Алая кровь брызнула из разрубленной шеи.
Юный чародей приложился к ней, и стал пить, – жадно, захлебываясь. Его умелый язык подхватывал малейшие капли, – так, что ни одна унция драгоценной крови ребенка не пропала напрасно.
Когда волшебник насытился, он поднял глаза, и Книга Отчаяния вспыхнула ослепительным светом, приветствуя нового повелителя.
– Vincere aut mori, – прошептал он.
Стремительно, без замаха, юный чародей швырнул отрубленную голову через мантапан. Там, где мифриловых плит коснулось дыхание младенческой смерти, – заговоренный металл начинал темнеть, трескался, и черный папоротник поднимался из гнилых разломов в полу.
То были охранные руны, – они пробудились, приветствуя гибель невинного ребенка, чтобы сразу уже умереть, – ибо нет ничего прекраснее для магии зла, чем смерть того, кто еще не успел согрешить.
Ибо ждет его самое страшное наказание в мире.
Он не войдет в Колесо Сансары.
Когда отрубленная голова коснулась Книги Отчаяния, страницы взметнулись и начали стремительно перелистываться.
Юный маг сошел с постамента.
– Поторопился, – прошептал Ледовой.
Чародей шагал по треснувшим мифриловым плитам, и сухие побеги папоротника рассыпались при его приближении.
Страницы Книги начали мелькать все быстрее.
Отрубленная голова парила над ней и скалилась в кровавой гримасе.
– In Hoc Signo Vinces, – прошептал юный чародей.
И когда до алебастрового пюпитра осталась лишь пара ярдов, – время остановилось. Мастер Теней сжал восковые пальцы, – замедляя секунды, чтобы увидеть действие рун.
Тонкое поющее лезвие вылетело из пола, разрубая волшебника пополам, – от паха до макушки. Юный маг успел сделать шаг, прежде чем понял, что разваливается на части.
Глаза его закрылись, и кровь хлынула из-под дрожащих ресниц.
Он шептал заклинания, одно за другим, – и тонкая вязь магической паутины стремительно зашивала его огромные раны, а янтарные струны стягивали два разрубленных куска плоти.
– Ad finitum! – воскликнул волшебник.
Тело юного мага вновь соединилось; лишь рваный рубец говорил о том, что пришлось испытать волшебнику.
Почти сразу же затянулся и шрам.
– Ты моя, – прошептал колдун.
Он шагнул вперед, и протянул руку к Книге Отчаяния.
Восемь кружащихся лезвий вылетели из пола, и рассекли юношу на сотни кусков, сочащихся свежей кровью.
Крик его слился с торжествующим хохотом отрубленной головы.
2
Выйдя в сад, я почувствовал аромат душистого табака.
Еще раньше я заметил, что в доме леди Артанис никто не курит, – она оказалась большой противницей табакокурения, хотя не была против добавить в кофе немного коньяка под вечер, говоря, что это тонизирует и вообще здорово, но не для всех.
Для юных девушек кофе не полезен, так как портит цвет лица.
Для юной девушки, повторяла леди Артанис, очень полезен протеиновый коктейль, – и я понял, кому обязан этим незабываемым зрелищем, когда Френки усердно кидает в миксер всякую дрянь, да еще пытается меня напоить.
Я прошел немного по липовой аллее, и увидел лорда Николаса.
Дядюшка сидел, потягивая сигару, и вокруг него вилось душистое облачко.
– О, – сказал он, – ченселлор, присаживайтесь, если вас не смущает моя сигара. Ох, эти женщины! Артанис с детства терпеть не может сигар, и вообще она за здоровый образ жизни.
Некоторое время мы сидели молча, потом дядюшка обвел рукой весь сад и сказал:
– Вы только не думайте, что я здесь живу как приживальщик; так уж случилось, что моя жена умерла, я рано остался вдовцом, и поселился у сестры. Она всегда была одна, так и не смогла выйти замуж. Но и я не просто так ем свой хлеб…
Я вспомнил, сколько всего изволили баронет скушать за ужином, и сразу же согласился, – простого хлеба он не ел отродясь.
Николас продолжал:
– Я помогаю Артанис вести хозяйство, защищаю ее, и вся мужская работа, слуги, да и кухня находятся в моем ведении.
Прояснив этот вопрос, – наверное, лорда Николаса очень беспокоило, что я сочту его попрошайкой и приживальщиком, – он сказал:
– Не хочу хвастать, но именно я смог предостеречь ее от большой жизненной ошибки.
– А что случилось в жизни прекрасной Артанис?
– В самой юности ее сердце было разбито. И кто же, вы думаете, это сделал? Подлый, гадкий обманщик, – полковник Септимиус, – хотя, конечно, тогда он не был полковником.
