Он заговорил первым, приблизившись к Персефонию:
- Что все это значит?
Сударый ответил вместо упыря:
- Курет Эпсумович, если не ошибаюсь? Приятно познакомиться. А где же еще один ваш товарищ?
- Он болен и не смог прийти. Однако вы не ответили на мой вопрос: что означает сей фарс?
- Это всего лишь логическое завершение того, с чего все началось.
Он отступил к "Зениту", глянул в рамку видоискателя и громко обратился к окружающим:
- Господа! Мы проводим сеанс оптографической съемки, посвященный поединкам чести. А где вы видели дуэли, проходящие при таком скоплении народа? Очень прошу вас, выйдите из кадра! Да-да, правее, еще правее, - подбадривал он горожан, прильнув к рамке. - Отлично! Пожалуйста, не подходите ближе, иначе снимок может быть испорчен. Персефоний, Курет Эпсумович, мы начинаем!
Упырь, наклонившись к уху медика, прошептал:
- Вы хотите выпутаться из этой передряги без ущерба для репутации?
- Меня больше волнует ущерб для чести моего друга.
- А я не менее заинтересован в честном имени Непеняя Зазеркальевича, - отвечал Персефоний. - И для этого есть только один путь: примирение. Тогда мы все сможем сделать вид, будто дуэль с самого начала задумывалась как оптографический спектакль.
- Это отдает шутовством.
- А поединок отдает каторгой.
На изжелта-бледном лице Чихаева мелькнула тень улыбки:
- Вам не откажешь в силе убеждения, господин Персефоний. Вот только чувства Залетая Высоковича задеты слишком сильно.
- Очень прошу вас, Курет Эпсумович, используйте все свое дружеское влияние и постарайтесь убедить вашего товарища, что обида мнима. Нам стали известны некоторые обстоятельства этого недоразумения. В частности, удалось выяснить, что случилось с портретом. Передайте это Залетаю Высоковичу.
Чихаев кивнул и направился было к Пискунову-Модному, но тут Сударый, стоявший подле "Зенита" с хронометром в руке, окликнул его:
- Прошу прощения, Курет Эпсумович, закончилось время экспозиции. Встаньте еще раз около Персефония и, когда я дам знак, снова кивните и подойдите к Залетаю Высоковичу.
Он поспешил к "Даггер-вервольфине". Чихаев, не подозревавший, что съемка уже началась, поморщился, но послушался. Непеняй Зазеркальевич снял заглушку с объектива, шепнул стартовое заклинание и махнул рукой. Ладони у него потели, он спиной ощущал взгляды спросончан.
Пискунов-Модный, выслушав своего секунданта, яростно мотнул головой. Сударый невольно отметил, что снимок должен получиться великолепный.
- Непеняй Зазеркальевич, мне подождать? - спросил у него медик.
- Нет-нет, разговор секундантов у нас уже отснят, теперь перейдем к выбору оружия.
Он вернулся к "Зениту", а Персефоний и Чихаев снова сошлись, каждый со своей парой рапир, чтобы сравнить их и решить, какая будет использована в схватке.
- Это не дуэль, а черт знает что, - проворчал секундант модного юноши. - Ералаш какой-то…
- Как сказать… - промолвил Персефоний, проверяя баланс предложенной соперником рапиры. Оружие было изумительное, и он залюбовался игрой бликов на полированной стали. - Согласен на оружие господина Пискунова-Модного, такой клинок нельзя не уважить. А что до ералаша, то наша игра вполне может кончиться чьей-нибудь смертью. В этом случае выживший будет обвинен только в небрежности, ставшей причиной несчастья на съемках, а не в преступлении против закона, который категорически запрещает дуэли.
- Вы неплохо все продумали.
- Кроме самого главного: как достучаться до вашего друга.
- Прошу вас воздержаться от подобных высказываний!
- Отчего же? Или вас не возмущает его нежелание говорить?
