- Отрадно слышать, - сказал тхебессец. - Я знал, что могу на вас рассчитывать.
Когда этот ублюдок начинал меня вербовать (не могу сказать, что я слишком осложнял ему задачу), он нес какую-то чепуху о том, что народ Тхебеса стремится помочь революционному движению Астлана освободиться от оккупантов из Монсальвата… После вчерашнего разговора с Ксатмеком у меня родилось подозрение, что "Дхути" главным образом поддерживала клан Патекатля и защищала свои каналы поставки кокаина в Сеннаар через Тхебес, а повстанцы Итцкоатля выступали тут в роли разменной монеты.
- А что насчет нашей… гм… маленькой акции? - спросил Ипусет.
- Через неделю, - сказал я, - в Теокалли состоится аутодафе. Верховный жрец Тлалок вырежет сердца десяти еретикам и повстанцам. Среди приглашенных Сумаррага, представители дипломатических и гуманитарных миссий. Вы, кстати, тоже.
- А исполнитель?
- Упражняется в стрельбе из сарбакана.
- Замечательно, - кивнул Ипусет. - Тогда до встречи на аутодафе, дон Ботадеус…
В день аутодафе на улицах Астлана было многолюдно. Мой паланкин попал в пробку на углу проспекта Пеонов и улицы Хризантем: дорогу нам пересекало похоронное шествие, с катафалком, оркестром, толпой наемных плакальщиков и огромными скелетами из папье-маше, которых несли родственники умершего. Шествие продвигалось так неторопливо, что мои носильщики опустили паланкин на землю и закурили, а я начал нервно поглядывать на часы. Операция, которую я готовил почти месяц, была рассчитана буквально по минутам, и будет обидно, если она сорвется из-за такой нелепой случайности…
Я прибыл к подножию ступенчатой пирамиды Теокалли с опозданием на десять минут. Фробишер уже ждал.
- Опаздываете, дон Ботадеус, - сказал он, сложив ладони перед грудью и приветствуя меня поклоном.
Чтобы его выскобленная до блеска голова не слишком бросалась в глаза, Идальго вырядился в бордовый саронг и шафранно-желтую рясу, выдавая себя за монаха из Шангри-Ла.
- Знаю, - сказал я. - Пойдем…
В каждой из четырех лестниц, ведущих на вершину Теокалли, было по триста шестьдесят пять ступеней. На каждой тридцатой была устроена небольшая площадка, где стояли рыцари Монсальвата в парадной белой форме с красными крестами на груди и со штурмгеверами наперевес, и лежали, разморенные на солнце, бурые туши молоссов, обманчиво аморфные и неподвижные.
- Тлалок уже наверху, - сказал Идальго, пока мы поднимались по лестнице. - Большинство гостей тоже. Сумаррага еще не прибыл.
- Держи, - я незаметно протянул ему кожаный портсигар. Вместо моих любимых панателл внутри было четыре дротика, смазанных кураре. Идальго настаивал на выжимке из семян клещевины (рицин убивает через неделю), но мне нужен был мгновенный эффект. - Где сарбакан?
Идальго приподнял и крутанул молитвенный барабан.
- Постарайся сесть так, чтобы попасть в затылок, - сказал я. - Когда начнется паника, уходи через южную лестницу, к озеру. Там будет ждать каноэ.
- Я помню, - сказал Идальго.
Перед последним пролетом лестницы рыцари Монсальвата заставляли всех гостей проходить через рамку металлодетектора. Идальго прошел легко, сарбакан и дротики были из бамбука, а вот я зазвенел. Пока я выгребал из карманов всю мелочь, ключи и зажигалку, младшие жрецы на вершине Теокалли начали ритмично бить в барабаны. До начала церемонии оставались считанные минуты…
Еретики были привязаны к девяти каменным столбам вокруг алтаря. Барельефы на столбах изображали уродливых местных божков. Верховный жрец Тлалок, такой же маленький уродец в головном уборе из перьев фламинго, прыгал вокруг алтаря и в такт барабанному бою выкрикивал мантры, вводя себя в ритуальный экстаз и перескакивая через колодец для стока крови. Еретики, одурманенные пейотлем, не реагировали.
