* * *
- У тебя утомленный вид, - обеспокоенно сказала она три с четвертью минуты спустя, ушедшие на отрывистые и счастливые восклицания и труднорасторжимые объятия. - Неужели опять?
- Третью ночь не сплю…
- Снова? - взволнованно спросила Катя.
- Все тот же сон, - устало признался Митя. - Будто лежу я в земле, горло сдавлено, точно веревкой, а по моей могиле рядами идут люди… все идут и идут… И я просыпаюсь. И не могу заснуть.
"Дежавю, - пробормотала про себя Катерина. - Узнать бы еще у Акнир, как врачевать эту штуку".
Имя штука получила недавно, но знала о ней Катя давно. А вот чего она не знала - так это как помочь милому другу?
В прошлой редакции истории убийцу Столыпина - Дмитрия Богрова повесили и похоронили на Лысой Горе, могилу его сровняли с землей и прогнали по ней взвод солдат.
И хоть всего этого не было… Митя так и не смог забыть об этом!
- Не печалься, - как обычно легко считал он ее мысли с лица. - Я тут в дороге статейку в журнале прочел, профессора Ивана Сикорского. Как раз посвященную навязчивым снам. Он пишет, последнее время это явление нередкое, но безобидное. Как думаешь, может, мне стоит обратиться к нему?
- К Сикорскому?
- Известная личность. Ученый с мировым именем. Профессор психиатрии. И сын у него - известный авиаконструктор.
- Так значит, его отец… здоров? - удивилась Катя.
- Жив, здоров. И, что примечательно, в 1911 году основал клинику массовых психозов и вроде бы даже лечит таких, как я. И весьма успешно!
- В 1911-м?
- Как раз когда мы с тобой познакомились.
"Как раз в тот год, когда мы Трое изменили историю… дежавю стало массовым психозом?"
- Хоть нашему Мише он отчего-то не по нраву, - продолжил Богров. - Только имя услышал, так разозлился… Какой, говорит, Иван Сикорский профессор, ни одному его заключению верить нельзя, он шарлатан, преступник, злодей. Отчего же так, спрашиваю. А он мне с таким важным видом: "Я слышал и знаю…" "От кого, что слышал?" - пытаю. А он: "Не помню, но знаю точно". А как по мне, умнейший и милейший старик. И чего Миша взъелся, не знаешь?
Катерина знала - и опустила глаза. Она всегда смущалась, натыкаясь на несоответствия в старой и новой истории, понимая, все эти изменения вызваны ими Тремя, их поступками, о витиеватых и длинных последствиях коих они даже не подозревают.
Согласно прошлой редакции, отец авиатора - известный психиатр Иван Алексеевич Сикорский давным-давно должен был не лечить, а лечиться… Лежать на предсмертном одре, сломленный неизлечимой психической болезнью, растерявший друзей, потерявший доброе имя, работу в университете, опозоренный диким делом Бейлиса… И иудей Митя Богров вряд ли б обратился к нему за помощью!
Вот только не было в славном граде Киеве прогремевшего на весь 1913 год суда над евреем Менделем Бейлисом, обвиненном в ритуальном убийстве 13-летнего мальчика Андрюши Ющинского. Катя не подозревала, что сделали они Трое, чтоб стереть позорный плевок с лица Города, но кроме них сделать это было ведь некому…
Однако куда больше ее смутило еще одно - новое проявление дежавю:
"Мише он не по нраву. Трудно сказать отчего. Только имя услышал, так разозлился… преступник, злодей. А как по мне, милейший старик".
У казненного в 1911 году Мити нашумевшее в 1913 дело Бейлиса и не могла вызвать никаких дежавю. Но в памяти Митиного помощника Миши (Мойше) Мордковича ошибка эксперта-психиатора Сикорского, поддержавшего на суде обвинение, оставила незабываемые впечатления.
И пусть они стерли историю. Старый рисунок все равно проступал, как оттиск карандаша на бумаге. И его линии были вписаны в новый узор, и неотделимы от него, так же, как ночные кошмары Мити неотделимы от Катиной жизни.
"Вот оно что, - внутренне вздрогнула Катя, - вот главное, что нужно понять!"
Они стерли блистательный путь Анны Ахматовой. Но…
Ее стихи все равно прозвучали - озвученные Дашей!
Петр Столыпин все равно умер…
Все изменилось, но - ничего не изменилось! Ничего!
Господь все равно все сделал по-своему?
- Все, - Митя с сожалением выпустил Катю из объятий, - пойду к себе, умоюсь с дороги. Прости, не смог удержаться, хотел перво-наперво тебя повидать. К обеду спущусь, обо всем расскажу. Поездка была очень успешной…
- Митя, возможно, моя просьба покажется странной, - сказала Катерина. - Впрочем, тебе она не составит труда. Не мог ли ты разузнать, при каких обстоятельствах Петр Столыпин умер от инфаркта четыре года тому?..
