***
Белые мухи роились в ночи.
Кружились над берегом озера, над черной водой, над песком, просеянным сквозь пальцы времени; звенели крылышками, сучили лапками, опустившись на гальку, и вновь отправлялись в полет. Басовитое жужжание складывалось в "Et incarnatus est" - пятиголосный хор из трагедии "Заря", полный тихой, глубокой печали, когда плавная скорбь темы движется в сопровождении вздохов скрипок и мерной поступи органа. Мухи сбивались в снежные хлопья, начиная вертеться колесом, колесо вытягивалось в овал наподобие зеркала, всасывая бледно-желтый свет луны. Зеркальце пудреницы в руках вигиллы ловило блестящие, шустрые зайчики и отправляло в ненасытный овал, способствуя укреплению структуры.
Мало-помалу в "зеркале" проступила картина: комната, тесно набитая мертвыми и живыми, как тыква - семечками.
Только семечки не дерутся между собой.
Сняв криптование с подсаженной барону "мушки" и разворачивая фасцину для панорамного обзора, Анри сама, своими руками ломала об колено легенду проникновения в Чурих. Даже сельский дурачок легко поймет: бывает, что два сотрудника особых служб Реттии, случайно знакомые по прошлым делам, оказываются в одном месте. Но взаимная фасцинация ясно говорит про умысел, сговор, тайную цель: здесь требуется разрешение высокого начальства. А гроссмейстер Эфраим - никак не тупица…
К счастью, гроссмейстер не стал заострять внимание на скользкой теме. Что там подумал Эфраим Клофелинг, что отметил и приберег на будущее - неизвестно, но он вглядывался в "бледное зерцало" так, словно от этого зависело существование Чуриха. Лоб старца пересекла вздутая вена, раздваиваясь на манер рогатки у границы тюбетея; поджатый рот превратился в шрам. Рядом с гроссмейстером стоял, напряженно сутулясь, Фернан Тэрц. Комично, но сейчас профос Надзора очень напоминал стряпчего, озабоченного иском в пользу хозяина "Приюта героев", жертвы коварства гостей.
- Кто-то перехватил контроль над дрейгурами, - наконец произнес гроссмейстер. Вена на его лбу грозила лопнуть. - В чурихской кадавральне… над моими дрейгурами…
Ледяной и ровный, его голос был похож на стилет, готовый войти под ребра.
- Ищите! - велел профос Тэрц, берясь за жужжащую раму обеими руками. - А я пока займусь нитями… Извините, вигилла, тут слишком большое расстояние…
Рама под его пальцами деформировалась, выгнулась, превращаясь в арфу. Прямо поверх изображения комнаты, где творилось непотребство, натянулись струны: частью - жильные, частью - серебряные. Ногти профоса страшно удлинились, становясь плектрами: такие "когти" арфисты надевают на пальцы для усиления звука, но в случае с Тэрцем это вызывало содрогание. В доме малефика, когда Анри пришла "арестовывать" Мускулюса и застала лжестряпчего во время безмолвной схватки, ничего похожего не происходило. Видимо, пространство действительно сказывалось на мастерстве блокатора: у малефика дело вершилось на расстоянии вытянутой руки, а здесь между профосом и дважды восставшими дрейгурами раскинулась роща криптомерии.
Анри готова была поклясться, что профос не творит никакого волшебства: он вторгался в сердцевину чар вигиллы, перекраивая их для своих целей. Ничего не создавая, он видоизменял и использовал.
Струны запели, обращая мушиный хор вспять.
Мелодическая тема двинулась из конца в начало, искажаясь по дороге.
Происходящее казалось сном, воплотившимся кошмаром: мятеж поднятых мертвецов в сердце Чуриха. "Видишь арфу во сне, - запоздало вспомнила Анри, - в несчастье будешь утешен…" "Лобный сновник" сейчас не вызывал доверия. Зато безусловное и почти детское доверие вызывал гроссмейстер Эфраим: черпая лунный свет ладонями, он струил пленные лучи себе под ноги, и на песке образовывалась мерцающая лужа. Она пенилась, булькала, рождала пузыри, которые оформлялись крохотными домиками, флигельками, пушистым краем рощи - так ребенок возводит из мокрого песка цитадель. Образ-макет кадавральни рос, как на дрожжах. Впервые Анри видела, как буквально за минуту строят "Via Lactea", "Млечный путь", прокладывая тропу по вектору чужого воздействия с тремя переменными.