Верховный инквизитор Астлана дон Хесус де Сумаррага опаздывал. Его роскошная галера причалила к пристани у основания южной лестницы Теокалли, уходившей прямо в озеро Чалько, и объемная, как цеппелин, туша инквизитора неторопливо взбиралась по ступеням пирамиды.
Гости рассаживались на специально сооруженных трибунах по углам площадки. Ложа для священнослужителей была убрана малиновым бархатом. Я сидел напротив, на простой деревянной скамейке, а прямо позади балдахина Сумарраги среди белых мантий и черных сутан виднелась желтая ряса Идальго.
- Здравствуйте, дон Ботадеус, - прошептал мне в ухо Ипусет.
Я обернулся. Пресс-атташе сидел у меня за спиной и рассеяно глядел по сторонам.
- Какого черта, Ипусет?! - прошипел я. - Хотите сорвать мне операцию?
- Операции не будет, Ботадеус, - сказал Ипусет, по-прежнему избегая моего взгляда. - Все отменяется.
Я набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул сквозь сжатые зубы.
- Конъюнктура момента, - сказал Ипусет. - Сумаррага нам нужен живым.
От боя барабанов у меня вдруг заболела голова; казалось, что маленький уродец Тлалок прыгает прямо в моем черепе.
- Вы меня слышите, Ботадеус? - спросил Ипусет. - Отзовите своего исполнителя!
- Не могу, - сказал я, тупо глядя перед собой.
Отсюда, с вершины Теокалли, самого высокого сооружения в Астлане, были видны зеленое море сельвы и тонкая полоска горной гряды Чапультепек на горизонте. Где-то там, в узком ущелье сидели Ксатмек со своими бойцами, ожидая условленного часа. Когда Сумаррагу убьют, гарнизон Ареймеха поднимется по тревоге, и рыцарей Монсальвата вместе с драконами перебросят в город, а Ксатмек поведет своих мальчишек на штурм крепости, и захватит улей вместе с королевой и кладкой. Но если покушение не состоится…
- Прежде чем сесть в ложу, Сумаррага обойдет всех гостей, - прошептал Ипусет. - И он обязательно захочет пожать руку такому видному филантропу, как дон Ботадеус из миссии Тифарета. Просто предупредите его, а рыцари Монсальвата сделают остальное.
Страдающая ожирением и одышкой туша дона Хесуса де Сумарраги, облаченная в пурпурную мантию и увенчанная пурпурной же ермолкой, достигла, наконец, вершины Теокалли и оказалась на площадке для аутодафе. Как будто услышав слова Ипусета, инквизитор начал обходить трибуны и здороваться с гостями.
- В Астлане очень логичные законы, Ботадеус, - сказал Ипусет и показал на связанных еретиков. - Если в сердце человека нет веры в богов, ему вырежут сердце. Если человек поднимет руку на Верховного инквизитора, ему отрубят руку. А вот если человек замыслит и спланирует покушение… Сами понимаете.
- Понимаю, - сказал я, но Ипусета у меня за спиной уже не было.
…Не то, что бы мне было жалко Идальго: тортугский пират знал правила игры не хуже меня - каждый странник в чужом мире должен быть сам за себя. А вот Ксатмек… мальчишка погибнет по-дурацки, как и мечтал - в неравном бою за свободу Астлана…
Когда дон Сумаррага подошел к нашей трибуне, его лоб украшали бисеринки пота, а тонкие губы брезгливо кривились. Глаза его были похожи на колодцы для стока крови.
- Дон Ботадеус из благотворительной миссии Тифарета, - подсказали Верховному инквизитору, и Сумаррага пробурчал что-то невразумительное, протягивая мне пухлую, усыпанную перстнями руку.
Я крепко сжал эту безвольную ладонь и, заглянув в бездонные колодцы глаз, негромко сказал:
- Вас хотят убить.
По моим расчетам, у меня было часа полтора, от силы - два. Инквизиция умеет быстро развязывать языки. И если пытки Фробишер еще выдержит, то пейотль…
Я отпустил извозчика за квартал от своего бунгало, и остаток расстояния преодолел бегом, прячась в кустах сирени. Свет горел только в одном окошке первого этажа - в комнате прислуги. Моя кухарка Марина по вечерам занималась вязанием.