- Конечно, Катюша, - он не спросил зачем-почему. Захочет - сама расскажет, не расскажет - значит неважно. Нежно коснувшись губами ее волос, он пошел к двери.
Катерина вернулась к столу, отперла ящик, где лежала фотография Анны.
"Точно, - с облегчением сказала Дображанская дивану-модерн. - Я вспомнила, где я тебе видела…"
Глава четырнадцатая,
в которой мы идем на вечерницы
- Держись, сейчас такое увидишь…
Акнир щелкнула пальцами.
Даша едва не вскрикнула - мимо ехал допотопный советский троллейбус. Желто-красный, округлый, он впечатлил ее куда больше, чем холод и снег, - зима, мигом скользнувшая под тонкую рясу, запорошившая взгляд. Мир туманило белое крошево.
- Мы что, в Настоящем? Предупреждать надо!
Встреча со временем, которую она упрямо оттягивала, отнюдь не обрадовала, скорее обременила ее.
- Мы ж не переоделись, - возразила она нежеланному веку, хотя неуместность наряда не волновала Чуб сроду.
- Зачем? - хмыкнула младшая инокиня. - Монашки и в Африке, и в ХХ веке - монашки.
- В ХХ? - поймала информацию Даша. - Значит, мы не к моей маме идем? - Ей враз полегчало.
- Не бойся, - Акнир подняла руку и шагнула на проезжую часть, чтоб остановить попутку. - Мы идем к моей.
Чуб не судилось почувствовать зиму, ее бросило в жар - из огня да в полымя.
- Не бояться? - поразилась абсурдному предложенью она. - А что твоя мама скажет, когда нас вместе увидит? Она ж нас на месте убьет!
- Она нас не узнает. Мы еще не родились. Сейчас 1972 год.
Чуб посмотрела направо и не увидела там ни нового памятника Княгине Ольге, ни древнего Михайловского монастыря - белая горка Владимира была девственно чистой, ничто не заслоняло язычески-прекрасный пейзаж - белый скованный льдом Днепр и противоположный берег. Мимо шла барышня в приталенном пальто и сапогах на массивных квадратных каблуках. Ее сопровождал гражданин в подстреленном пальтишке и шапке-пыжике. Спутник нес в руках почти бесценный, перевязанный бантом "Киевский торт" в круглой коробке с каштаном.
Рядом с Акнир остановилась прикатившая еще из 60-х допотопная "волга" с оленем на капоте. Судя по взгляду, водителя остановило сугубо любопытство - в Городе, где оставшиеся в живых церкви и монастыри величали историческими заповедниками, монашенки, голосующие на дороге, встречались реже, чем Деды Морозы.
- Подбрось к Щекавице, - вежливо поименовала Акнир Лысую Гору. - Через Глыбочицкую. Дальше я покажу. - Девчонка и не пыталась корчить черницу. Откуда водиле - дитю атеизма - знать, как ведут себя настоящие инокини? - Тебе там понравится, - пообещала она Даше Чуб, - ты ж любишь маскарады.
- А мы че, в общежитие театрального едем? - оживилась та. - Я знаю этот прикол. Его построили на Лысой Горе.
- Все верно. Но нам не туда…
Водитель включил радио. Под бодрую песню Кола Бельды
Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним
И отчаянно ворвемся прямо в снежную зарю
оленья "волга" промчалась по Большой Житомирской, Артема, свернула на Глыбочицкой, повернула…
И Город выкинул штуку, какую выкидывает по сей день, поражая непосвященных в свои тайны.
* * *
Признайтесь, случалось ли с вами такое? Идя по знакомой, исхоженной киевской улице, обросшей привычными хрущевками, панельками, сталинками, химчистками и магазинами, вы вдруг сворачиваете на примкнувшую к вашей знакомой - незнакомую, загадочную узкую улочку… И, пройдя метров сто, останавливаетесь, испытывая мистический страх горожанина, потерявшего Город.
Привычный и безопасный Киев исчезает. Вы, коренной киевлянин, минуту тому прогуливающийся по центру столицы, вдруг оказываетесь где-то за городом. Приметы цивилизации пропадают. (Где вы, высотки, почта, химчистка, супермаркет? Были ли вы?) Заманившая вас улочка петляет змеиным зигзагом - то скручивается в клубок, то круто падает вниз или устремляется вверх, в обросшую непроглядною чащей безвестность. Дорога сужается, с двух сторон на вас наступают кусты и деревья. И лишь за одним из них вдруг проглянет дощатый забор крохотной хатки. Кто там живет? Кто может жить в теремке на Лысой Горе?