- Нет. Если Залетай Высокович ведет себя таким образом, значит, у него есть причины. Он не раз помогал мне в трудных ситуациях и не задавал вопросов. Точно так же поступаю и я по отношению к нему.
- Но вы в точности передали мои слова насчет портрета?
- Да. Залетай Высокович счел это попыткой избежать ответственности. Он желает драться, а не разговаривать.
- Он ослеплен, разве не видите? - рассердился Персефоний. - Ему все равно, что его участь - или смерть, или кандалы. А причина - в портрете, хоть вы-то поймите…
- Послушайте, я ведь уже сказал, что ни о чем не спрашивал Залетая. Я понятия не имею, о чем вы толкуете.
Персефоний глубоко вздохнул:
- Ладно, оставим бесполезный разговор. Возьмите это, только незаметно. - Передавая секунданту модного юноши рапиру, упырь заодно вложил ему в руку тупую насадку для клинка. - Если прольется кровь, мы с вами должны будем действовать быстро и уверенно. Секундант поверженного наденет заглушку на оружие, а другой секундант - подбросит под ноги своего товарища. Тогда произошедшее будет иметь вид несчастного случая. И еще одно - мы все-таки играем на публику. Уговорите Залетая Высоковича сделать два-три перерыва: нам понадобится время, чтобы заменить кассеты в камерах. Попросите его ради себя, ради меня, ради Простаковьи Добролюбовны - хоть как-то постарайтесь убедить.
Сказав так, он вернулся к Сударому, вручил ему оружие и, вынимая из "Зенита" очередную пластину, коротко передал состоявшийся разговор.
- Теперь все зависит от вас, Непеняй Зазеркальевич. Удачи вам.
- Спасибо. Что, мне уже идти?
- Да.
Сударый бросил на ковер-самолет верхнюю одежду, вымученно улыбнулся зрителям и пошел навстречу противнику. Ветер пробирал до костей, рапира, такая красивая, с червленой гардой и рукоятью слоновой кости, вдруг показалась чем-то нелепым и громоздким, словно он вышел на улицу с кочергой.
Пискунов-Модный шагнул навстречу. В каждом движении его сквозила кошачья ловкость. Совсем недавно он шел по площади напряженный, скованный - таким же видел его Сударый в "Обливионе"; трудно было узнать путающегося в словах взволнованного мальчишку в этом уверенном в себе, сильном, прекрасно тренированном молодом человеке. Он оставил позади все сомнения, перешел черту - теперь ему нечего терять - и с головой окунулся в стихию борьбы, в которой ему нечасто попадались равные соперники, пускай только в спортивных схватках.
Сударый подумал, что наиважнейшая задача для него сейчас не погибнуть в первые мгновения.
Они остановились друг против друга. Секунданты встали по бокам и дали знак - Персефоний тут же весело попросил не начинать, пока не заработает "Даггер-вервольфина". Модный юноша послушался, выждал, замерев в стойке, с направленной в горло оптографа рапирой. Видно было, что ожидание дается ему нелегко, но надо полагать, он согласился поддержать спектакль ради друга.
"Хороший знак", - подумал Сударый… и едва уклонился от молниеносного выпада. Следующий удар он отразил: Пискунов-Модный предпочел действовать прямолинейно, выпад был ожидаемым, и Непеняй Зазеркальевич успел подставить клинок. Ответил коротким провоцирующим взмахом, отразил новую атаку и отступил, давая себе секунду передышки.
Страха не было. Суровый урок Персефония не пропал втуне, и теперь Сударый осознал, что не боится быть раненым. Голова работала ясно, и очень скоро он обнаружил, что без особого труда противостоит энергичному натиску. Залетай Высокович дрался так, как привык делать это на фехтовальной дорожке в спортзале, где можно пожертвовать одним очком, чтобы выгадать три. О том, что "одно очко" в данном случае будет означать не безобидное касание, а рану, которая может решить исход поединка, он, пожалуй, помнил, однако мысль его не поспевала за телом, совершавшим заученные движения. Непеняй Зазеркальевич, натренированный ловким и многоопытным упырем, отмечал в движениях соперника ошибку за ошибкой и был вынужден сдерживать себя, чтобы не нанести роковой удар.
