Мой хлыст, однако, ничем серьёзным лошадям не грозил - шкура у этих зверюг вполне толстая. К тому же и отделан был весьма изысканно: тонкая гибкая трость длиной почти до полу, если держать в согнутой глаголем руке, витая серебряная скань рукояти, с одного конца петля, чтобы надевать на запястье, а на другом конце - шарик, будто на учебной рапире. Смычок музыканта, стек офицера или указка ученого.
Вот его я и достал и положил на стол перед тем креслом, что стояло в конце стола, у самой двери. Тяжеленное, с о скругленной спинкой чуть пониже человеческого роста, оно по замыслу назначено было мне - с тем расчетом, что именно верхом на нем я буду возглавлять всяческие важные собрания. Однако всякий раз выдвигать это седалище из-за столешницы было свыше моих сил - да и сил любого из моих министров. Поэтому я взял себе обыкновенный стул, разве что чуть более прочих украшенный позолотой, а неудобное кресло двигалось от одного седока к другому, пока не описало точный полукруг. Теперь на нем сидели те, кто чем-то провинился или просто опоздал явиться в срок.
В дверь постучались - это могло означать лишь одно: явилась моя родная кровушка. О прочих визитерах объявлял доверенный секретарь-охранитель.
Я впустил обоих парней и заодно кивком отослал чиновника.
Поздоровались они весьма хмуро, однако честь по чести - с титулованием. В первый и единственный раз.
- Благодарю тебя за то, что пришел, сын псового мастера Мартина, - произнес я без тени сарказма. - Садись вон там, рядом с дверью, и прикрой, кстати, её на засов.
- Я… не смею сидеть в вашем… - пробормотал он.
- Неужели? Такой отважный юноша - и не смеет? Тогда к стене стоя прислонись. Твоё дело небольшое, кстати, - смотреть.
А Фрейру и говорить ничего не пришлось. Я видел, что он уже стягивает рубаху через голову.
- Туда, - показал я на курульное кресло. - Возьмись за спинку, да покрепче. Э, гашник тоже распусти. Добрая бязь на штанцы твои пущена, казначейству не одну марку стоила.
Благодаря высоким голенищам и широким раструбам сапог общая картина не вышла совсем уж позорной: стройный пест в середине пышного цветка. Да он вовсе не ребенок и даже не юнец, подумал я. Широкие плечи, тонок в перехвате, торс - сплошные мускулы и жилы. Меж слегка расставленных для упора ног виднеется клюв умирающего лебедя. И мошонка, вид сзади. Истинный мужчина, только взятый в пропорции восемь к десяти.
- Долго я буду вот так стоять? Прохладно становится, - раздался спокойный голос моего сына.
- Погодишь, - сказал я так же по видимости равнодушно. - Ниал, тебе сколько отсчитали?
- Десять ровно, - это снова Фрейр отвечает, а не его приятель.
- Вот как? Ну, инфанту явно причитается больше серва. Одиннадцать - или, еще лучше, двенадцать. Тринадцать уж больно число несчастливое. Верно я говорю, Ниал?
Ответа я не услышал - и, по правде, не добивался.
Продел правую кисть в петлю. Взвесил хлыст на левой ладони. Крепок…
- Подайся бедрами вперед ко мне, а то как бы спинной хребет по нечаянности не перешибить.
И резко, со свистом, опустил.
К чести Фрейра, вздрогнул он лишь однажды. В самый первый раз. Потом стоял как каменный, разве что на девятом ударе плечи стали ходить ходуном, а одиннадцатый и двенадцатый выбили скупую слезу.
Кончив ученье, я бросил хлыст наземь и совершенно безразличным тоном сказал:
- Ниал, помоги принцу одеться и привести себя в порядок. И отведи его пока к вашим, чтобы огласки не было.
(Наоборот, чтоб именно вся как есть зловредная прислуга уяснила себе, что к чему.)
- Попроси для Фрейра того снадобья, которым все ваши задницы полировали. И…
Тут я нарочито взъярился, схватил парня за грудки и процедил сквозь зубы:
- Я думал, вы с моим сыном друзья. А друг таких слов, как ты, никогда не скажет. Ни за спиной, ни даже в лицо. Понял?
