Младшая, Неонила, при чтении диковинной молитвы лишь кивала, приоткрыв рот, и по лицу ее было ясно - старается запомнить, чтобы при случае применить.
Но не стала Алена внушать добродушным бабам, что молитовка их - еретическая. Напротив - поблагодарила, поклонилась и пошла, как ей было указано, шепча про себя "Отче наш" и надеясь таким образом замолить грех соучастия в том неправильном к Господу обращении.
Более никто ей по дороге не попался.
Она шла и шла, нигде не обнаруживая ни признаков жилья, слева оказалась крутоберегая Шелонь, справа - сжатое поле, по местам еще несколько несвезенных копен, за полем - обещанный темный лес, далекий и пока еще не страшный.
Баб-грибниц Алена повстречала с утра, когда роса давно сошла, а когда приблизилась к тому месту, где Северка впадала в Шелонь, уж близился вечер. Желая отыскать Родимицу засветло, Алена даже не присаживалась перекусить, а на ходу сжевала ломоть хлеба с печеной луковицей, запила водицей из Шелони. И лоб на ходу перекрестила, пробормотав: "Господи, благослови ести и пити!", хоть и стыдно было за такую поспешность. Но меньше всего хотелось Алене ночевать в лесу, да еще столь дремучем.
Двор Родимицы обнаружился примерно там, где и обещала Катерина, - за густым, вперемежку с крапивой, и гнилым малинником, и обнесенный плетнем, но плетень тот курица бы крылом смахнула, до того был убог.
Мовня, очевидно, стояла на самом берегу извилистой Северки, что в хозяйстве и удобно - воду носить недалеко. Алена знала, что в здешних краях любят мыться и париться, мовню могут истопить и дважды в неделю, не в пример иным московским боярам, считавшим, что похлестаться веником раз в месяц - и то уж неслыханная чистоплотность.
Алена отыскала пролаз в плетне и нерешительно вошла во двор.
Пусто там было - от такой пустоты жуть на человека нападает. Пусто и тихо до умопомрачения, как будто незримый топор обрубил вдруг и птичьи голоса, и прочий лесной шум. Ни пса, ни кота, ни даже курицы щипаной…
Вдруг раздалось карканье множества глоток - целая туча ворон, неведомо откуда взявшихся в чистом небе, опустилась на крышу избы, на плетень, на сухую березу.
Алена ахнула - ей почудилось, что и крыша, и плетень прогнулись от птичьей тяжести, а береза и вовсе покривилась.
И захотелось опрометью кинуться прочь.
Она так бы и сделала!
Но голос Карпыча вдруг окликнул ее, укоризненный голос старца, сознающего всю власть над ней.
- Девка!..
Было в нем предостереженье пополам с упреком.
Не на то дал Карпыч Алене прикопленные на помин души деньги, чтобы ей сейчас уносить ноги со двора Родимицы, Кореленки, или как там звали ту Устинью… Не для того он смертушку на себя накликал, чтобы ей, дуре, так с проклятьем и помереть. И укладка в узле - тоже ведь передать нужно…
Алена толкнула дверь и оказалась в сенцах. Дух из помещения шел тяжелый. Даже коли б не знала его Алена, всё равно сразу сказала бы - смертный. Не то, как от немытого тела старческого неухоженного, не то, как от запущенной избы, от грязи, от гнили, а как будто всё вместе…
Она перекрестилась и вошла.
Устинью Родимицу Алена заметила не сразу, да и та не сразу подала голос. Старуха лежала на лавке, с головой укрывшись большой и тяжелой шубой, мехом наружу. Алена не сразу сообразила, что это такое громоздится, но вдруг увидела, что из-под шубы свесились и легли на пол длинные, густые, седые волосы. Что изумило - каждый волос виделся явственно и был куда толще, чем обычный женский. У соловых лошадей бывает такая желтоватая грива, да и волос того же свойства - толстый, упругий, прямой.
- Бог в помощь, хозяйка, - неуверенно сказала Алена, вглядываясь в угол напротив двери, где место образам.
Образов не оказалось.
И перекреститься на них потому было невозможно.
Но и убежать, как вдруг нестерпимо захотелось, тоже было нельзя - уж тогда Алена точно померла бы в лесу ночью от страха.
Та, что лежала, укрывшись шубой, голосу не подала.
- Хозяйка, жива ли ты? - спросила Алена. - Коли жива - сделай милость, отзовись.
Милости она не дождалась.
Однако присутствия смерти в этой избе Алена не ощутила.