"Пора что-то предпринимать, - подумал он, - покуда я его не убил…"
- Вы не пожелали разговаривать, - негромко произнес Сударый, готовясь уклониться. И правильно: модный юноша, даже не думая отверзать уста, тотчас ударил. - А напрасно! Я всего лишь хотел вам сказать, что… - он поставил блок и предпринял контратаку, - что Простаковья Добролюбовна - сущий ангел…
Наконец что-то дрогнуло в лице Пискунова-Модного.
- Не вам поминать ее чистое имя! - воскликнул он.
В это время Персефоний крикнул:
- Господа, вы выходите из кадра!
Окрик несколько сбил с толку Залетая Высоковича, и Сударый не замедлил воспользоваться этим: размахивая рапирой, будто собирался играть в лапту, он оттеснил соперника в центр кадра, торопливо говоря при этом:
- Отчего же? Как раз я имею право говорить о ней, потому что знаю тайну портрета, а вот вы бы лишний раз не трепали имя этой замечательной девушки, глупый вы мальчишка!
Кажется, ему удалось вывести Пискунова-Модного из равновесия: следующие два удара с его стороны были простыми и безыскусными, так что опасности не представляли.
- Как смеете вы такое говорить? Я на все готов ради нее…
- Ради себя, - поправил Сударый и сделал глубокий выпад, слишком поздно вспомнив, что Персефоний категорически запрещал ему подобные рискованные приемы.
Уцелел он, видимо, лишь потому, что уж такой-то глупости соперник от него не ожидал и предпочел отступить.
- Ради своего самолюбия, - быстро продолжал Сударый, - вы готовы пожертвовать ее счастьем…
- Господа, время экспозиции на исходе! - донесся голос Персефония. - Изобразите передышку.
Сударый тотчас опустил рапиру, надеясь, что, даже разозленный, Залетай Высокович не убьет безоружного противника. На миг ему показалось, что надежда пустая - такой яростный огонь горел в глазах модного юноши. Однако совесть победила.
- Эта глупая дуэль ставит ее в самое удручающее положение, - добавил Сударый.
- Вашими стараниями - уже нет, - прошипел в ответ Залетай Высокович. - Вы прекрасно придумали насчет этого оптографического спектакля, так что репутации Простаковьи Добролюбовны ничто не угрожает.
Секунданты поднесли им платки. Непеняй Зазеркальевич с удивлением обнаружил, что совершенно забыл о холоде и успел вспотеть.
- По-вашему, она будет счастлива, вспоминая об этом убийстве? - спросил он, глядя в глаза сопернику.
- О смерти того, кто опорочил ее своим грязным колдовством! - ответил Пискунов-Модный, бросая платок в руки Чихаева.
- О нет, столь низменные чувства не для ее тонкой и возвышенной души…
- Перестаньте! Что вы о ней можете знать?
- Я-то как раз могу. Потому что знаю про портрет.
Персефоний вернулся к камере, Курет Эпсумович уже поднял руку, чтобы снова дать сигнал, но тут до затуманенного яростью ума Залетая Высоковича начало доходить некое несоответствие.
- При чем тут портрет? Ведь он же - гнусная карикатура на Простаковью Добролюбовну.
- Вы его видели? Ну так и не выдумывайте.
- Отчего же, по-вашему, она впала в отчаяние?
- Уж конечно, не оттого, что была настолько глупа, чтобы поверить, согласно вашему выражению, в "гнусную карикатуру". Господи, и этот человек считает, будто он любит девицу Немудрящеву! - прибавил для пущего эффекта Сударый, закатив глаза. - Да вы же ее совсем не знаете, если не понимаете такой простой вещи… Вам даже в голову не пришло, что на самом деле отразилось на портрете.
- И что же?