Моя сестра с детства была очень умной и самостоятельной; но, на свою беду, она очень рано повстречала этого негодяя. Еще в детстве, ему просватали дочь богатого некроманта; а такой договор в нашем городе не принято нарушать.
И надо ж было такому случиться, что Септимиус и Артанис полюбили друг друга, и решили бежать. Я помогал ей, чем мог, – собрал вещи, проводил до развилки дорог, – но в то же время, пытался убедить ее не поступать так, не торопиться со столь важным решением. Мы до рассвета ждали Септимиуса, – но этот мерзавец не пришел, струсил, побоялся отца…
"Бедный, бедный лорд Николас, – рассеянно думал я. – Ты думал, что твоя сестрица сбежит, растает в сиреневой дали, и тебе достанется семейное состояние; но вот незадача, Септимиус не захотел ее похищать. И вся жизнь твоя полетела к троллям, – стал ты, приятель, ключником при богатой сестре, да генералом над поварешками".
А еще мне подумалось, – уж не погиб ли ворм по ошибке?
Может, это лорд Николас хотел угостить сестру парочкой ударов ножом?
Баронет, тем временем, рассказывал о подлом Септимиусе.
– Но вот теперь судьба его покарала. Жена его оказалась ветреной, за три года промотала все состояние. Родители Септимиуса обеднели, все от него отвернулись; полковник живет в казармах, и его армейского оклада едва хватает, чтобы хоть как-то сводить концы с концами.
Вы, наверняка заметили… а, вы же не местный, что полковник Септимиус всегда, на все приемы ходит в военной форме. Он, конечно, не может оплатить себе приличные костюмы. Так и надо трусу, который разбил сердце моей дорогой сестры.
3
Я нажал звонок кончиком трости.
Если обогнуть помпезный особняк Лодочника, и зайти оттуда, где ходят обычно слуги, – пламенная иллюзия исчезала, и перед вами открывался обычный забор, даже не очень высокий, – а какой вор захочет дразнить Перевозчика мертвых?
Снизу, по росту хоббита, шла кладка из декоративного рельефного кирпича, а выше поднимались мифриловые стрелы ограды. За ней открывался ряд смарагдовых туй, дальше угадывались цветущие клумбы с ромашками, душистым табаком, петуньями и львиным зевом.
Я позвонил еще раз; никто не ответил.
– Неплохо бы осмотреть комнату ворма, – пробормотал я. – Может там мы найдем ответ, кто его убил.
Франсуаз взглянула на часы.
– Вряд ли; все важное уже забрали гвардейцы Заката, а остальное сожгли. В Преисподней не любят смерти, и того, что с ней связано.
– Тогда поболтаем с челядью; слуги всегда знают больше своих хозяев.
Раздался цокот копыт, и рядом с нами остановилась коляска, запряженная смирным, упитанным осьминогом. На облучке сидела толстая ратлинга, с большой пузатой корзиной.
Тяжело отдуваясь, она слезла на мостовую, и заковыляла к ограде.
Соломенная шляпка прикрывала седые волосы, шесть юбок энергично мели по гранитным плитам. Платье ее, синее в веселый горошек, было из гоблинского шелка; не чета, конечно, сильфидскому, – но только в богатых домах служанки носят такое.
За спиной, словно крылья, распахивался белоснежный бант, а на поясе висел маленький колокольчик, с гербом Подгорного народа; позвонишь в такой, и появится гном-подручник, – раковину прочистит, проводку наладит, примет роды у лошади.
Правда, при этом убьет всех в доме, чьи имена начинаются с буквы "Т", так что имейте в виду.
– А что это вы здесь делаете? – не очень приветливо спросила ратлинга.
Потом пригляделась и воскликнула:
– Ой, да это никак Френки Дюпон, проказница и шалунья, что с молодым барином в гоблинские походы играла! Я помню, как вы со своим кузеном юному Лодди чуть правый глаз не выбили; хорошее было время…
Трудно было понять, что она имела в виду.
Или жалеет, что барин так и не обрел черную повязку через лицо, или спрашивает себя, – отчего Франческа и Джоуи еще не болтаются где-нибудь на дубовой ветке, где им, вне всякого сомнения, место.
Но сразу было заметно, что ратлинга не прочь поболтать. Она поставила тяжелую корзину на землю, уперла руки в бока, поправила шляпку и уставилась на меня.
– А вот тебя я не узнаю; и Френки помню, и Саламандра, и Джоуи, а тебя нет.
Я наколдовал себе цилиндр на голове, церемонно снял его и раскланялся.
– Я ченселлор, из края Трилистника.
– Оченно приятно, – сказала ратлинга, и пододвинула корзину к себе поближе. – Со всей суетой-то этой, пришлось мне сегодня самой на базар идти. За специями; я, может, сама и не повариха, но готовить умею, не в пример кухарке-то нашей, тьфу!
