13
Теперь врач из интереса таскал меня по домам. Правда, местные люди от моих вопросов отнекивались, а об исчезновении Антона вообще отказывались говорить. Вот, мол, пропал и пропал человек, чего теперь? Тайга знает, кто ей нужен.
Побывали мы и у татарина.
Жену звали Наиля, имя мужа не расслышал.
Наиля жарила яичницу, переступала большими босыми ступнями по некрашеному полу. В чугунной сковороде шипело, взрывалось сало. Со стен присматривались лаковые небритые родственники. Эти милые окровавленные рожи на фотографиях. На уровне дриопитеков, только что сочинивших каменный топор.
Татарин скоро привык к нам, похвастался:
– Прошлой зимой умер у нас дед Филипп. Видишь?
Выставил ногу с огромной, ну прямо нечеловеческой ступней.
– Вот ты все расспрашиваешь про этого Антона. А у него нога была самая обычная, и сам он был человек обычный. А вот у деда Филиппа нога была даже больше моей. Чуешь? Сказался фактор, – умно ввернул татарин особенное слово. – А вот руки у деда были короткие, – огорченно выставил перед собой крепкие руки. – Даже короче, чем у меня. Я, конечно, молодой, чтобы давать какие-нибудь полезные советы по здоровью, но дед Филипп нам прямо говорил: при таких-то ступнях зачем длинные руки?
– Сука… – мотнула головой Наиля.
Я спросил, а страдает ли чем-то таким Кум?
Татарин сразу покосился на жену. Ясный хрен, страдает. Чего не страдать? На нем тот же фактор сказался. Только Кума они тут видят редко.
– Наверное, брата Харитона боится?
– В самую точку, – кивнул врач.
Татарин при этом отвел глаза, а Наиля отчетливо щелкнула челюстью.
Не люди, а углы какие-то, неодобрительно подумал я. Не хотели они говорить об Антоне, не хотели говорить о Святом. Не хотели даже о лесных говорить. Зато татарин плеснул нам в стаканы. Волной запаха сбило в полете муху, рожи небритых родственников на стенах оживились. Я так понял, что в деревне Кума не любят. Он дарвинист, он любит цыганские песни. Поты лыты мяты пады. Настоящий мичуринец. Жить ему дают, но без любви. Понятно, лоб у Кума высокий, не сразу поймешь, что творится за таким лбом, но при надлежащем руководстве Кум умел разбираться в текущей обстановке, хорошо увязывал увиденное с линией партии. А как иначе? С шестнадцати лет служба отечеству. Преодолел путь от вольняшки-разнорабочего до старшего конвоира.
– Сука…
– Даже бабу имел из Питера.
– Суку… – Наиля бросила на стол тарелки.
В правах потребителя ленинградская баба не сильно разбиралась, да и была поражена в правах. Под кличкой Фиалка обслуживала конвой. Тело как у физкультурницы. Перед самым ее появлением в лагпункте ушел от Кума старый кот с отрубленным ухом, может, почувствовал беду, хотел отвести ее от хозяина. А Кум не понял. В тот день он стрельнул сразу трех беглых врагов народа ("ЧК всегда начеку!") и получил на руки шестьсот сорок пять рублей. Майор Заур-Дагир всю сволоту к вечеру загнал в бараки. Фиалке подарили лаковые туфли, взятые из вещей одной (суки) лишенки, полностью пораженной в правах. За деревянным столом сели восемнадцать человек охраны – все в отглаженных, перетянутых портупеями гимнастерках, с ромбами в малиновых петлицах, с орденами, с почетными знаками. От души радовались успеху товарища. Только к вечеру спохватились – нет Фиалки!
Вот весь день была на глазах, а сейчас нет.
Прошмонали все бараки. Прошмонали всю тайгу.
Нигде ни следа. Пришлось записать в беглые, а она – опять вдруг – явилась.
Через три года, но явилась. Без справки об освобождении, зато с двумя грудными ребятенками на руках. Ссылалась на лесных, будто они утащили ее. Силой, конечно. По горячке хотели бабу тут же на месте шлепнуть, но майор не позволил. Он поднял руку, призывая к вниманию, и позвонил Вождю. Телефонная линия сюда не дотягивалась, но на деревянном столе майора Заур-Дагира с первого дня стоял черный телефонный аппарат с ручкой. По необходимости майор наливался нехорошей кровью, срывал трубку, ручку неистово крутил и кричал в трубку: "Барышня! Иосифа Виссарионовича! Срочно!" А дождавшись ответа, лепил прямо в лоб: "Ну, Иосиф Виссарионович! Ну что делать с такими вот врагами народа?"