Сударый не без труда сдержал радостную улыбку. Кажется, все заканчивается благополучно… Персефоний, хотя и перезарядил "Зенит", не спешил со съемкой, а с жутко важным видом что-то регулировал, давая оптографу время. Зрители уже расслабились, даже на лице главы магнадзора появилось нечто вроде облегчения, а городовой, выйдя в первый ряд, не отрываясь наблюдал за ходом поединка и азартно пояснял что-то горожанам, стоявшим поблизости.
- Что отразилось на портрете? - повторил Залетай Высокович вопрос.
- Снимок оказался много лучше, а не хуже, чем ожидалось, - как можно спокойнее ответил Сударый. - Мне ли вам говорить, что Простаковья Добролюбовна - натура впечатлительная и ранимая? Она увидела на портрете себя такой, какой хотела бы, но почему-то не может быть.
- По-вашему, такой малости хватило, чтобы ввергнуть ее в отчаяние?
- Нет. Сперва было потрясение. А в отчаяние ее ввергли вы, когда, вместо того чтобы поговорить с ней, принялись обдумывать убийство на дуэли. Она ждала ваших слов, а видела только мрачное лицо - вот и решила, что ее догадки правильны.
- Я вам не верю!
- Не хотите верить. Но в глубине души понимаете, что я прав. Прав я, наверное, и в том, что первым делом вы поделились бедой с Принципиалием Поперековичем?
- Да, это так.
- И он, конечно, даже не попытался рассеять вашу ярость, ни слова не сказал о Простаковье Добролюбовне, а вместо этого принялся расписывать меня как ничтожного мещанина, нахватавшегося верхушек магических наук? В общем, всеми силами подталкивал к дуэли, на которую сам однако не явился? - Пискунов-Модный не ответил, но по лицу его было видно, что предположение верно. - Послушайте, на нас смотрят, да и холодно просто так стоять. Давайте закончим спектакль, а потом отправляйтесь к Простаковье Добролюбовне и уговорите ее показать вам портрет. Если найдете, что я обманул вас, встретимся снова на любых ваших условиях и без назойливого внимания общества.
На них и правда глядели уже с недоумением.
- Позвольте, так дуэли не ведутся! - крикнул городовой.
- Господа, убедительно прошу не мешать нам, - строго ответил Сударый, оглянувшись. - Мы обсуждаем сценарий. Что вы решили? - понизив голос, спросил он у Залетая Высоковича.
Модный юноша кусал губы.
- Будь по-вашему. Но помните: если вы солгали, я разыщу вас и на земле, и под землей, и даже на другой планете…
- Очень хорошо, - кивнул Сударый, ежась на ветру. - Теперь нужно отснять несколько ударов, а потом я потребую заменить рапиры - у моих тупые наконечники. Персефоний, у тебя все готово? Начинай!
Разойдясь после очередной сшибки, Сударый, преувеличенно жестикулируя, заявил о намерении сменить оружие. Секунданты, войдя в кадр, выдали дерущимся другую пару клинков. Персефоний перешел ко второй камере.
- Последний снимок, - сказал Сударый сопернику.
Тот кивнул и встал в позицию. Курет Эпсумович взмахнул рукой. Сударый приоткрылся, Пискунов-Модный тотчас сделал великолепный финт и поразил соперника в грудь - да ощутимо, так что оптограф отшатнулся и упал на колено.
Зрители зааплодировали, а городовой азартно воскликнул:
- Вот это удар!
- Вам не очень больно? - с преувеличенной заботой поинтересовался модный юноша.
- Терпимо. Но можно было и не спешить: я использую экспозицию около тридцати секунд - и что теперь снимать?
- Оказание помощи раненому, я полагаю. Введем это в сценарий. - Он подозвал кивком Курета Эпсумовича, наклонился к Сударому и тихо добавил: - Если вы сказали правду, я охотно извинюсь за грубость. Но если солгали - следующий поединок будет куда короче.
Недолгий осенний день угасал, и, когда они возвращались с площади, Персефонию уже приходилось отворачиваться от низко стоящего солнца, норовившего заглянуть под расшитые серебряной нитью поля сомбреро.