Она в сердцах сплюнула, и я едва успел отскочить.
– Вот что не дадут ей, все мелко-мелко на кусочки порубит, протушит на майонезе, и получится тюря; а потом даже не разбереси, че она там поклала – мясо, бурак, картошку, вкус завсегда один.
Ее черный носик подпрыгнул, словно расчертил под этими словами восклицательный знак.
– А вот по части специй, тута мне равных нет.
Объемистая корзина подрагивала, и начала медленно приподниматься над садовой дорожкой.
Это значило, что семена мандрагоры успели пустить пыльцу, и теперь превращались там в замыслы сентиментальных романов; потом они осядут каплями "Орко-колы", и пропитают все остальные специи, – подчеркивая их вкус и колдовские свойства.
Ратлинга поставила лапу на корзину, чтоб та не улетела.
– Обычна мне помогает работник-та куханный; но счас его баре за другим послали, так что я одна пошла. Так о чем вы спросить хотели? – потеряв нить разговора, спросила она, повернув ко мне полное, вспотевшее лицо.
Большая, не по размеру шляпа с оборками немного съехала на затылок, и весь вид у ратлинги был весьма забавный.
– Вот я и говорю, – продолжала она, не дав мне ответить, – все чяловеки разные. И то, возьмите вы арястократов; это одно. А есть люди богатые, но не арястократы. Это совсем другое. И мы – титул’ов не имеем, но имя доброе бяряжем...
Здесь арифметика нанесла ей подлый удар.
Ратлинга спотыкнулась, и стала загибать пальцы.
– Раз… Два… Это три уже. Боялась, что со счета собьюсь, – пояснила служанка. – И все свое место знают, и ведут себя, как полагается. Но есть такие, кого я тярпеть не могу.
Она важно покачала головой.
– Умники. Нельзя об умерших плохо, но вы наверняка поняли, о ком я говорю. Маменька моя так всегда говорила: ежели Нидгаард создал тебя с трещинкой, так прими ее, и живи по закону Божьему. Вот, к примеру, я полная…
Ратлинга хлопнула себя по мясистым ляжкам.
– Дык не иду же я в сяльфидский балет плясать. А этот ворм… Мало того что в приличном доме ворму не место, так еще и смотрел свысока всегда, словно герцог какой. И вежливый! Как проходит мимо – раскланяется, а сам стеночке-то, стеночке-то теснится, словно с мяня грязевые плюхи летят.
Платье у нее было новым, чистеньким, – и судя по всему, на нем никогда не было ни пятнышка.
– Да видел-то плохо, – продолжала ратлинга. – И очков не носил, кроме как за работой. И вечно меня с кухаркой-то путал; завидит, спрашивает – Гульдхен, что ты нам на обед сготовишь? Так я уж давно и возражать перестала; скажу "тюрю", а он и доволен. Очень это дело любил.
– У Грегори были друзья? – спросил я. – Может, девушка?
– Не было у него никого! – отмахнулась ратлинга. – Жил один, как перст. Токо и знал, с утра в кабынет подымется, та пером своим скряпит и скряпит. Ну врать не буду, работал он хорошо, баре им завсегда довольны бывали.
Она взмахнула хвостом, в сторону коттеджа.
– А как закончит, заполночь, сразу к себе вертался, в город почти не выходил. Марфа, служанка наша, домик его напоследок оставляла обычно; если где и накидано, намусорено, убиральни много, – так только не у Грегори; все в порядке держал, настоящий был…
Ратлинга задумалась.
– Как это барин старый говорят… А, пердант.
– А где сейчас господа? – спросила Франсуаз.
– Ой, и не спрашивайте! Молодой барин-то в сити; оне всегда трудятся. Средний хозяин уехали; работы так особой у них нет, так Стенька его в имение повез, земли какие-то там осматривать.
– А Пралорд?
– Ой, знаете, – отвечала ратлинга. – Чой-то я заболталась с вами. А мне ж ишшо ковры выбивать, и бочки все перебрать с соленьями; да Кларинья, небось, опять байдички сбивает, вместо того чтоб работать, иих!
С этими словами, служанка подхватила корзину и направилась прочь.
Напоследок лишь обернулась и сказала:
– Да может он и неплохой был, да где ж это видано, чтобы шесть рук, шеи нет, и все-то он знал. Ну так теперь уже все равно; жил один и умер один. Никто о нем и слезинки-то не проронит.
4
Не успела ратлинга скрыться за высокими тисами, как из дома раздался пласкивый старческий голос.
– Э, все меня забыли, некому и окна открыть. Жарко мне, от жары помираю.
Послышался дробный стук, и мы увидели, как высоко наверху, над нашими головами, служанка в расписном чепчике распахнула створки.