И вытолкал обоих взашей.
Обтер инструмент и забросил назад в его нору. Не выкидывать же. Такого с подарками не принято делать, верно?
До сына я добрался не раньше, чем его выпустили с "обыденной" половины на "парадную". Комната у него лет с двенадцати была своя, хотя маленькая и без запоров. Причем как раз между обоими крыльями здания - там еще была небольшая башенка с каменным полом, в ней, смотря по обстоятельствам, то детишки играли, то взрослые устраивали кордегардию.
Когда я без предупреждения отворил плотную занавеску, которая висела вдоль проема, целая стайка малявок порскнула мимо меня и с тихим щебетом скрылась в коридоре. Ловить их я, понятно, не стал, хотя белокурые волосы одной из них показались мне до боли знакомыми.
Фрейр лежал на животе, прикрытый какой-то атласной тряпкой, и перебирал перед своим лицом фигурки затейливой военной игры: шахмат или готийских нардов. Из-за волос, упавших книзу, еле виднелся наш фамильный острый носище. А поверх атласа, на самом низменном месте сыновней фигуры, разлеглась некая совершенно жуткая тварь: вся в складках и морщинах от морды до голого, как у крысы, хвоста, ушастая и с щелочками прозрачно-синих глазок. При виде меня она приподнялась с места, оскалилась и яростно зашипела.
- Отец, не гляди на нее так, она со злости мне когти в самое больное место вонзает, - сказал Фрейр. - Говорят, правда, что это самое в ней полезное. Типа иглоукалывание или это… акупунктура.
- А что это… здесь делает?
- Меня лечит. У нее тело жаркое. Ты ведь прав оказался: самое болючее место - поясница. Под лопатками как ничего и не было, сидеть и то кое-как получается, а вот на самом перегибе…
- Она - это кто?
- Самая модная рутенская кошка. Называется голубой сфинкс - наверное, оттого что синюшная кровь сквозь кожу просвечивает. Сестренке на день рождения подарили. Слушай, а ты ее никуда не сумеешь с меня передвинуть?
- Боюсь. Еще с когтями набросится.
Тварь поняла меня с полуслова, и гнусное мурлыканье снова перешло в свистящий вой.
- Ты, кстати, как? - спросил я, отставив поползновения в сторону.
- Сказал уже. Не убил - и на том тебе спасибо.
- В следующий раз убью. Похоже, это тебя куда больше устроит.
- И шкурку, что ценно, невредимой сохранил. Говорят, ни одного шрама не останется.
- Да уж, такие рубцы нелегко бывает объяснить своим дамам.
Он рассмеялся:
- Каким еще дамам? Нет у меня - и не хочется.
- А кто тогда кошку подбросил?
- Ах, эти… - он покосился в сторону выхода и чуть сморщился. - Им лишь бы с животинами цацкаться, а мы, мужчины, идем в придачу. Это ведь Фрей тут была с подружками.
- О. И как она тебе?
- Что, уже сватаешь? Отец, я ведь понимаю, что такое долг. И помню, во сколько у моего деда Ортоса первый ребенок появился. Ба Эстрелья так нипочем не даст забыть. Только ведь сестра моя невеста уж больно тоненькая и ледащая. Тень, а не девка. У всех ее ровесниц, хоть они ее пониже, грудки так и вылупляются наружу, да и ягодички соком прямо налились.
- Прихварывала с самого рождения, оттого и худенькая.
- И оттого что рутенка. Отец, ведь говорят, что в каждом вертдомце морская кровь гуляет. Но не в ней. Чужачка и пришелица.
- И нашим вертским молоком выкормлена, нашей солью спасена. Так что сплетен не повторяй. Да вовсе она неплоха, смею тебя уверить. В самый раз для того, кто в голенастом стригунке умеет увидеть добрую кобылку или статного жеребца. Запомни, кстати: девицы вызревают вначале в плотских играх, но самым соком наливаются в замужестве, - и никак не иначе. Точно зимние груши в соломе.
- Ну посмотрим, батюшка. Славны бубны за горами.