Я перемахнул через ворота и, обогнув фонтан, подкрался к двери. Стоило мне вытащить ключи, как перед моим лицом открылось зарешеченное окошко, и на меня уставился ствол дробовика.
- Спокойно, Псаметтих, это я! Открывай…
Дробовик исчез, и мой тхебесский дворецкий, невозмутимый, как набальзамированная мумия, отворил дверь бунгало.
- Свет не зажигай, - сказал я. - Иди спать. И Марине скажи, понял?
Я буквально взлетел по лестнице, пересек коридор и ворвался в кабинет. Первым делом - сорвать галстук и сбросить пиджак. Теперь бар. Глоток текилы (прямо из горлышка, нет времени на возню с лимоном и солью) обжег горло и жидким огнем разлился по груди. А сейчас успокоиться и спланировать уход.
Телефон на столе тихонько тренькнул. Я поставил бутылку и аккуратно снял трубку.
- …вечер, господин Ипусет. Это Псаметтих. Он только что…
Сволочь. А я дурак. Надо было догадаться.
Времени было в обрез. В сейфе лежали мой старый поддельный паспорт на имя Ботадеуса, два миллиона тхебесских фунтов наличными, две тысячи сеннаарских долларов в дорожных чеках, платиновая сеннаарская кредитка и новенький, абсолютно настоящий желтый паспорт на имя Иосифа Лакедема, гражданина Тхебеса, с погашенной визой в Астлан (переклеить фотографию в тхебесском паспорте - дело настолько пустяковое, что я проделал это собственноручно за пять минут, вспомнив уроки Лайлы по обращению со скальпелем и клеем). Еще там были старые расписки Ксатмека, договора с торговым домом "Хастур и сыновья" и билет на пароход "Дромос", отплывающий с озера Тескоко по Великой Реке в Тимбукту.
Я открыл шкаф, достал и надел кожанку, потом вытащил потрепанный (еще с Гиннома) армейский рюкзак, сгреб туда все деньги и смахнул со стола коробку с сигарами. Рассовал по карманам кожанки тхебесский паспорт, билет на пароход, кредитку и дорожные чеки. Все остальное свалил в пепельницу и крутанул колесико зажигалки.
Когда на паспорте Ботадеуса неохотно вспучился ламинат и начали заниматься страницы, с улицы донеслось лошадиное ржание и - чуть погодя - собачий лай. В неверном свете маленького костра я метнулся к окну, выходящему во двор, и дернул ставни. Их заклинило.
Грохнула входная дверь, и по лестнице затопали подкованные железом сапоги. Я схватил стул и попытался выломать ножку. Безуспешно. Ну почему я хранил дробовик внизу, а не в кабинете?!
- Открывайте! - В дверь два раза ударили кулаком, а потом, похоже, ногой. Негромко рявкнул молосс.
Я с размаху обрушил тяжелый стул на ставни. Они разлетелись в щепки; брызнули осколки оконного стекла. В этот момент за дверью треснул выстрел, слишком сухой и отрывистый для автоматного. Потом еще один. Заскулил молосс. И еще один. Скулеж оборвался.
Замок двери щелкнул, и в кабинет вошел Ксатмек с вымазанным сажей лицом. В руке он держал длинноствольный маузер. Из ствола поднимался дымок.
- Быстрее, Раххаль, - сказал он и указал маузером на разбитое окно.
Я повернулся к окну и потерял дар речи. В патио, где я по утрам завтракал, пил кофе и читал газету в тени раскидистого каштана, сидел, сложив крылья, бойцовский дракон императорской породы.
ПЕРЕХОД
От дракона пахнет ветром и пряностями. Под шелковистой чешуйчатой кожей перекатываются крепкие мускулы. Кожистые крылья взмахивают совершенно беззвучно, отталкиваясь от плотного и горячего воздуха астланской сельвы. Деревья внизу кажутся темно-синими в вечерних сумерках.
Дракон поворачивает голову и косит на меня желтым глазом. Ксатмек тянет за уздечку (на упряжи и седлах - кресты Монсальвата), и дракон начинает набирать высоту. Небо затянуто мрачными, набухшими тропическим ливнем тучами. В тучах потрескивают молнии. Волосы на моей голове начинают шевелиться и искрить.