Не прошло и мгновения, как тот же плаксивый голос вновь возопил:
– Да что ж ты делаешь, разбойник ты этакий! Смерти моей желаешь? Простудить хочешь? Или ты хочешь, чтобы у меня руки-ноги застыли, и я ходить не мог? Вот тогда для вас было бы раздолье! Старый хозяин ходить не может!
И в это время, из комнаты, довольно живенько, – несмотря на все его заверения, что он не может ходить, – вышел Пралорд. На нем была ермолка, вокруг шеи обмотат теплый шерстяной шарф, красный в белую клетку, в руках он держал большой носовой платок. Байковый халат почти закрывал меховые домашние туфли.
– Вот так и знал, ченселлор, хотя меня на позор выставить, слуги называется! Нет бы сказать, что в доме важные гости; нарочно окно открыли, чтоб извести меня, а теперь стоят за дверьми, хихикают, позору моему радуются!
На самом деле, никакого позора не было; но у Пралорда, видимо, было плохое настроение, и он решил вредничать и капризничать.
Очевидно, слуга уже знал весь репертуар своего хозяина. Он тоже вышел из комнаты, – это был ярко-оранжевый джинн, который сложил руки на груди и мерно покачивался на изумрудном хвосте.
Голову его венчала золотистая феска, с ярко-малиновой кисточкой. У ифрита был вид доброй, заботливой мамаши, которая-таки недоглядела за малышом, и он выбежал к гостям в грязной рубахе, и с зелеными соплями под носом.
– Видели, видели этого разбойника? – возопил Пралорд. – Да он же когда идет, ветр поднимает!
– Да чего вы напраслину на меня наговариваете? Какой там ветр? Я же не говорю, что вы ходите, ногами топочете. Каждому своя походка.
– Да вы подумайте, ченселлор, он еще и умничает! Да вы присаживайтесь; я уж не буду переодеваться, что-то я занемог. Холерина у меня, наверное; когда я занервничаю, вечно у меня холерина. А когда у меня холерина, то, извините за выражение, сопли текут.
Он громко чихнул и высморкался в подтверждение своих слов.
– И поди ж ты, вроде не на меня этот ворм работал, а в доме как-то пусто стало. Я, правда, предлагал внуку, что сам возьмусь за его дела, – я еще не совсем выжил из ума, как они хотят представить. Да куда там! Ты, говорит, дедушка, сиди отдыхай. Вот я и сижу, отдыхаю…
– Сам, может, и отдыхает, а всем остальным нервы мотает, – чуть слышно произнес джинн.
Старец ухватил эти слова, и чуть не задохнулся от возмущения.
– Пралорд, – обратился я к нему. – А кто проведет ритуал Перехода?
– Мы сперва все хотели сами устроить. Пусть и не шикарно, – потому что не по чину ему, ведь не аристократ, не демон, – но и не так, что просто на кладбище привезти и зарыть, как кошку какую-то или человека.
Он перекрестился перевернутым анкхом.
– Да в это время другой приехал, тот, что себя жрецом величает. Да какая там вера у них, у вормов? Сказал, что община их ритуалом займется. Я возражать не стал, да и внук мой сильно не настаивал. А сыну – так вообще все по барабану.
Старих нахохлился, еще раз утер нос, нахлобучил пониже ермолку, и неожиданно задремал. Джинн принес несколько подушек, положил под голову старцу, и укрыл его теплым пледом.
– Теперь до обеда спать будут; а я пойду, хоть немного чая попью.
– Иди, – раздался противный голос. – Наслаждайся чаечком; а я буду здесь лежать, вишь, ноги у меня совсем озябли.
– Да с чего бы они озябли? В меховых-то валенках, да еще верблюжьим одеялом я вас накрыл.
– Иди, не надо никого ко мне присылать; если я умру тут, так никто и не заметит.
Джинн вздохнул.
– Так что, мне не идти чаю пить?
– Иди-иди, пей, а то еще станешь меня называть десп’отом; а если дорогой чай брать будешь, черный, который мой внук привез из края Трилистника, так хоть пару чаиночек мне оставь. Может, когда я еще поправлюсь, а я надеюсь, что поправлюсь когда-нибудь, так хоть немного чаечечка-то попью.
Джинн ушел, и быстро выскочил за дверь, чтобы плаксивый голос не погнался за ним.
– И вот пойдет сейчас, три часа чаи распивать начнет. И зачем я только держу их? Эх, не буду, наверное, я спать. Вы уж простите меня, старика; пойду я наверх, может, там сосну.
– Все в порядке, – сказала Френки. – Не надо нас провожать, мы найдем дорогу.
– Да, конечно, – ответил старец. – А пойду-ка я проверю, что этот супостат там делает. Небось, весь чай мой попил, да сахар весь выел. Мешка сахару на него и на две недели не хватает.
И, накинув поверх теплого халата верблюжий плед, Пралорд, шаркая своими чувяками, потащился на кухню.