- Нет, сразу ушли. По-моему, им не было дела ни до меня, ни до Свинчаткина. Они просто прогуливались.
- Ясно, - проговорил Витольд и надолго замолчал. Он прошелся по комнате, приблизился к окну, выглянул. Снял с пояса передатчик и негромко проговорил:
- Серега?
- Зд-десь, - отозвалось спустя несколько секунд сквозь шуршание. Очевидно, на перекрестке было ветрено.
- Ступай домой, все отменяется.
- То-точно? - усомнился Серега.
- Да. Багажа не будет.
- Хо-хо-хорошо, - сказал Серега. - Отб-бой.
- Отбой.
Витольд убрал передатчик.
Я заговорил:
- Интересно, почему этого грабителя не ловят?
- Вы видели наши леса? - вопросом на вопрос ответил Витольд.
Я пожал плечами.
- Леса как леса… Густые разве что.
- Если вы знакомились с историей края, - произнес Витольд, - то знаете, что изначально здесь имелись очень богатые боры с многообразной флорой и фауной. Впоследствии деревья хищнически вырубались, что привело к необратимым нарушениям природного баланса. В частности, вымиранию многих видов местной фауны. Сейчас это невозможно восстановить.
- Почему?
- Потому что это вам не кроликов в Австралию завозить, - сказал Витольд, по-моему, немного резко. - Положим, существовал определенный вид мошки. Теперь этой мошки в природе больше нет, и сразу же изменились и насекомоядные, например, птицы и пауки… Я очень грубо объясняю, практически на пальцах, чтобы вы поняли.
- Слушайте, Безценный, я ведь не идиот! - взорвался я. - В конце концов, я обучался в Петербургском университете!
Витольд посмотрел на меня с большим сомнением, а потом выражение его лица изменилось, и он незатейливо сказал:
- Простите.
- И впредь усвойте себе другую манеру, потому что… - продолжал кипятиться я.
- Простите, Трофим Васильевич, - повторил Витольд. - Я привык разъяснять научные материи вашему дядюшке, а он находился на равновеликом удалении как от проблем экологии, так и от вопросов ксеноэтнографии.
- А при чем здесь ксеноэтнография? - Я был так удивлен, что позабыл о своем возмущении.
- Ни при чем, - быстро ответил Витольд. - Мое… увлечение. В свободное время, разумеется. В принципе, я сейчас обучаюсь в университете на заочном отделении. Это не в ущерб работе.
- Да я не против, - сказал я. - Обучайтесь себе на здоровье.
- Вы даже не заметите, - заверил Витольд. - Ваш дядя - он не замечал. Разве что когда желал побрюзжать.
- Я даже брюзжать не буду, - обещал я.
Витольд вздохнул, как будто сильно сомневался в моих словах. Возможно, я сильно напоминал ему незабвенного Кузьму Кузьмича. Что совсем не удивительно, если вспомнить о нашем близком родстве с покойным.
- Вернитесь к истории края, - попросил я. - И сделайте, пожалуйста, так, чтобы это оказалось связано с бездействием властей в отношении Матвея Свинчаткина.
- Итак, за какое-то столетие вместо древнего леса здесь образовалась непристойная во всех отношениях плешь, - послушно продолжил Витольд. - Каковая начала порастать сорняками и покрываться болотами. В конце концов, здравый смысл взял верх, и было принято благое решение расчистить местность и снова засадить ее деревьями. На работы были брошены значительные силы и средства. В первые десять лет здесь действительно все было вычищено. Саженцы прижились. Тогда службы благоустройства отвернули искусственное солнце от наших краев и направили его благотворные лучи на края иные; мы же остались предоставлены сами себе. Как следствие - за протекшие после реформ десятилетия среди саженцев проросли ольха, осина, всякий кустарник. Сосны поэтому росли плохо… Продолжать?
- Да, прошу вас.
- Опустим некоторые душераздирающие подробности, - вздохнул Витольд. - Вы имели случай наблюдать здешний лес, так сказать, эмпирически. Это непроходимая чащоба. Чтобы проложить здесь просеку, необходимо действие мощного планетарного лучемета. Посылать блюстителей правопорядка в эти джунгли означает отправлять их на верную гибель, а ведь это все добрые люди, семейные, верно служащие отечеству. Жаль ведь терять их ни за что, правда?
- Правда, - согласился я.
В глазах Витольда почему-то блеснул огонек:
- И мы понятия не имеем, какая живность расплодилась в этих чащах. Об этом вы тоже наверняка думали.