- Ага… - бормотал гросс, по-детски закусив губу. - Чую…
Арфа внезапно заиграла плясовую, в которой от трагического хора осталась разве что партия басов. Сквозь струны-прутья, словно вигилла заглядывала не в комнату, а в темницу с заключенными, стало видно: дрейгуры оставили попытки забрать у барона медальон. Бойкие покойники мялись, ритмично топая; один механически выкрикнул: "Ходи боком, ходи живо!..", до смерти напугав горбуна, скорчившегося на разобранной постели, и замолчал. Еще двое дрейгуров начали приседать, косолапо выбрасывая вперед то левую, то правую ногу.
- Есть! - смешным фальцетом взвизгнул Эфраим, указывая на крайний юго-восточный домик, где над коньком крыши сверкала мутная жемчужина-звезда. - Вот он!
Быстро сопоставив макет с истинным расположением жилищ, Анри сообразила: в указанном домике находится Мария Форзац с бесчувственным Кристофером, квестором-некромантом.
- Кристофер очнулся? - спросила она.
- Нет, - пробормотал Эфраим. - Если бы очнулся, мне было бы проще…
- Тогда почему?
- На него что-то давит… что-то белое, в искрах, как сугроб… давит и требует… Плохо слышно, я вне этих требований, меня как бы нет…
Последние слова гроссмейстер произнес так, что Анри посочувствовала белому сугробу, который наивно полагает, будто Эфраима Клофелинга нет. Было жалко молодого некроманта. Маг, творя чары в бесчувственном состоянии, очень тяжело переносит чужое вмешательство, особенно враждебное. В беспамятстве защитные барьеры становятся хрупкими, крошатся, как черствый хлеб; мана-фактура обнажена, болезненно реагируя на спектральные изменения. Если учесть, что квестор серьезно пострадал в стычке…
Видимо, о том же думал и гроссмейстер, собираясь перед вмешательством. Он присел над кукольным домиком, сотканным из лунного света, поплевал на ладони, словно мастеровой перед работой, и, стараясь не прикоснуться к огоньку, свел ладони по бокам жемчужной звезды.
Было заметно, как снежно-белые искорки сочатся наружу между старческих пальцев.
- Они еще пляшут? - спросил Эфраим, имея в виду непокорных дрейгуров.
- Да, - выдохнул Тэрц, ускоряя темп игры. - Поторопитесь… здесь какое-то побочное влияние… Трудно отследить назначение: оно почти бессмысленно!..
- Хорошо…
Ничего хорошего Анри не видела.
Подтверждая ее пессимизм, откуда-то раздался собачий вой. Тоскливый, протяжный, вой нес явную угрозу. В заунывных вибрациях чувствовалась гармония: нездешняя, инфернальная, пронизанная странным ритмом, местами схожим с ритмом плясовой Тэрца, но более глубоким. Эфраим отдернул ладони от звездочки, будто обжегся, и снова заключил огонек в объятия. Сбился профос, ища среди струн арфы нужную и не находя. Вигилла не сразу поняла, что вой идет издалека, из-за рощи, и в то же время из "Via Lactea", из образа домика, где замерзал под сугробом квестор-некромант, безрассудно стараясь подчинить дрейгуров своей - своей ли? - воле и направить на цель, как тупую, кривую, плохо оперенную, но все-таки стрелу.
Вой усилился, достиг кульминации и смолк, оборван в зените.
Жемчужина в ладонях старца погасла.
За оградой струн арфы замерли дрейгуры. Миг, другой, и "условно живые" потянулись к выходу из комнаты, нестройно бормоча: "Спасибо за внимание!.. спасибо… за…" Походка у них разладилась, руки болтались невпопад, но комната пустела с приятной быстротой. Скоро там остались только безусловно живые, в разной степени потрясения.