На том мы и расстались, более или менее поладив друг с другом. И всё бы ладно, только на следующую ночь я обнаружил у себя в узкой холостяцкой постели некое постороннее вложение.
Тут надо пояснить, что после рождения шестой пары дитят я старался не отоваривать мою верную Зигги уж очень часто. И до, кстати: чтобы лишний раз не бередить чрево. А позже - как бы судьба вновь не попутала. Иногда я вообще стелил в кабинете, но обычно - неподалеку от него.
И вот теперь полузаконное супружеское место заняла…
Малютка Фрей.
- Ты чего тут делаешь? - спросил я, ставя подсвечник на его обычное место: у изголовья.
- Маму не хочу беспокоить. У сестренки Пиппы с братиком Пиппо ветряная оспа, вот она и с ними без перерыва. Спит теперь. И служанки тоже. И малышня.
Какая чуткость к ближним своим - прямо залюбуешься!
- Спят. А я, значит, бодрствую. Ушки на макушке.
- Ну, ты ж не во сне класться в постель приходишь.
- Уж точно, что не во сне. А что с тобой такое?
- Нехорошо мне. В низу живота жуть как ноет. С вывертом. И кровь так и хлещет. Боюсь я.
- Мама тебя разве не предупреждала?
- Да прошлые два раза совсем не так было. Так, попачкалось немного.
- Это случается. Ничего, значит, легко зачинать будешь.
- И ради такой ерунды двенадцать раз в году этак мучиться? Вот Морские Люди, говорят, - только четыре. Или даже два раза.
- Говорят, что кур доят. А на самом деле петуха. Только хорошенько раздоить надобно.
Она робко хихикнула и оттого вся скорчилась.
- Больно? Ничего, я сейчас.
Я отвернулся, чтобы поискать старые пеленки. В прежние времена Зигрид частенько забрасывала мне предыдущее поколение оглоедов, чтобы спокойно понянчиться с нынешним.
- Вот, держи. Они мягкие и теплые. Знаешь, наверное, куда заправить?
- Ага.
Мне показалось или она конкретно хихикнула?
- Я имею в виду трико. Ох, чему тебя только мама учила.
Фрейя завозилась под одеялом - снаружи вполне можно было понять, чем она там занялась.
- Спасибо, теперь куда лучше, дэди Кьярт.
И от этого скондского прозвания на меня отчего-то набросилось то, чего мы с моей верной Зигги не испытывали уже бог весть сколько времени. И с ним вместе - осознание факта, что никакая Фрей мне не дочь, что сама она прекрасно чувствует себя в роли девушки на выданье и, что… что, по нашим вестфольдским и даже франзонским понятиям, она вполне готова к браку, можно сказать, даже перезрела!
И даже едва намеченные под батистовой сорочкой формы лишь помогли моему арбалету напрячься всей тетивой и изготовиться, чтобы пустить стрелу в цель. Мои высокоморальные устои на него не действовали никак. В точности как и на острое желание поссать, когда тебе как следует приспичит.
- Согрелась? А теперь ступай к себе.
- Как же я такая набитая по коридорам пойду? Даже перед твоими гвардейцами неловко станет. Нет, я до утра здесь побуду.
Какой тон, братцы, - командир на поле боя!
- Детка, я ведь мужчина.
- Но ты ж мой отец, разве неправда?
- Раз отец, так что же, теперь и не человек вовсе?
Она задумалась.
Тогда я собрался с духом и всё ей про нас объяснил. Что наш главный орган, коий, собственно, и определяет наш пол, не всегда охотно нам подчиняется. Он скорее похож на своенравное и не до конца прирученное существо. И ведет себя сходно: оттого мужчина далеко не всегда владеет собой в присутствии женщины, хотя бы и такой неоформившейся, как Фрей. А сии своенравие и непокорность нередко побуждают нас действовать вопреки разуму и совести - и во вред женщине. И что ее, Фрейи, поведение меня искушает. Вот именно - искушает.
Она очень серьезно посмотрела на меня и сказала:
- Тогда я на пол в тамбуре лягу. Постелю вот только подушки всякие и накидки. А то там по низу из щели дует.