Я молча кивнул.
- Об этом все думают, когда впервые едут по нашей дороге, - заметил Витольд. - Человеку свойственно страшиться среды, ему неподконтрольной.
Высказавшись подобным образом, Витольд покосился на меня - не сочту ли я себя опять по какой-нибудь причине оскорбленным. Но я никак не показывал неудовольствия, и Витольд продолжил:
- Поэтому власти приняли компромиссное решение. Свинчаткин рано или поздно попадется во время грабежа, нужно только дождаться удобного случая. Пару раз посылали возки с полицейскими, чтобы подстроить ловушку, но грабитель всегда пропускал их. Возможно, у него имеется способ определять наличие или отсутствие в экипаже оружия. Завладел же он прибором, позволяющим отключать двигатель электроизвозчика!
- А он хитрец, этот Свинчаткин, а?
- Хитрец? - Витольд едва не рассмеялся. - Да он виртуоз! И никого не убил, даже не ранил.
- Вы как будто восхищаетесь этим типом. - Почему-то я вдруг почувствовал себя обиженным.
- Разумеется. - Витольд пожал плечами. - А вы разве нет?
- Нет, - отрезал я. - Романтические разбойники меня не привлекают. Я не барышня и не читаю романов.
- Я тоже не читаю романов, - заметил Витольд. - И тоже, смею вас заверить, не барышня… Я ответил на ваши вопросы, Трофим Васильевич?
- Вполне, - сказал я.
Витольд поклонился и быстро ушел, а я допил кофе и, запасшись пледом, сигарой и книгой, выбрался на галерею, где и расположился с большим удовольствием.
Глава третья
Скоро я свел знакомство со всеми соседями своего круга. Большую помощь в этом оказал мне Витольд: он перечислил мне дома, куда следует непременно нанести визит, причем в порядке очередности.
Итак, для начала я побывал у Николая Григорьевича Скарятина, самого родовитого и старинного здешнего землевладельца, очень и очень обедневшего по сравнению с былыми временами, но до сих пор наиболее уважаемого.
Он обитал в деревянном трехэтажном здании на главной улице поселения Лембасово, окнами фасада выходящем прямо на шоссейную дорогу. Шесть пирамидальных голубых елей произрастали перед домом, символизируя своего рода сад. Сам дом был довольно облуплен, что, впрочем, в наших краях не является свидетельством запущенности: достаточно один раз не покрасить стену вовремя, и вот уже климат получает возможность произвести свои разрушения.
Колонны, пухлые ангелочки с гирляндами и Богиня Разума в развевающихся античных одеждах, оставляющих обнаженной ее могучую грудь, - все это было нарисовано на плоском, обшитом досками фасаде. Искусные переходы белого в серый и черный придавали объемность изображению, так что, можно сказать, дом Скарятина украшали своего рода "барельефы".
Торопясь вступить в наследство, я не озаботился в Петербурге напечатанием моих визитных карточек. Это поставило меня в затруднительное положение, из которого я вышел, написав краткое послание и передав его с лакеем хозяину дома.
Лакей имел вид всклокоченного мужика, только что вернувшегося, например, с сенокоса. На нем были грубая рубаха, овчинная жилетка, потертая и потная, и штаны с заплатами на коленях. Со мной он разговаривал весьма неприветливо:
- Что угодно?
- Я новый владелец "Осинок"; пришел познакомиться с господами. Не угодно ли им будет принять меня?
С этими краткими словами я протянул лакею письмо, написанное загодя на листке хозяйственной бумаги. Лакей с сомнением взял листок черными, узловатыми пальцами. Не прибавив больше ни слова, он удалился, а я остался в просторной и пустой прихожей, где синеватым, мертвенным светом горели очень яркие лампы, очевидно, похищенные из какого-то учреждения.
Скоро лакей явился опять и с лестницы, не снисходя спуститься ко мне в прихожую, произнес:
- Господа примут на втором этаже.
Я поднялся вслед за ним и очутился в просторной комнате, которая, как и прихожая, поражала почти полным отсутствием мебели. Несколько картин и гобеленов, заключенных в рамки, пытались скрасить необитаемость стен. Картины были по преимуществу посвящены жизни моллюсков в доисторическую эпоху, когда папоротники еще не утратили своего права именоваться деревьями. Тщательность, с которой были нарисованы эти странные создания, говорила, скорее, о руке ученого, нежели художника.