Ксатмек хлопает меня по плечу и протягивает мне защитные очки-консервы на кожаном ремешке. Значит, скоро мы попадем в Небесный Эфир.
Сквозь грозовой фронт мы проходим, как через парилку. Ксатмек и я промокли до нитки, влажно блестят драконьи крылья. Где-то рядом рокочет гром, проблески молний мертвенно белы. Пару могучих взмахов - и мы над облаками…
Солнце висит в прозрачном голубом небе, окрашивая перистые верхушки облаков в нежно-лиловый цвет. Дракон выгибает шею и длинным вибрирующим свистом приветствует солнце. Ксатмек дрожит, меня охватывает эйфория. Хочется кричать.
Теперь я понимаю Фуада. Ничто не в силах сравниться с чувством полной, всепоглощающей свободы, дарованной летящему дракону. Впервые за долгое время я чувствую себя свободным, не скованным никакими рамками и ограничениями; чувствую себя живым.
Дракон вытягивается в струну, складывает крылья и резко пикирует вниз.
Тхебес
После полуночи в "Кенотафе" начиналось самое интересное: из-за введенного фараоном Сиптахом комендантского часа большинство случайных посетителей растворялось в ночной мгле, и оставались только завсегдатаи, которым плевать было и на комендантский час, и на патрули "Мастабы", и на самого фараона Сиптаха.
Когда часы на башне аэропорта пробили двенадцать, я одернул манжеты рубашки, поправил запонки и отряхнул несуществующую пылинку с лацканов белого смокинга. Пора было обходить свои владения.
Первым делом я спустился в игорный зал. Азартные игры на деньги в Тхебесе были официально запрещены, но по средам и субботам здесь играл сам полковник Метемфос, и потому облава мне грозила только в случае его крупного проигрыша. Сегодня была среда, и Метемфос играл в рулетку. Я остановился у ломберного столика и немного понаблюдал за его игрой.
Судя по скромной горке фишек, полковник играл по-маленькому, проигрывал, из-за чего нервничал и курил черные вонючие сигарки. Я вытащил свой золотой портсигар, постучал по нему папиросой и кивнул крупье. Тот еле заметно кивнул мне в ответ и с жужжанием запустил шарик по кругу. Закурив, я со спокойной душой направился в ресторан - полоса удачи на этот вечер Метемфосу была гарантирована…
В ресторане было многолюдно и шумно. Иоахим Гинденбург, мой бухгалтер, в недавнем прошлом - профессор математики, сидел в своем углу за конторкой и сосредоточенно накручивал ручку арифмометра.
- Как там наши прибыли? - спросил я.
Иоахим вздрогнул и испуганно заозирался. Взгляд у него был затравленный. Еще у него была стерва-жена, которой он боялся, трое детей, которых он обожал, мизерная пенсия, которую ему задерживали, и небольшой животик, которого он стеснялся.
- Слава богам, слава богам, - пробормотал он.
- Иоахим, если бы я не знал, что вы исключительно порядочный человек, я бы решил, что вы в конец проворовались. Почему у вас всегда такой испуганный и виноватый вид?
Иоахим смущенно улыбнулся и пожал плечами.
- Знаете, господин Лакедем, я ведь всю жизнь имел дело с цифрами, и почти никогда - с деньгами. В мои годы тяжело меняться…
- Способность изменяться - единственное, что делает нас живыми, - сказал я. - В тот день, когда я перестану изменяться, я умру.
- Вам легко говорить, господин Лакедем, - с укором в голосе сказал Иоахим. - Вы будто всю жизнь управляли ночным клубом. А я старый профессор, моя жизнь не слишком-то изобиловала переменами…
- Ничего, старина, - похлопал его по плечу я. - У вас славно получается. Главное, следите, чтобы у Метемфоса не закончился кредит… Между прочим, а кто у нас сегодня поет?
Иоахим вдруг покраснел.
- Новенькая, - сообщил он, протирая пенсне. - Очень, очень талантливая девушка…
Ровно в половину первого, с началом шоу-программы, свет в зале начал меркнуть. Джазовый оркестр Унута Джебути - краса и гордость "Кенотафа", выстроился вокруг сцены. Разговоры за столиками постепенно смолкли, и вместе с темнотой зал ресторана погрузился в тишину. Кто-то нервно хихикнул, звякнуло стекло, и слышно было, как жужжит рулетка в игорном зале. Блестки на смокингах музыкантов перемигивались в полумраке, и тускло мерцала начищенная медь духовых инструментов.