Вождь дурного не посоветует.
В случае с вернувшейся из тайги лишенкой только спросил: "Из города трех революций?" И услышав утвердительный ответ, подсказал: "Отдайте Куму". Дескать, парню пойдет в зачет. Дескать, он и служит хорошо, и строгать ребятишек не надо, отрываться от дела, вот двое, уже настроганные.
Кум Фиалку держал в строгости, она от этого умерла.
А вот ребятенки выжили. Такие загривки наели, что Кум сам стал их побаиваться. Показывал ребятенкам картинки в толстой растрепанной книге "Рукопашный бой с диверсантами". Учил правильно отвечать на вопросы типа: "Эй, пацан, ты с какого раёна?" или "Закурить не найдется?" Говорили ребятенки плохо, ничему хорошему, в общем, не научились, но не боялись бегать в тайгу. Там чем-то питались. А то загонят в бурелом отчаявшегося медведя. И начинается. "Ты, пацан, с какого раёна?" "Закурить не найдется?"
14
После первых трех стопок Наиля выложила на стол фотоальбом.
Дерматиновый, тяжелый. На подкрашенных фотографиях – плаксивые бабы в пуховых платках, в стеганых телогрейках, суровые мужчины в лагерных бушлатах, в ватных штанах. Врач охотно пояснял: "Этому точно выписывал справку… Лесные его раза два били в тайге, сильно боялся…" Трудно было поверить, что такие мордастые мужики могут бояться какой-то Болотной бабки. Но врач убеждал: "И вот этому выписывал… Артист, бывал в Кремле, Сталина видел… А Болотной что? Она как выскочила из-за дерева, пришлось дурака откачивать".
– Сука…
Другой суровый небритый мужчина тоже считался у Наили сукой, хотя служил бакенщиком. Каждое утро проверял огни на реке. Однажды утром увидел купающуюся в реке Болотную бабку и к бакенам не поплыл. Дальше хуже: давление подскочило, запах изо рта, руки дрожат, отрыжка. Предполагалось, что начальство, прибывшее в этот глухой угол по факту выброса на мель каравана барж с ценным грузом, учтет справку врача, но что-то там не срослось – дали мужику по рогам.
– А лесные?
– Они на фотках не получаются.
– Суки…
– А где они прячутся? Почему с вами не дружат? – засыпал я Наилю, татарина и врача вопросами. – Может, это лесные увели в лес Антона? Может, они силой его увели?
– Может, и увели…
Татарин перелистнул лист альбома.
Маленькое хитрое личико, пронзительные глаза, высокий лоб.
– Кум, что ли?
– Видишь, сразу узнал.
– Он-то, наверное, все знает про Антона?
– Может, и знает. Ты бы взял да пошел к нему на заимку…
– Сука…
– …поговорил с ним.
– Да как один? Как узнаю дорогу?
– Почему один? С братом Харитоном, – покивал татарин. – Вижу, что ты хорошо питаешься и много спишь. Пошел бы с ним, все бы и прояснилось.
– Как бы это я с ним пошел? Вы что? Он сейчас на теплоходе спит.
– А вот и сказался фактор. Даже на тебе сказался, – умно сказал татарин. – Ушел брат Харитон. Вчера вечером и ушел. Прямо так и ушел к волшебному дереву.
Глава V. Наручники
15
Если ушел, можно догнать.
Собирался я недолго: рюкзак, спутниковый телефон.
Лесная тропа, объяснили мне, виляет по краю болота, тянется через сухостой, пересекает долгие малинники, кое-где помечена вешками, подперта болотными "окнами". Татарин и врач со мной не пошли, сам, дескать, доберешься. А добраться до тропы вообще просто: лодкой до одной заметной скалы на берегу. В этом проблемы не оказалось: Евсеич привязывал свою лодку с внешней стороны теплохода, там она и тыкалась в борт, пускала по воде светлую рябь…
16
На ней и уплыл.
Взмахивал веслами.
Боялся пропустить песчаную кромку берега и торчащую над заиленными песками треугольную известняковую скалу, под которой когда-то швартовались баржи с лютыми врагами народа…
17
Я знал, что скажу брату Харитону, когда догоню его.
"Привет, – скажу, – обдолбанный буратино! Тебе деньги заплачены за то, чтобы твой единственный пассажир увидел все, что можно увидеть в большом путешествии по реке. А ты что делаешь?" И все такое прочее. Может, про Антона в упор спрошу. Говорят, видит Святой сквозь пласты времени, значит, ответит на любой вопрос.
Увидев скалу, лодку спрятал в прибрежном тальнике.