Г-н Скарятин и его дочь ожидали меня, сидя в креслах возле окна. Я не мог разглядеть их лиц и остановился с неопределенной улыбкой у порога.
Скарятин тотчас поднялся ко мне навстречу и заранее протянул руку.
- Рад приветствовать вас в наших краях, Тимофей… э…
- Трофим Васильевич, папа, - вмешалась дочь и пошевелилась в креслах.
Я поклонился в ее сторону и ответил на рукопожатие сильно покрасневшего Скарятина.
- Прошу прощения, - пробормотал он.
- Это ничего, - утешил его я.
Он проводил меня к окну, где я предстал перед дамой.
- Моя дочь, Анна Николаевна, - представил Скарятин. - Ученая девица.
Анна Николаевна подняла лицо и посмотрела на меня с улыбкой, а затем, не вставая, протянула мне руку для поцелуя. Рука у нее была шершавая, с твердыми мозолями.
- Я занимаюсь греблей, - пояснила она, предупреждая мой возможный вопрос. - Но главное мое увлечение - палеонтология. Вам, конечно, известно, что мы находимся на дне древнего, давно высохшего моря?
- Ни о чем подобном мне не доводилось слышать, - заверил ее я светским тоном.
Я знал, что для ученых нет ничего приятнее, чем получить возможность просветить очередного профана, и надеялся подобным способом завоевать расположение Анны Николаевны.
Анна Николаевна была, судя по ее виду, лет тридцати с небольшим. У нее было приятное круглое лицо с выраженными скулами и ямочками в углах рта, светлые волосы неопределенного оттенка, остриженные кружком. Сбоку она носила заколку, украшенную парой блестящих красных камушков, возможно, рубинов. На ней было изящное домашнее платье, отороченное по рукавам и подолу легким мехом.
Николай Григорьевич чертами лица очень напоминал дочь и одет был подобным же образом, то есть в халат с мехом на рукавах. Однако у Анны Николаевны я заметил в выражении глаз много твердой воли, в то время как Николай Григорьевич представлялся человеком мягким, настоящим подкаблучником. За отсутствием супруги он теперь покорялся дочери.
- Вы, конечно, уже обратили внимание на картины, - продолжала Анна Николаевна, глядя на меня ласково, как на несмышленыша. - Это моя работа.
- Неужели? - пробормотал я.
- Я старалась воссоздать не только внешний облик, но и образ жизни этих загадочных существ, которые обитали в наших краях задолго до нашего появления. Считайте мою работу простой данью уважения к нашим предшественникам.
Я не знал, что на это можно сказать, и потому просто поклонился.
Анна Николаевна, смеясь, повернулась к отцу:
- Правда же, он прелесть, папа? Мы должны пригласить его в театр.
- Да, - спохватился Николай Григорьевич, - разумеется. Вы любите театр, Трифон… э…
- Трофим, папа. Трофим Васильевич, - поправила дочь строгим тоном.
Бедный Николай Григорьевич выглядел таким сконфуженным, что я готов был согласиться и на "Трифона", и на "Тимофея", и на "Терентия", лишь бы только утешить его.
- Разумеется, Николай Григорьевич, - сказал я. - Кто же не любит театра?
- Вы, вероятно, полагаете, что очутились в страшенном захолустье, - заговорил приободренный Николай Григорьевич, - и, возможно, даже лелеете мечту поскорее избавиться от наследства и приобрести взамен дом или часть дома в Петербурге.
Я попытался уверить его в том, что у меня и мысли такой не возникало, но Николай Григорьевич уже помчался по стремнине своего монолога и моих возражений не слушал.
- Однако вы не должны спешить, покуда не исследуете всех возможностей нашего края! Отнюдь не должны спешить. Пользуйтесь тем, что попало к вам в руки. Помимо богатых палеонтологических возможностей, - тут он покосился на свою дочь, которая невозмутимо улыбнулась, но промолчала, - здесь имеются и другие. Например, театр. Любой петербургский житель в своем высокомерии считает, будто единственный в мире театр - это Мариинский; ну так смею вас заверить: таковое мнение ошибочно. У нас имеется достаточно превосходный оперный театр, которого основатель и главный содержатель - перед вами!
Тут он поклонился.
Я не сразу сообразил, что он имеет в виду, и на всякий случай ответил ему поклоном.