Тамбур - это неширокий промежуток между створками дверей, внешней, очень массивной и с массивными запорами, и внутренней, легкой, но укрепленной внутри стальным прутом. Этого не видно снаружи: декоративные панели из дорогой древесины прикрывают начинку с обеих сторон. В тамбуре обыкновенно дежурит стража из самых доверенных людей.
- Не делай глупостей. У тебя же там открытая рана. Застудишь - мало не покажется.
Ну да. Одна рана внутри, другая - вовне. Рана и губы на франко-готийском обозначаются одним и тем же словом. Levre. И ниоткуда и даже никуда там, между прочим, не сквозит и сквозить не может - двери по замыслу герметические.
- Я рядом на креслах устроюсь. Спи уж, козявка.
Так она и поступила.
Зато я глаз не сомкнул - часов до пяти утра, когда сменялся караул, тот, что, кстати, и пропустил ко мне мою дорогую доченьку. Я приказал взять ее с собой и по дороге в караулку забросить к мамочке-королеве. С извинениями от моего имени.
А затем, судорожно помогая себе рукой, поочередно излил обе скопившихся в моих недрах жидкости. Позвал дневного камердинера, умылся, переоделся из одного дневного платья в другое и пошел снова работать.
Но, как говорят, кошмар, как и комар, не жалит в одиночку.
На сей раз, едва я переступил порог моей уютной опочивальни, как заметил гостя.
В том самом кресле, где я прошлый раз усмирял мою восставшую плоть, устроился незнакомец. Статный, широкоплечий мужчина вполне средних лет, вроде бы шатен (мерцание кем-то зажженных свечей не позволяло разглядеть его в подробностях), черты лица тоже слегка неразборчивы, но скорей приятны, чем наоборот. Свободного покроя туника поверх рубахи - и то, и другое неброских оттенков, приятных для глаза. Особенно если учесть, что фоном для них служат арабески, вотканные в гобелен мягкой обивки. Нога заложена за ногу, что позволяет разглядеть башмак - остроносый, из очень мягкой кожи. Такие вроде как вышли из моды лет семьдесят назад.
- Простите, как вы сюда попали?
Когда не уверен, кто перед тобой - настырный проситель или наемный убийца, - лучше обращаться с ним повежливей. Всяко не прогадаешь.
- Как, как. Ты бы лучше спросил, кто я таков, правнучек, - ответил он. - Или уместней тебя внучком прозывать?
- Хельмут. Ты что, в самом деле он?
Ох, и в самом деле - чуть-чуть на моего наивеличайшего конюха похож. По фамилии Торригаль.
Самое удивительное, что я нисколько не испугался. Удивился - это да. После мадам Аликс, которая обшивала мою жену вплоть до рождения первенца, никто из обитателей Элизия к нам не заглядывал.
- Я самый.
- Вот уж не думал, что ты привидением обернешься.
- А я вовсе не оно. Я, скажем так, дух-охранитель твоего рода. Рода Хельмута, Орта и Моргэйна. Ты не бери себе в голову, что я здесь только отчасти. Просто multaque pars mei сидит сейчас в доме, который построил Тор для своей Стелламарис, и наслаждается умной беседой с игной Марджан.
Все эти имена отсылали меня к давней истории рода. Хотя Торригаль и Стелла были как раз его настоящим. И непреходящим.
- И что ты мне поведаешь, охранитель?
Непонятно почему, но я сразу проникся к нему доверием. Свет от него исходил какой-то такой… приятно потусторонний.
- То и поведаю, что зря ты, внучек, так своим благонравием озадачился. От твоих совестливых угрызений всякие конфузы к тебе и липнут, как репей к плащу. Золото, как говорится, к золоту, а грех ко греху. Да виданное ли дело, чтобы нормальный средневековый мальчишка без порки рос! Уж скорее без отца.
- Как ты.
- Не совсем. Готлиб наш приезжал иногда, хоть ему и запрещали. А выращивал меня дед. С самых моих младых ногтей. Баб он не терпел, да и не заводились они у нас последнее время. Жена его ещё когда померла. Святая была женщина! В ранней юности попалась на каком-то особо дерзком грабеже и оттого пошла на прокорм деду. Снята прямо с плахи, как говорится. А то бы и отца моего на свет не родилось.