А с косогора увидел вешки, расставленные давным-давно.
Многие покосились, даже упали. Может, еще Антон их ставил, я ведь шел по последнему его пути. Под вечными елями царили вечные сумерки. Не к месту вспомнил, как одному моему приятелю девчонка (он отказался на ней жениться) шепнула на лекции: "Хочешь? В последний раз…" Ему бы, дураку, насторожиться, задуматься, а он, дурак, попёр в чужую общагу. Нежность взыграла. Ведь в "последний раз"! Думал, сладко будет в последнюю ночь, как было в первую. Без стука толкнулся в означенную девчонкой дверь, воображение рисовало непосильные прощальные ласки. Кричать нельзя, никаких стонов, сжать зубы, молчать, ведь за всеми стенами завистливые уши. В таком вот ожесточении, в таком неистовстве били моего приятеля сначала в темной общежитской комнатке, зажав потной ладонью рот, затем в женском туалете. Для устойчивости пытались усадить на унитаз. Наконец спустили с лестницы. Ему бы уйти с достоинством, так нет, стал отряхиваться, ворчать, что-то показалось ему обидным. Тогда те двое спустились и гнали его еще два квартала.
Чахлая растительность.
Тяжелые, как головы, кочки.
Сыч в отдалении хохотнул: "Ты с какого раёна?"
Я не успел ответить, потому что метнулась за корявыми остовами сухих елей бесшумная тень. Сгорбленно, легко, с какой-то звериной живостью. Росомаха? Эти хищники питаются исключительно живым мясом. Бьет жертву так, чтобы ее парализовало. Может, Антон не погиб, а одичал, кочует по северной тундре, возвращается в тайгу, купается с лесными…
Кто ел из моей чашки? Кто сидел на моем стуле? Кто спал на моей медведице?
Надо было уговорить татарина пойти со мной. Какой-никакой, а спутник, не так страшно. А то мелькает тень, и сразу холодок по спине.
– Кто ты? – крикнул я.
Никто не ответил.
Около двух часов утра пробудился я от глубокого сна и отчетливо услышал тяжелые шаги по мерзлому снегу. Потом издалека, из таежной чащобы, донесся гортанный звук, ни на что не похожий…
В таких литературных пересказах лесные (дикие) люди всегда выглядят олимпийскими чемпионами. Бегают, прыгают, взбираются по отвесным стенам – камни, ручьи, заледенелые поверхности им нипочем. Прыгают без шеста, переплывают реки, взбираются по косогору. Блохи не кусают их, мороз не тревожит. Найдя чашку, оброненную человеком, водят по дну кривым страшным пальцем: "Отверстия нет", потом переворачивают: "И дна нет".
– Ты кто? – крикнул я.
Сгорбленная тень затаилась.
Лесная дева, подумал я. Может, повесить потные штаны в кустах? Однажды в Абхазии это получилось, значит, и здесь получится. Сама придет. Подружимся. Привезу деву в Питер. Прямо на "Интерпресскон" – на конвент фантастов. Саша Сидорович с дерева упадет, когда такую увидит. Познакомлю деву с Борисом Натановичем Стругацким. С ним лесная разговорится, главное, не оставлять ее потом с некоторыми писателями. Пусть лучше говорит с Борисом Натановичем. Потом в родном лесу под Большой лиственницей, собрав зверей и соплеменников, будет рассказывать, как Борис Натанович, деликатно посвистывая и постанывая на языке лесных, указал ей на то, что жизнь потихоньку налаживается…
– Ты кто?
Нет ответа.
Я готов был вернуться к лодке.
Холодок страха пóтом заливал спину.
Я чуть не заорал, когда впервые за последний месяц вдруг затренькал, задергался в кармане спутниковый телефон. Или я вышел из некоей мертвой зоны, или Роальд наконец решил дать мне ценные указания.
"Что ж ты, сука…" – заорал я, включая кнопку входа.
Но откликнулась Архиповна: "Ой, ты чего?"
"Напугала!" – выдохнул я с облегчением.
"А ты ждешь звонка?"
"Конечно".
"От кого?"
"От Роальда".
Я так понял, что Архиповна опять не могла уснуть в Пекине.
Валялась там на многих мягких подушечках. Стонала непристойно: "Ох, ты бы видел меня, Кручинин… На мне только шелк… Я сама вся китайская…"
Связь внезапно прервалась.