- Настоящий са-пэй! - бледный от усталости и восторга, произнес гроссмейстер. - Овал Небес, я много читал об этих собаках, но увидеть са-пэя в действии! Защищая сына хозяйки, он сбил ауру влияния… Фантастика! Все некротальные акценты подавлены до 6-го слоя. Думаю, сейчас Кристофер благополучно спит.
- А вот нам вряд ли удастся вздремнуть, - без особой радости сообщил Фернан Тэрц. - Ну что, коллеги, двинулись обратно?
Арфа профоса развеивалась дымом по ветру. Дохлая муха валялась на песке у ног вигиллы.
SPATIUM XXI. НИСХОЖДЕНИЕ ВО ТЬМУ, или ЖИТИЕ РЕНЕ КУГУТА, ПУЛЬПИДОРА И ИДЕАЛИСТА
Склонность к чародейству, как природное умение накапливать и трансформировать ману, редко передается по наследству. Шанс, что сын колдуна тоже уродится колдуном, не так велик, как думают профаны. Это только у дремучей ведьмы с хутора Волохачи дочь или внучка - ведьма, и баста. Бабы - дело тонкое, особенно из простых. У простых дите и в снегу здоровым родится, а у других и в теплой спальне чахнет. Да, если оба родителя не чужды волшбы, шанс получить наследника-чародея заметно повышается. И все же династий, где из поколения в поколение рождаются исключительно детишки, расположенные к Высокой Науке, кот наплакал.
Сотня семей на всю Реттию.
В соседних государствах - не гуще.
Род Кугутов числился среди упомянутой сотни. Семь колен умелых пульпидоров у мужчин, семь колен чутких герба-медисс у женщин. Великими познаниями в теории, дипломами и аттестатами, равно как особыми излишками маны Кугуты похвастать не могли. Тем не менее пару веков подряд, начиная с пращура Петрока Забияки, они успешно заговаривали землякам зубы и лечили понос с золотухой. Спасение от флюса - и слабящий отвар упокойника бодрого, замуровывание дупла в гнилом клыке - и мазь radicula spumare, снабженная горячительной отвадкой; высаживание зубной рассады - и сухая смесь киннамума, звездолиста, а также piperis kayana, которая в сочетании с рунной "шептухой" гонит прочь соломенную лихоманку.
На жизнь хватало, и жизнь, заметим, безбедную.
Рене родился в Охломысе, городке на юго-востоке Реттии, рядом с крупным портовым Навиполисом. Здесь появлялись на свет и все предыдущие Кугуты. Вихрастый, черноглазый Ренька рос сорванцом и хулиганом, не спеша вникать в премудрости семейной науки подобно старшему брату Петроку, названному в честь знаменитого предка. Он предпочитал гасать со сверстниками по тенистым улочкам Охломыса, лазать через заборы - воровать соседские груши и орехи, швыряться шипастыми каштанами в заезжих "лапотников", приехавших торговать медом и мукой; до посинения плескался в речке Хохлушке, чистой и холодной, запускал в открытые окна местным куртизанкам мелких черепашек-летяг, до последнего рубился с дружками в "буц", тратя на игру монетки, подаренные матерью, - или ходил драться с такими же, как он сам, охломонами с северной окраины, именуемой в народе "Варяженка".
Отец смотрел на художества отпрыска сквозь пальцы: подрастет - перебесится, за ум возьмется. Так оно в итоге и случилось, но при весьма грустных обстоятельствах.
Удирая из сада булочника Розенблюма и спасаясь от разъяренного пса, Рене спиной навернулся с высоченного забора на булыжник мостовой. Домой его отволокли приятели, смирные и испуганные. Сам Ренька идти не мог. Умений матери хватило лишь на то, чтобы унять боль, рвущую спину, с помощью заговоренного отвара мака. Спешно послали за Тристаном Франингером, лицензированным медикусом-костоправом, что жил за два квартала от дома Кугутов.
К чародейству Тристан дара не имел, зато имел диплом лекарской гильдии.