- Здесь остановите, - наказала Акнир владельцу оленьей "волги". - Сколько с нас?
- Да нисколько, - ответил тот, все еще перемалывая экзотическую встречу с монашенками и за время пути так и не успев обрести какого-либо четкого отношения к ним. - Грех, наверное, с вас деньги брать, - предположил он без особой уверенности. - Скажите, - спросил мужчина поспешно, - а Бог есть?
- А куда он денется-то? - пожала плечами ведьма, выбираясь из машины. - Благодарю, - пальцы чароплетки слегка пошевелились в прощальном привете, и Даша поняла: "благо дарю" в устах Акнир - не пустые слова.
- И че ты подарила ему?
- Немного удачи, - усмехнулась ведьма. - Смешно… Теперь он точно поверит, что встреча с людьми вашего Бога несет благодать.
- Кстати, с праздником вас!.. - крикнул внезапно повеселевший водитель, отъезжая.
Чуб хотела спросить, а какой нынче праздник, но замерла на полуметровом и скользком тротуаре, держась рукой за замерзшую черную ветку вишни.
- Ну, просто Гоголь какой-то! - восторженно изрекла она.
Узчайшая, улегшаяся под углом 30 градусов улица была надежно спрятана между двумя высокими холмами - двумя материнскими грудями Лысой Горы - Хоревицей и Щекавицей, нависающими с обеих сторон до самого неба. Киев, улегшийся на сотне гор и холмов, состоящий из бесконечных перепадов высот, имел множество таких тайников. И "волга" с оленем привезла их в, укрывшуюся в самом сердце Подола, архаичную деревушку, уставленную крохотными дореволюционным домиками с деревянной резьбой. Снег лежал на крышах полуметровым слоем, из труб шел дым. Но особенно Дашу поразили большие костры, горевшие едва ли не в каждом дворе.
- Здесь твоя мама жила? - Чуб тщетно старалась поверить, что внизу, в каких-то ста метрах от них, звенят трамваи и семенят смешные троллейбусы.
- Нет, здесь у нас вечерницы. Я тоже хожу сюда. И мама ходила, и бабка…
- Вечерницы? Землепотрясно! Прям как в селе? - Землепотрясная повертела головой.
Слово "как" было вряд ли уместно - она впрямь оказалась посреди классики Гоголя "Ночь перед Рождеством". Не сумев развернуться, неуместная в классической повести, машина, деловито рыча, попятилась и благополучно исчезла. Серые сумерки прорисовали пейзаж - сделав его черно-белым, как на дореволюционной открытке. Только оранжевое пламя костров стало еще ярче… И Дашу накрыло приятно-тревожное девичье нетерпение, предчувствие праздника - будто шестнадцатилетняя ведьма-подружка вернула и ей ее лихое шестнадцатилетнее, щекочущее ожидание взрослых приключений.
- А это че? - указала она на ближайший костер.
- Родителей греем. Землю греем, чтоб предков на том свете согреть.
- Это ваша традиция?
- Это наша традиция. Возможно, твой прадед поступал точно так же. Конечно, если он жил на Земле. Горожане забыли про Мать. Но те, кто живет на ней, всегда помнили, кто их поит и кормит.
- А какая у нас легенда? Че мне врать на вечерницах? Сказать, что я - тоже ведьма?
- Тсс-ы, - Акнир приложила палец к губам и, оторвав Дашу от дерева, потащила к калитке. - Она может наябедничать маме! Она ж ее с детства знает…
- Кто? Кого?
- Вишня… Мою мать. Видишь, смеркается, - объяснила Акнир. - Этой ночью все кусты и деревья понимают людскую речь, а животные могут говорить по-людски…
- И Пуфик тоже заговорит сегодня опять? - взбудоражилась Даша.
- Одной тебе придется молчать. - Палец Акнир вновь перечеркнул губы. - Запомни. Говори, что угодно - только не ври моей матери. Она неправду сразу сечет.
- Так что же мне говорить, если врать нельзя? - не поняла ее Чуб.
- Вот и я о том - лучше не говори ничего.
* * *
Акнир толкнула калитку - они прошли ничем не примечательный двор, вошли в дом, миновали холодные сени с обиженным сим нелестным местонахожденьем расписным сундуком и оказались в просторной, совершенно безлюдной праздничной горнице.
В хате остро пахло сеном и травами. Накрытый вышитой скатертью длинный стол ломился от яств: хлебы, пироги, колбаски-кровянки. И, взглянув направо, Чуб угадала имя праздника: на покутее возвышался традиционный атрибут Рождества - высокий, украшенный лентами сноп Дидух. Рядом с ним, на устланной сеном скамье, как и положено, стояла плошка с кутей.