- Меня к тебе Данила Карпыч послал, промыслитель Кардашов. Помер Данила Карпыч, а тебе приказал долго жить и вот - укладочку передать…
Более Алена и не знала, что говорить.
- Не могу… - это даже не стон был, а звериный хрип, и как только Алена смысл разобрала. - Ох, не могу…
- Это ты - Устинья Родимица? - для верности спросила она, слишком, однако, от двери не удаляясь.
- Ох, я… - раздалось из-под шубы. - Ох, смертушки моей нет…
Голос сделался более внятен.
- Тебе Данила Карпыч Кардашов кланялся, укладочку велел снести, - повторила Алена, торопливо развязывая узел. - И просил, чтобы сжалилась ты над моим сиротством, сделала по его прошению…
- Карпыч? Бык? Поди сюда…
Шуба зашевелилась, и тут оказалось, что лицо Родимицы прикрыто рукавом, со щелкой для дыхания, и рукав сполз, и лицо появилось, гладкое белое лицо, не той старухи, какой должна бы стать былая товарка, а то и полюбовница Карпыча, а баба хоть и немолодая, но еще в сочных бабьих годах, живущая в холе и едящая сладко. Кабы не бледность…
- Коли Бык тебя, девка, прислал, стало быть, отпели Быка? - спросила Родимица.
- Отпели, перед самым Успеньем Богородицы, - подтвердила Алена. - И посылает он тебе укладочку…
- В хорошую пору помер, - одобрила Родимица. - А каково отходил?
- Как голубок - подышал, вздохнул и преставился, - отвечала Алена, сама до последнего сидевшая с Карпычем в его каморке.
- Успел, стало быть… Успел… Всегда Бык хитрее меня был. Жаль, девушка, угостить мне тебя нечем, совсем я плоха стала, и людишки меня позабыли. Как поняли, что последние мои денечки настали - куда и подевались… Ох, тошненько мне пришло… Напала совесть и на свинью, как отведала полена!..
- Может, водицы тебе поднести? - спросила Алена, вспомнив, что у Карпыча в последние его часы утроба лишь воду принимала.
- А поднеси, - не столь попросила, сколь дозволила ведунья.
Поставив добытую из узелка укладку на стол, а узел примостив на подоконной лавке, Алена выскочила в сени. Когда же отыскала она ведрышко, сбегала на Северку, принесла воды и, с немалым трудом найдя в этом хозяйстве чистую кружку, приподняла Родимицу за плечи, то обнаружилось, что ведунья лежит под шубой без сорочки.
Тело у Устиньи Родимицы тоже оказалось гладким и на удивление чистым, так что непонятно стало Алене, откуда же идет скверный дух.
- Я и руду тебе сбросить могу, - похвасталась Алена. - Меня Карпыч обучил. Ему помогало. Есть у тебя рожок?
- Рожок-то есть, да что толку? - Родимица отхлебнула воды, но вдруг окаменела, потом по ней дрожь прошла, словно по испуганной лошади, и вода пролилась на грудь.
Алена хотела утереть ведунью хоть мохнатым рукавом, но так и замерла, не прикасаясь к ее по-молодому налитой груди.
На Родимице не было нательного креста.
- Не… бойся… - с трудом сказала ведунья. - Побудь… со мной… пока отойду… Я заплачу… у меня есть… и деньги, и всё… возьмешь…
- Нет! - вспомнив, о чем по дороге предупреждали грибницы, вскрикнула Алена. - Я так тебе помогу, Христа ради! Ничего не приму!
- А-а!.. Хра-а-а!.. - захрипела вдруг Родимица и закатила глаза.
Алена как стояла над ней, так и окаменела.
Белую гладкую кожу прямо на глазах усеяли крошечные алые точки, принялись расти, стали как семенной жемчуг - и Алена поняла, что это сочится кровь.
Ни с чем не сравнимую боль испытывала сейчас ведунья, которой Бог не посылал смерти.
Она мычала, хрипела, вскидывалась - и снова падала на скамью. Вдруг судорога приподняла ее и бросила со скамьи оземь. Руки ведуньи взлетели, сомкнулись на груди и стали раздирать грудь, чтобы одной болью заглушить и перебить другую.
- Смертушки мне… Смертушки!.. - простонала Родимица.
Страшный смрад изошел у нее изо рта.
- Господи Иисусе! - без голоса прошептала Алена.
- Доченька, пожалей!.. О-о-о!..