Высокий и стройный медикус, больше похожий на гвардейского капитана, долго цокал языком и тяжко вздыхал, осматривая Рене. Хмурился, отводил глаза, не желая встречаться взглядом с родителями мальчишки. К счастью, он был хорошо знаком с "Трактатом о спине" великого Али Хуссейна, убитого турристанскими фанатиками за излечение еретички Биби-ханум. Костоправ растер больному спину грубой тряпицей, смоченной маслами фурбийуна, руты и касатика, предварительно согрев пострадавшее место компрессами, затем наложил повязку из олеандра с бделием, сагапеном и бобровой струей. Уходя, Тристан рекомендовал в течение двух недель пить отвар черного нута с аиром.
Следующие полгода запомнились Рене как сплошной кошмар, составленный из неподвижности, миазмов изувеченного тела, регулярных визитов Тристана и возвращающейся вместе с ним боли. Медикус представлялся мальчику безжалостным экзекутором, палачом, через день являющимся пытать жертву.
Однако Тристан Франингер свое дело знал: через полгода Рене встал с кровати.
Доковыляв с помощью отца до большого зеркала, он закричал от отчаяния. Уродливый горб вспучил, изломал некогда прямую спину, превратив непоседливого мальчишку в балаганного уродца. Медикус уверял, что со временем, если Рене будет регулярно выполнять предписания, горб уменьшится и будет не очень заметен - хотя, разумеется, не исчезнет полностью. Он, Тристан, и так совершил чудо: в девяти случаях из десятка подобные увечья приковывают людей к постели на весь остаток жизни.
Годы спустя Рене осознает: его уродство на самом деле не так уж велико, и выглядит он скорее очень сутулым человеком, нежели горбуном. Но тогда, рыдая и бранясь, он никак не мог взять в толк: отчего отец с матерью едва ли не молятся на медикуса, отчего улыбаются сквозь слезы?! Чему радоваться, если жизнь кончена?!
Он калека! посмешище!!! - навсегда, навеки…
Тем не менее Рене быстро шел на поправку, старательно выполняяя назначенные Тристаном упражнения. Сперва минутами, длинными и мучительными, а позже - часами висел на перекладине (подтягиваться медикус запретил категорически!), прогибался назад до хруста в многострадальной спине, вставая на носки, тянулся к небу кончиками пальцев, спал на жестких досках… Выходить на улицу долго робел, опасаясь насмешек, а еще больше - сочувствия недавних товарищей по играм и проказам. Вместо былых бесшабашных выходок он с головой погрузился в изучение семейной науки. Эмаль и пульпа, корни и головки зубов, гингива и мандибула, флюсы и пульпиты, периодонтиты и пародонтозы, неправильные прикусы и изъязвления полости рта, флюктуации ауры и дентат-наговоры, владение зачарованным ретрактором и финальный откат-импульс боли, позволяющий восстановить затраты маны…
Наука оказалась сложной, местами она граничила с настоящим искусством. Но Рене учился столь же рьяно, сколь упорно продолжал бороться с проклятым уродством. Отец не мог нарадоваться на сына; временами, когда Кугут-старший думал, что малыш не видит, на глаза его наворачивались слезы умиления и гордости. Через год Рене вовсю ассистировал родителю, а к шестнадцати годам блестяще сдал экзаменацию, став полноправным пульпидором. Теперь он принимал пациентов по очереди с отцом и старшим братом Петроком.
Юноша ходил по улицам с гордо поднятой головой: все его ровесники трудились подмастерьями, а он считался мастером, имея пусть небольшую, но собственную практику!
И тут судьба снова решила поглумиться над Рене Кугутом.
Горбатый пульпидор влюбился. По уши и без остатка, как свойственно молодым людям. В дочку ювелира Стешеля, юную красавицу Веронику. Ах, эти трепетные ресницы, ох, эти тяжелые косы цвета спелой пшеницы, эх, эта многообещающая полуулыбка, что нет-нет, да и снизойдет на губы красотки, ух, этот стыдливый румянец и девичья грудь, высоко вздымающаяся от волнения…
Короче, вы поняли, да?