- Я чего-то не понимаю, - Чуб замолчала, прислушиваясь. Со двора доносились разудалые крики, но стекла покрывал непроглядный морозный узор. - Какое во-още Рождество? Это ж церковный праздник. А вы - ведьмы. Как вы можете праздновать его так же, как мы?
- Так же, как вы, говоришь? - недобро усмехнулась Акнир. - Ты что, где-нибудь видишь тут елку или ясли с Христом?
- А это чего? - обличающе указала Чуб на Дидуха. - Да у вас и кутя, я вижу, стоит!
Акнир молча взяла из миски немного кути, сунула в рот, деловито поклонилась Дидуху и обернулась - взгляд ее, брошенный в Дашу, был недовольным.
- Кутя - блюдо мертвых. Его едят на Деды, на поминках и на три зимних кутейника - в Дни Бессмертия. В эти дни мы вызываем душу Земли-Матери из мертвых. А вслед за ней к нам приходят и души наших предков. И мы чествуем их кутей: маком - мудростью смерти и медом - добротой нашей Матери, и зерном, бессмертным, как Великая Мать. Последний сноп, собранный в поле, - указала Акнир на украшенный лентами Дидух в углу, - символизирует смерть нивы и ее бессмертную душу. Его хранят всю зиму. И из его же зерен, брошенных в землю, рожь возродится весной. Слепые зовут его Дидух - Дедов дух, и считают символом рода и первого прародителя…
- Они че, неверно считают? - догадалась Чуб, примечая, что помимо ржи в Дидух вплетены и Дедки - репейки.
- А что, мужчины уже научились рожать? - съерничала ведьма в ответ. - Немногие слепые помнят его первое имя. Они зовут сноп Старух, иные Бабой… И, кстати, сегодня - не Рождество!
- А что же?
Акнир поманила Дашу в следующую комнату - здесь вдоль стен стояли длинные расписные лавки, украшенные покрывалами и подушками с вышивками, из-под одной из них нескромно выглядывал еще один колючий репейник-будяк. Два дощатых стола были нарочито пусты, зато шкаф у стены - наполнен диковинными и диковатыми вещами, начиная от потемневшего человеческого черепа до булавы, очень похожей на ту, что держал в руках бронзовый Богдан Хмельницкий на площади.
- Сегодня Вторая кутя, - сказала Акнир. - Щедрый вечер. 13 января.
- Старый Новый год? - Даша взяла булаву - она была страшно тяжелой и очень красивой, похожей на круглый репейник или каштан с колючками из крупных остроугольных полудрагоценных камней.
- Кому старый, кому новый, кому праздник святых Василя и Маланки, кому Велеса и Макош… - пропела Акнир. - А кому последний день перед Страшными вечерами. Запомни, поэтка, коль в гадуницы пошла, до 13 января гадать можно всем, а после, до Третьей кути - лишь посвященным. Оттого мы сегодня пришли. Нынче лучшая ночь для гаданий об умерших.
Последнее слово Акнир произнесла так тихо и смазано, будто пыталась перепрыгнуть его - Даша даже не поняла, прозвучало ль оно или было угадано ею по ритму и смыслу.
- Умерших? Ты о маме?..
- Моя мать будет жить.
- Ой… - Чуб выронила чересчур тяжелую булаву - та с грохотом покатилась под лавку.
Соседняя горница наполнилась жизнью - как чаша вмиг наполняется пенным вином, готовым перелиться через край. Хаотичные девичьи возгласы и крики слились в песню, а песня стала вдруг столь огромна, что возглас Акнир Даша расслышала с превеликим трудом - песня звала, завораживала:
Ой, учора, ізвечора
Пасла Маланка два качура.
Ой, пасла, пасла, загубила,
Шукаючи, заблудила,
Та до темряви там ходила…
Ой, ходила до темряви,
Ой, ходила за темряву.
Василь-Василечок,
Утри сльози дiвочi,
До cвimy Маланочка хоче… -
внезапно печальная песня, умоляющая Василя спасти из царства тьмы девицу Маланку рассыпалась радостным смехом.
Чуб выглянула и обнаружила обещанный ей маскарад - ряженых - щедрувальников, или, если быть точным, маланкарей в полном составе: красавицу-Маланку в богатом украинском костюме, парубка Василя, козу с веником вместо хвоста и десяток казаков-молодцов.
Маланка в вышитой сорочке и одном ярко-красном сапожке как раз пыталась водрузить второй сапог в центр уставленного мисками стола. У нее на плечах со смехом повисли две девушки, пытающихся предотвратить сей хулиганский акт, - обе были одеты вполне современно, т. е. по моде 70-х годов, в широких расклешенных джинсах и вышитых балахончиках-блузках. Еще два десятка девиц-зрительниц стояли у стен.
Наша Маланка не лiнива,
прийде до хати, зробить дива, -