Я вытер вспотевший лоб. Если поймаю лесную, непременно привезу в Питер. Володя Ларионов влюбится в деву. Етоев тоже. Он вепс. Этим все сказано. И Коля Романецкий зря говорит про аллергию. У одной девушки, например, была аллергия на мужскую сперму, вот это фокус! А если впереди болото, подумал, вернусь. Если гнус навалится, сбегу к реке. У воды всегда надежнее. Кстати, Антон запросто мог воспользоваться рекой, может, не потерялся он, может, сознательно кочует. В деревне ведь о нем никто не говорит как о покойнике. "Еду и выпивку для горстки подлецов!" Это он хорошо придумал. Войду в Питере в бар под руку с мохнатой Пукающей коровой.
За сухими елями снова мелькнула тень.
– Кто ты? – крикнул я в темный еловый сумрак.
– Я… я… я… – ответил заикающийся голос.
18
Оказывается, меня ждали.
Заика только прикладом меня не подталкивал.
"Ш-ш-шляются… Выт-т-таптывают… Т-т-траву вытаптывают…"
Никакой травы под ногами не наблюдалось. Шуршала перепрелая хвоя, заика покрикивал: "П-п-пошевеливайся!" Многолетнее соседство с бывшим лагпунктом не прошло для деревни даром. Я даже начал подозревать, что заика представляет не что иное, как определенные силы.
Но он вывел меня к заимке.
Небольшая изба. Срублена в лапу.
Нижние венцы из лиственницы. Вечная изба.
Внутри нары и железная печурка с трубой, выведенной в оконце.
А на низких нарах сидел брат Харитон. Кажется, он обрадовался, увидев меня, черные усики дрогнули. "Видишь, – легко одобрил, – как дух в тебе бродит". Светлые кудри путались с волосами прижавшейся к нему Евелины. Ничего на свете мне не надо. В распущенном состоянии волос у Евелины оказалось так много, что все плечо Святого покрывали длинные рыжеватые пряди. Меня толкнули на скамью, намертво пришитую к полу и к стене железными скобами. Потрескавшееся стекло в оконце с трубой совсем запылилось, было непрозрачно, зато дверь настежь.
Заика буркнул: "Я т-т-тут рядом". И вышел.
"Ты, пацан, с какого раёна?" – опять хохотнул вдали сыч.
– Вот как дух в тебе играет, да? – легко сказал Святой. – Наверное, ты думал, что своей волей сюда идешь? Ан нет, не по своей. Это я позвал, – засмеялся, крепче прижимая к себе Евелину. – Определенные силы. Дунут-плюнут, люди трясутся, как холодцы.
Евелина прижалась испуганно: "Аха".
– Ничего своего нет, всё у человека чужое, – медленно выдохнул Святой. По-моему, он даже не видел меня. Даже не знаю, что ему там представлялось, когда невидящий взгляд вперял в меня…
19
"Аха".
Глаза подведены, шея закутана.
Не обязательно от комаров, подумал я.
А Святой засмеялся: "Определенные силы…"
– И она? – не подумав, указал я пальцем на Евелину.
Святой не удивился. Крикнул: "Артемий!"
Заика вошел, Святой кивнул. Заика, ничего больше не спрашивая, прижал меня к стене. Клочья сухого мха терлись о щеку. Щелкнули наручники. Я и вырываться не стал. Они, по-моему, меня не видели, не слышали. Святой крепко прижимал к себе Евелину, но и ее не видел. Со сладкой глупостью в глазах, в кудрях мохнатых, как болонка. Наиля точно назвала бы сейчас Евелину сукой.
Глава VI. Лиловые галифе
20
Потом все ушли.
Вот так и бывает, решил я, когда выскакиваешь на улицу в домашних тапочках и в спортивных штанах. Из-за наручников я даже до двери не мог дотянуться. Теперь многие подозрения мадам Генолье казались мне небезосновательными. Меня буквально встряхнуло, когда в кармане затренькал, задергался спутниковый телефон.
Роальд? Архиповна?
Но звонила опять Маришка.
"Кручинин, вы мне, наверное, изменяете?"
"Нет, просто у меня активная жизненная позиция", – попытался отбиться я.
"Смешной пупсик! – Она, конечно, с меня угорала. – Хотите, я к вам зайду?"
Я представил, как она поднимается по темной лестнице, звонит в мою квартиру и, не дождавшись звонка, открывает незапертую дверь. Копоть… Запах гари… Лужи воды, оставшиеся от пожарников…
"Где ты взяла этот телефонный номер?"
"По которому звоню?"
"Ну да".
"Заезжала на вашу работу".
"Разве Роальд не сказал, что я не дома?"
"Нет. Он мне этого не сказал. А вы разве не дома?"
"Не дома, нет. Зато у меня активная жизненная позиция".