Подарки, а также цветы из сада Кугутов - хризантемы и астралии, пионы и формозии - Вероника принимала благосклонно. Даже несколько раз гуляла с Рене по бульвару Пронзенных Сердец - известному месту встреч влюбленных пар. Однако когда Кугут отважился наконец объясниться Веронике в любви, та посмотрела на юношу сверху вниз, как на курьезный экспонат в музее, и сообщила: она не собирается связывать свою жизнь с колдуном-дентатом. То есть колдун - это не так уж и плохо. Но колдун, который намерен до конца дней заглядывать людям в рот? ковыряться в чужих зубах? Фи! Это пошло и неромантично. Будь Рене военным (разумеется, офицером!), или боевым магом (лучше - боевым магом трона, победив на квалификационном турнире Просперо Кольрауна!), или рыцарем (графом, герцогом, принцем; нужное подчеркнуть), или… Тогда она, Вероника Стешель, пожалуй, слегка подумала бы.
Но - пульпидор?!
Знала бы жестокосердая красавица, какой тайфун родили ее слова в душе Рене! А впрочем, даже знай она про это - вряд ли повела себя по-другому. Романтические девицы все с придурью. Их халвой кунжутной не корми - дай помучить воздыхателя, бросив в пучину отчаянья, а затем вселив призрачную надежду.
Рене разрывался между обидой - и упрямством: "Ах, так?! Я и ей, и каждому встречному-поперечному докажу…" Скорее всего, враждебные вихри, что выли в душе, утихли бы рано или поздно - не через неделю, так через месяц-два. Нашел бы новый предмет воздыханий, женился бы, остепенился…
Увы, рок распорядился иначе.
В Охломыс вернулся сын соседей Кугутов, Джаспер Самоходек, отсутствовавший на родине пять лет. В город Джаспер въехал на коне - на сивом мерине, но это несущественно, тем более что всадник именовал животное "вороным жеребцом". Сам Джаспер был облачен во все черное, включая вороненые латы и длинный меч в ножнах цвета свежего угля. Скулу блудного сына украшал косой шрам, несомненно придавая молодому человеку мужественности. Но самое главное - на груди Самоходека-младшего сладко позвякивала рыцарская цепь!
Такого не могло быть - семейство Самоходеков никогда не претендовало на дворянство! Но цепь выглядела настоящей. Да и какой безумец рискнет разгуливать по городу с фальшивой рыцарской цепью на шее?! За подлое самозванство полагается десять лет в земляной тюрьме с конфискацией имущества.
Вечером Самоходеки зазвали соседей в гости - и, сидя за праздничным столом, Джаспер принялся рассказывать. Его действительно посвятили в рыцари - в рыцари Ордена Зари. Единственного ордена, для вступления в который не требуется дворянство. Ибо рыцари Ордена Зари стоят на страже Мирового Равновесия. А перед Светом и Тьмой равны все - простолюдины, дворяне, маги и даже короли!
Подливая себе в кубок, Джаспер говорил о високосном квесте, походах и битвах, о независимом Майорате, который не подчиняется ни одному государю, зато собирает подать с любой державы…
Рене слушал с горящими глазами, боясь пропустить хоть слово. Вот оно, о чем мечталось! Возможность доказать им всем, а главное - Ей, прекрасной гордячке! Стать рыцарем, сражаться, воевать не с флюсами, а с достойными противниками - и с триумфом вернуться на коне, в одеянии цвета ночи, с мечом на поясе и рыцарской цепью на шее!
Почему в черном?
Ну, это проще простого! Тьма с детства простерла над Рене свои аспидные крылья! Увечье, отказ любимой, мрак и отчаяние в сердце - разве это не знак свыше?! Да и Джаспер чудесно смотрится в темных нарядах…
О том, почему Самоходек-младший вернулся в тихое захолустье Охломыса, а не остался в Ордене, верша дальнейшие подвиги во имя фундамента цивилизации, равнодушной к скромным героям, Рене не задумывался. Но, с другой стороны, бросить отца, мать, успешную практику, уехать неведомо куда? Примут ли его в Орден? Кому там нужен увечный пульпидор?! Джаспер не горбун…
Перед уходом он набрался смелости и выпросил у Джаспера "Малый Завет": аккуратный томик в черно-белом переплете из свиной кожи. Разумеется, на время: почитать. Ты… вы… короче, я хотел бы узнать побольше.
Когда Рене перевернул последнюю страницу "Завета", решение было принято.
На следующее утро он упросил отставного сержанта Рузеля, старого алебардиста, взять его в ученики.