Родимица выговорила эти слова так быстро, что Алена не сразу и разобрала их. Боль дала ей крошечную передышку, как раз на два слова, и снова скрутила, и капли крови, сливаясь в ручейки, ползли по лицу и плечам, и разверзались неглубокие раны, в которых кипело и бурлило…
Алена опустилась рядом на корточки и, захватив в горсть подол, попыталась отереть хотя бы лицо Родимицы. Пальцы ее коснулись кожи и сами взвились, потом лишь Алена осознала, что это такое было. Родимица изнутри налилась жаром, и жар этот, испепеляя внутренности, выгонял наружу кровь.
Не могла Алена смотреть на это мучение, превышающее пределы сил человеческих.
- По-жа-лей!..
Черными язвами взялось тело ведуньи…
И не стало вдруг в Алене страха.
Она, отворачивая от смрада лицо, шагнула вперед, склонилась над Родимицей и протянула руку:
- Давай уж!..
Изъязвленная, окровавленная рука легла в ее ладонь.
- Прими… - прошептала Родимица, едва в силах приподнять голову.
И тут же голова эта со стуком рухнула на пол.
Тихий вой пролетел по избушке.
Бешено закаркали за окном вороны.
Алена, не чуя под собой ног, вылетела на двор, пронеслась к плетню и опомнилась уже на берегу.
В руке у нее был узелок, и смотрела на него Алена, не понимая, что это за вещь, кому принадлежит, как сюда попала. А другая рука была перемазана в крови.
Алена смыла речной водой кровь, смыла тщательно, вытерла о подол и торопливо зашагала вниз по течению.
Теперь старая ведунья могла помереть хорошей смертью - избавилась от ведьмовской силы, и приберет ее поэтому Господь. А как же быть Алене?
Кабы стряслось всё это год назад - помчалась бы Алена в Моисеевскую обитель к доброй игуменье Александре, та бы указала верный путь. Есть же на севере благочестивые старцы, что отчитывают и нечистый дух изгоняют! Но далеко была Моисеевская обитель, а ближе всего - та новая церковка, о которой толковали грибницы, с тем строгим попом, которого они уже невзлюбили.
Но, каков бы ни был поп, а благодатью обладать должен, решила Алена.
И заспешила - ведь наступил уж вечер, и если не выбраться засветло из леса, то недолго и помереть от страха.
Но темень пала вдруг на берег, словно сомкнулись ветви над берегами Шелони, образовав непроницаемый для света свод.
Алена подняла голову - стая ворон повисла сверху, как повисают в небе, сторожа добычу, хищные птицы - не шелохнувшись. Не собирались вороны на нее нападать, а просто висели себе, как подвешенные, и всё тут!
- Спаси и сохрани! - Алена, перекрестясь, пошла было далее, но остановилась, услыхав в малиннике сухой шорох. Это не мог быть дикий зверь - тот бы ломился с треском.
Она стояла, не зная, что бы это могло быть, таит ли опасность, а шорох между тем стоял спереди и сзади, и только со стороны воды вроде бы не доносился.
Поозиравшись, догадалась Алена глянуть себе под ноги.
Весь берег шевелился.
Алена стояла на пятачке, только-только ноги поставить, а вокруг клубящимся ковром лежали змеи, медленно завязываясь в узлы и вытягивая из тех узлов свои блестящие узорные тела.
- Отче наш, иже еси на небесех… - пробормотала Алена - и голос иссяк, горлышко перехватило. Змеи, как и вороны, не угрожали - просто явились и выплетали у ног чешуйчатые косы да выкрутасы.
Сверху - вороны, вокруг - змеи, одна дорога была теперь - в воду!
- Речушка, матушка! - не своим каким-то, рыдающим голосом позвала насмерть перепуганная Алена. Уж лучше ей было самой в воду броситься, в легкой смерти спасенье найти, чем ждать, пока змеи на нее кинутся - кусать!
- Ульяна я, - прогудело из глубины, - вода я, Ульяна…
Тут Алена и поняла, что пришла ее смертушка.
Вскрикнув, рухнула она среди змей и не знала, что змеи приняли ее на себя безропотно, смягчили удар, бережно уложили на берег и стали понемногу расползаться.
Длинная волна выкатила прямо к лицу Алены, лизнула щеку и отошла.
Из вороньей стаи выделилась одна птица, по виду вроде и не ворона, угольно-черная, с прямым, металлической синевы клювом. Она зависла над Аленой, трепеща широко раскинутыми крыльями, гоня ветер в ноздри.