Так вот. В школе тривиум вел пожилой священник. Неплохой, кстати, мужик, умный и покладистый. Вот он-то всех мальчишек и сек. Кроме меня - а ведь прокуда я был первостатейный. Все знали, что меня лично дед мой обихаживает, а это куда как высоко ценилось. Серьезное дело, не пустячки какие. Ведь его всякий раз в школу вызывали, когда не хотели выносить грязь через порог. Младшего учителя, к примеру, ограбили, что фехтование вел, или череп в кулачной драке кому-то всерьёз проломили. Тогда я приносил моему Рутгеру записку с печатью, и он являлся при всем параде: в кожаной накидке с клобуком, в полумаске. Ну и творил расправу. Платили ему в школе, натурально, немалые деньги. В полтора раза больше магистрата. Это меня одного он забесплатно драл, причем с большим старанием и усердием. С того и жилось мне в школе не в пример лучше многих. Уважали за стойкость.
- А он потачки тебе не мог разве дать?
- Что ты! Он ведь деньги за честность свою получал. И очень их ценил. Тогда дед еще не отказался от мысли меня оженить, может статься, и на свободной… То есть не преступнице, как обыкновенно, и не на дочери члена своей гильдии.
Ну, разумеется, он меня прежде расспрашивал, как и за что. И снова - не дай Бог соврать или иначе как-то сплутовать. Никогда не знаешь, как он к моему поганству отнесется. За иной пустяк шкуру спустит - девчонку если, к примеру, осоромил. Юбчонку на голову задрал или у стенки хорошо потискался. А иногда, наоборот, малость удержит руку…
- Девочки что, вместе с вами учились?
- Когда как. Но по большей части да. Ну, если ты имеешь в виду, как их наказывали, - не при нас. Мы того не видели и подглядывать не пытались. Всё одно получше вас понимали, в чём разница. Но на них самих лет до двенадцати такой запрет лежал - тебе и не снилось.
- О. И трудно тебе приходилось, наверное?
- Напротив, куда легче ожидаемого. С палачонком нигде особо не церемонятся, знаешь ли. А так и в школе стыдились особо травить, и дома дед понимал, как не повредить всякие там жизненные и причинные органы. Наш поп так не умел, однако. И душа у него была слишком нежная. Вот и расходился иногда от этого своего неумения так, что прямо зверел. Мы, профессионалы, такого себе позволить не могли. Как Рутгер мне, юнцу, повторял: "Не хочешь у народа в чертях числиться - будь, как ангел, без упрека". Да ты знаешь, кстати, что мучители по призванию в нашей гильдии не идут дальше плотников и слесарей? Что всех претендентов испытывают на предмет самообладания и душевного равновесия - и чтобы к убийству не были склонны? И к садизму, как нынче говорят? Среди нас те, кто любит боль причинять, не задерживаются: сразу свои же вычислят. Вот разве среди врачей… А ведь это очень много для нас значит - утвердиться в наследственном ремесле. В другие братства нас не возьмут, вот и живи весь век на обочине. Ни работы, ни жены. Даже в монахи путь закрыт.
- Уж это я как раз понимаю, - сказал я.
- Ничего не понимаешь, только так кажется тебе. Вот рутенские правозащитники - я верно назвал? - всё пишут про одного исполнителя, что каждый день в тюрьме тамошней людей стрелял, а потом, уже на пенсии, взял свою пистоль и вышел на улицы - на мирных граждан охотиться. Не мог без убийства, видите ли. А куда его старшие смотрели? Отчего не уследили? Он, оказывается, сам бывшим преступником был. Ну, это еще надо смотреть, каким преступником: мы, мечники, если с эшафота себе кого берем, то вора, взломщика, бракокрадца - тех, кому пролитая кровь служит одной помехой. И если что - не он повинен, что сорвался, а мы. Вся гильдия.
- Спасибо за содержательную беседу, - сказал я.
- А теперь пора мне, - ответил он.
- Заходи почаще, предок, - ответил я и пронаблюдал, как он медленно и красиво растворяется в мерцающем облаке.