Вереда и Переплет встретили Сударого у порога, и у оптографа потеплело на сердце: столь искреннее беспокойство за себя увидел он на их лицах.
- Вереда, я сегодня непозволительно задержал тебя, - повинился Непеняй Зазеркальевич. - Ты, наверное, уже спешишь?
- Ничего страшного, я сегодня ничем не занята, так что, если не возражаете, немного задержусь, помогу Переплету навести порядок.
Инспекторы губернской службы магического надзора и в особенности городовые, которым досталось только стеречь кареты, уже соскучились без начальства: ничего запрещенного в доме Сударого, естественно, не нашлось.
- Что ж, я лично займусь разумным, подавшим прошение о досмотре, - грозно сказал Немудрящев, отпуская сослуживцев. - Можете быть свободны. А я останусь, чтобы принести извинения господину оптографу.
Сударый расплатился с перевозчиками и вместе с Персефонием перенес оборудование в студию. Немудрящев вошел вслед за ними.
- Непеняй Зазеркальевич, так что же все-таки произошло?
- Всего лишь недоразумение, - ответил оптограф, закручивая винты на треноге "Даггер-вервольфины". - Помните…
- Одну минуточку, - вмешался Персефоний, вместе с Вередой расставлявший по местам держатели для осветительных приборов. - Мне кажется, Добролюб Неслухович, вы о чем-то забыли.
- О чем же?
- Об извинениях, - напомнила Вереда.
- Прошу прошения! Господа, от лица всей службы губернского магического надзора и от себя лично приношу Непеняю Зазеркальевичу искренние извинения за необоснованное вторжение. Обещаю, этот случай будет рассмотрен и принят к сведению.
- Ну ладно, хоть перед человеком извинились, - проворчал Переплет. - Про себя уж молчу, кто об нас, домовиках, вспоминает? Ох времена пошли…
- Уважаемый господин домовой, перед вами я как раз намеревался извиниться отдельно, - поспешил заверить Немудрящев и на всякий случай добавил: - А также перед остальными сотрудниками ателье. Однако мне не терпится услышать объяснение давешних событий.
Да и всем, кажется, интересно было послушать.
- Помните, Добролюб Неслухович, я давал вам журнал с оптографическим романом? Вы напрасно в тот раз не воспользовались моим предложением рассмотреть художественные оптографии через очки-духовиды. Я говорил о том, что талантливые актеры способны передать даже ауры своих персонажей, а улавливаются они посредством призматических объективов, каковым пользуюсь в последнее время и я. Именно с помощью такого объектива был сделан снимок вашей дочери. А она, Добролюб Неслухович, обладает несомненными актерскими способностями. Желая предстать в наиболее выгодном свете, тем более в присутствии любимого человека, да еще такого, как господин Пискунов-Модный, виднейший из женихов Спросонска, ваша дочь неосознанно сыграла перед объективом роль - роль девушки, по ее представлениям, идеальной. Этот идеал и был запечатлен - не столько силой оптографии, ибо, по правде говоря, для меня это был рядовой портрет очередной посетительницы, сколько силой актерского дарования.
- Вы в этом совершенно уверены? - спросил Немудрящев.
- Абсолютно. Впрочем, если я ошибаюсь, не далее как завтра со стороны Залетая Высоковича последует новый вызов. Однако я не сомневаюсь в правильности догадок. Рассказ Вереды Умиляевны, которая лично знает вашу дочь, собственное впечатление о ней - все говорило в пользу того, что Простаковья Добролюбовна очень, может быть, даже излишне… эмоциональна, а это нередко является признаком артистизма, который требует сопереживания. Развеять ошибку не составляло труда в самом начале, но, как я уже говорил Залетаю Высоковичу, его мрачная физиономия только укрепила вашу дочь во мнении, будто она совсем не так хороша, как могла бы или должна быть.
- Мне никогда не нравилось ее увлечение этим молодым человеком, - досадливо крякнул Немудрящев.