Алена встрепенулась - птица, не шелохнувшись, подалась в сторону и малость вверх.
Почему-то пернатая тварь не вызывала такого страха, как ползучие. Алена, сев, замахнулась на птицу - и очертания вдруг рассыпались как бы на множество черных перышек, а те перышки обратно в птицу сложились уже с другой стороны.
Алена перекрестилась.
- Сгинь, рассыпься, нечистая сила, - отрешенно сказала она. Всё равно уж, видать, не жить ей было на белом свете…
И нечистая сила таки сгинула!
Воронья стая, как если бы в нее выстрелили из пищали, разлетелась, и куда подевалась каждая птица - Алена так и не поняла.
Когда же увидела она небо, то ясно стало - день окончился, ночь впереди.
Алена поднялась, помолилась тихонько и побрела вдоль Шелони, вниз по течению, уже лишенная страха за свою жизнь, как если бы она через этот страх по пути, не заметив, перешагнула.
Из лесу она вышла ночью. Распахнулось перед ней поле сжатое, а на нем - несколько несвезенных копен. Алена дошла до копны, разрыла ее, устроила себе логово и мгновенно заснула.
Всю ночь мерещилось несуразное. Змеи и вороны, очевидно, сочли, что однажды явились на поклон - и будет с них. Зато черные страшные рожи лезли к Алене с покорностью, а на вопрос, кто таковы, отвечали, что они-де, рожи, - черные мурины. Сундук какой-то на подгибающихся лапах поклониться норовил, ветер за подол ловил и дергал, как если бы к тому подолу хотел устами приложиться. И не страшный вроде сон, а муторный. Мурины всё чем-то услужить желали и приказаний просили… Алена приказала добела отмыться - с тем и ушли горестные.
Словом, и не передать, как обрадовалась Алена, проснувшись. Вокруг - Божий мир без всякой нечистой силы, прохладненько, правда, да на ходу нетрудно согреться.
Она поспешила в Яски и была там задолго до того, как солнце поднялось ввысь и тени укоротились до предела.
Новая церковь стояла на хорошем месте - Алена одобрила невысокий плоский пригорочек, к которому вела не прямая, а как бы огибавшая его дорога. Была она невелика, рублена из светлого дерева в виде осьмиугольной башни с чешуйчатым куполом. Крытые ворота в каменной ограде были похожи на часовенку. Войдя, Алена увидела и всё здание с маленькими и вроде бы неровными окнами, забранными частыми железными решетками, в которых тускло поблескивала не расписанная, а вовсе простая слюда.
Алена заглянула в церковь и услышала голоса. Шли они из алтаря - а за царские врата бабам, как известно, ходу нет. Батюшка распекал какого-то Мишку, честя его лешим и угрожая лишить причастия на три года, Мишка невнятно отбивался.
Вскоре вышел сам грозный поп - крепкий, статный, в светлом подризнике желтоватой персидской объяри, тканной цветами и птицами, поверх нее - в темной фелони, оплечья и подольник которой были шиты жемчугом, и по узору Алена догадалась - видно, пожертвовала боярыня или богатая купчиха вошвы от рукавов богатого летника, и их, лишь малость переделав, приспособили.
Алена так и бросилась к тому попу, сложив руки, чтобы принять благословение.
Она рассудила, что сперва нужно сказать про смерть Устиньи Родимицы, она же - Кореленка, и таким образом подготовить батюшку к другой новости - о завещании ведуньи. Алена даже положила добиваться исповеди, чтобы именно там, с глазу на глаз, покаяться в странном своем грехе.
Она искренне желала рассказать всё, что с ней стряслось, включая видения и голос из речки, и исполнить наложенную епитимью, сколько бы поклонов батюшка ни назначил, и отречься навеки от всего того, что приоткрылось ей в избе Кореленки да на пути в Яски.
Но правы оказались те грибницы - поп был строг непутем.
Он испугал Алену прежде всего тем, что на ее робкое обращение сурово сдвинул мохнатые брови да не ответил - зарокотал.
- Я, батюшка, - подняв лицо от плотной красной руки, данной для поцелуя, начала было Алена, - ходила к Устинье Родимице, что на заимке живет, и та Устинья помирать собралась, а я, грешная…
- К Родимице ходила?! Ты, скверная девка, в церковь Божью, что ли, не ходишь? Всякий раз властью своей запрещаю бабам и девкам бегать по ворожеям! А бегают, блядины дочки!
- