизнь ты не поняла, что так только и бывает - одолженное возвращается сам-пять, по добру отданное - сам-десять, а истинная любовь - без числа и счета. Ибо не превозносится никогда над другими, но ходит в почёте; не берёт - но вдосталь получает, не ищет своего - только всегда находит.
- Хорошая сказочка, - вздохнула Фрейя. - Утешительная. И, как все они, про любовь. А кто, между прочим, были те близнецы?
IV
С виду Юлька не менялась очень уж заметно: только на щеках появился светлый пушок, похожий на то, что кое-как пробилось на моем подбородке, румянец стал смуглее, плечи шире, а ростом она вымахала уже безусловно выше меня. На целых два пальца.
Жить как муж и жена мы всё еще не жили, хотя сам не понимаю, почему. Точно инерция какая-то. Почему бы не подбавить еще гормонов, раз уж все равно она их глотает, и пьет, и ими колется? Или дело вовсе не в гормонах, просто надпостельный родонит, навеяв мне сына, полностью исчерпал свою магию? Спала под ним, кстати, одна Юлия: так пошло еще с беременности.
Вот нашего мальчика Арма мы навещали несколько раз: он давно уже вылез из своей техногенной скорлупы и улыбался направо и налево, издавая приветливые и даже членораздельные звуки. Если протянуть ему большие пальцы, он с готовностью садился и даже пробовал встать на ватные ножки - надеюсь, няньки ему не давали. Они были все новые, однако по большей части того же вида и цвета: филиппинки, что ли? Однако появились и явные "русачки", которые еще усерднее агукали, плясали и вообще лили фимиам полной чашей. Меня несколько удивляла эта суета вокруг младенца.
- Это потому, что он - чужой дар широкой здешней земле, - говорила Юлиана. - Мы пока рядом, но мы уедем, а он останется.
Мы уедем.
- В какую жуткую авантюру мы ввязались?
Я нарочно не говорю - "по твоей милости", потому что знаю: обидеть Юльку зря будет совсем уж неправедно. Хм… Странные слова приходят мне на язык. Старомодные.
- Авантюра, Юлик, - это прежде всего великолепное приключение. То, чего нет и не может быть в нашей с тобой жизни. Как и натурального кварцевого авантюрина - попадаются одни стекляшки.
Ну, зато вот опал в этой жизни быть вполне мог. И даже наливался ало-золотым огнем, в котором как бы сгорали черные лоскутья. Юлька то и дело бегала проверять, что с ним творится.
- Зреет, - иногда потихоньку говорила она. И потихоньку дотрагивалась до обложки. - Однако по-прежнему как ободом кольца насквозь проткнуто и сургучом запечатано.
Ибо, как ни удивительно, перемены в камне, едва начавшись, превратили книгу в нечто потаённое от нас всех - как говорил Тор, оттого, что она тоже изменялась внутри и не хотела свидетелей этого.
Я сочувственно улыбался и шествовал на кухню готовить очередной обед, к швабре и пылесосу - убираться. От всех перипетий, связанных с родами и атакой тестостерона, в моей жене что-то сдвинулось, и она с трудом нагибалась, точно оберегая некую хрупкую драгоценность, а уж поднимать тяжести и вовсе отказывалась.
Но вот однажды, наконец, Юлиана уселась рядом со мной на мою раскладушку - и я почувствовал, что она уже вся другая. Река обратилась вспять и по новому руслу втекла в то же море.
- Знаешь, мы оба стали не теми, что прежде. Я и опал. Давай пробовать, а?
Я поднялся и как был, в пижаме и босиком, пошлепал за ней.
"Поторжественней одеться, что ли, - мелькнуло в мозгах. - Однако зачем?"
Юлиана сняла книжищу с полки, положила на стол и подцепила камень ногтем, как не однажды делала прежде. На этот раз он отколупнулся.
Кольцо упало ей на ладонь - и как бы само наделось на безымянный палец левой руки - "сердечный", как говорят поляки. В коже переплёта показалось отверстие - в виде щели, немного большей, чем длина самого кабошона.
- Вот зараза, - говорила Юлька, дергая обложку. - Теперь книга вроде должна открыться, а ничего подобного.
- Фона Хельмута позови, - с легким злорадством проговорил я. - Или нет… Погоди!