Зашуршал тяжелый занавес. Громко щелкнул и загудел прожектор, очертив ослепительно белый круг возле микрофонной стойки. Певица, черный силуэт на границе света и тьмы, помедлила немного, а потом ступила вперед.
Я сразу узнал ее - это была Сунильд.
Серебристую тушу цеппелина "Наутилус" удерживали на месте толстенные швартовочные тросы, похожие с такого расстояния на нити паутины. Возле кабины, прилепившейся к брюху цеппелина, суетились люди, смахивающие на муравьев, и сновали автоматические тележки с багажом.
- Он летит в Тартесс, - сказала Сунильд. - Завтра утром.
Летное поле Хатшепсут было мокрым после дождя. Из окна своего кабинета я видел башню аэропорта с полосатым флюгером на флагштоке, цепочку огней на взлетно-посадочной полосе, массивный четырехмоторный "Геркулес", выруливающий к терминалу, оранжевые цистерны заправщиков, клювы трапов, автобусы для пассажиров и горбатые спины ангаров на горизонте.
Здание "Кенотафа" отделяли от аэродрома триста метров пустыря, поросшего сорняками, да сетчатый забор с витками колючей проволоки по верху…
- Есть два типа закрытых миров, - сказала Сунильд. - Нифльхейм - как совсем недавно и Тхебес - относится к первому типу: это мир, из которого невозможно вырваться. Там есть Чертог, здесь была "Мастаба"… названия меняются, суть остается прежней. Рожденный в Нифльхейме обречен умереть там же… Я была готова на все, чтобы вырваться оттуда. Я не могла там больше оставаться.
Я закрыл жалюзи и отвернулся от окна.
- Ты достигла того, чего хотела, - сказал я.
- Да, - сказала Сунильд. - Достигла. Я много путешествовала. Пока не узнала, что бывают закрытые миры совсем иного рода. Как Тартесс.
Плеснув в стакан тортугского рома, я выпил залпом и присел на край стола.
- Любой гражданин Тартесса волен покинуть его по собственному желанию. Это не проблема. Но вот попасть туда… Даже для тех, у кого есть тартесский паспорт, это практически невозможно - без санкции инквизитора Монсальвата или далай-ламы Шангри-Ла… А они тщательно следят за тем, чтобы Тартесс оставался недосягаемым для бродяг вроде меня или тебя.
- Зачем ты нашла меня? - перебил я ее.
- У тебя есть иммиграционная виза в Тартесс, подписанная инквизитором Монсальвата, - сказала она.
- Допустим. Откуда тебе это известно?
Ее улыбка была грустной и чуточку снисходительной.
- Разве это важно? - спросила она.
- Ладно, - сказал я. - Я спрошу по-другому. Что тебе нужно от меня?
Сунильд замолчала, глядя на меня своими зелеными глазами.
- Возьми меня с собой, - сказала она. - Возьми меня в Тартесс.
Заведение с мрачноватым названием "Кенотаф" я приобрел три месяца назад за полтора миллиона тхебесских фунтов. Это оказалось неплохим вложением капитала, если учесть, что уже неделю спустя за миллион фунтов нельзя было купить даже блока контрабандных астланских сигарет. Инфляция в Тхебесе была чудовищная… Очнувшись от тысячелетней комы, когда миром управляла каста жрецов-геронтократов, и оказавшись под властью молодого и энергичного дурака, Тхебес начал разваливаться на части прямо на глазах.
Фараон-реформатор Сиптах открыл границы Тхебеса и установил дипломатические отношения с Сеннааром и Монсальватом. Он отменил рабство. Он привлек инвестиции и начал индустриальную революцию… В результате северные номы Тхебеса были по бросовым ценам скуплены сеннаарскими корпорациями, а южные, расположенные в дельте Великой Реки и всегда жившие земледелием, заявили о своей независимости и неподчинении власти фараона. Сепаратистов возглавил верховный жрец Нектанеб Второй…