- Папа хочет сказать, что вторая, лучшая и большая, половина нашего дома отдана под театр, - объяснила мне Анна Николаевна, улыбаясь. - И что именно папа руководит этим театром. Это его главное детище с тех пор, как умерла мама.
- Как говорится, весьма похвально посвятить себя искусству, а не расточить жизнь впустую на пьянство или чудачества, - прибавил Николай Григорьевич. - Если вы уже свели знакомство с господином Потифаровым, то знаете…
- Ваш дом - первый, где я счел необходимым представиться, - объявил я.
Потифаров имелся у меня в списке, который написал Витольд, однако отнюдь не за первым номером.
- Что ж, вы благоразумны, - молвил Скарятин. - И я поздравляю вас с этим.
- Я землевладелец совсем недавний, - сказал я. - Еще полгода назад я даже не подозревал о том, что могу сделаться наследником.
- Да, - подтвердила Анна Николаевна, особа весьма прямолинейная, - дядюшка ваш, бывало, говорил, что его с души воротит оставлять имение поповичу, а других вариаций у него нет.
- Аннушка отказала покойному Кузьме Кузьмичу, - пояснил Скарятин.
- Папа! - возмущенно воскликнула Анна Николаевна.
- А что здесь такого? - удивился Скарятин. - Рано или поздно Трофим Кузьмич…
- …Васильевич, - одними губами поправил я (зачем-то).
- …все узнал бы о тебе и покойном Кузьме Кузьмиче. Лучше уж ему расскажем мы, чем, к примеру, Лисистратов или эта моралистка в штанах, Верзилина.
- Папа… - вздохнула Анна Николаевна, но покорилась и повернулась ко мне: - Ваш дядя действительно предлагал мне вступить с ним в брак. Это было года три тому назад. "Не хочу, - твердил он, - чтобы "Осинки" унаследовал попович. Я его в глаза не видывал, а между тем он мой ближайший родственник. Так не годится!" Я спросила его, не желает ли он познакомиться с племянником, но он только засмеялся и отвечал, что предпочитает жениться на мне.
- Почему же вы ему отказали? - спросил я, чувствуя, что вопрос звучит глупо.
- Да потому, что как муж он мне совсем не нравился, - просто объяснила Анна Николаевна. - Считается, что старая дева, вроде меня, только о том и мечтает, как бы уловить кого-нибудь в сети супружества. И чем старее дева, тем меньше у нее претензий. А в моем возрасте - мне тридцать шесть, если вам интересно…
- Вовсе не интересно, - поспешил вставить я, но она не слушала.
- …В моем возрасте какие-либо требования к жениху и вовсе предъявлять неприлично, - заключила Анна Николаевна. - И я должна быть на седьмом небе от счастья, что ко мне посватался старик, да еще с имением. А я чувствовала себя оскорбленной…
- И напрасно, Аннушка, - вмешался ее отец, с тревогой следивший за тем, как раскраснелось лицо его дочери. - Совершенно напрасно. Кузьма Кузьмич желал тебе только добра и не имел в виду ничего обидного.
- Тем не менее мы рассорились и не разговаривали до самой его смерти, - сказала Анна Николаевна. - Кузьма Кузьмич предполагал отписать свое имение в казну или на благотворительность, но затем, очевидно, назло мне, завещал все "поповичу". То есть вам. Теперь вам известна вся история, от начала и до конца, и при том изложенная самым нелицеприятным образом. Надеюсь, ваше мнение обо мне не изменится к худшему.
- Напротив! - воскликнул я, глядя на нее с искренним восхищением.
Она спросила:
- Хотите посмотреть мою коллекцию окаменелостей?
- Очень! - сказал я.
Анна Николаевна потянула шнурок. В глубине дома задребезжал звонок, и скоро явился слуга в овчинной жилетке.
- Принеси коробки с коллекцией, - приказала она.
Он молча удалился и скоро вернулся, толкая перед собой сервировочный столик. Вместо пирожных и чая на столике лежали большие плоские коробки, обшитые коленкором.
- Отлично, - одобрила Анна Николаевна.
Коробки были сгружены на пол.
- А теперь приготовь чаю, - прибавил Николай Григорьевич. - После осмотра коллекции мы будем пить чай.
Слуга безмолвно удалился вместе со столиком.
Анна Николаевна встала с кресла и села на пол, скрестив ноги. Я последовал ее примеру. Она сняла крышку с первой коробки и явила мне окаменелые останки тех самых моллюсков, на ее картинах которые были полны энергии и жизни.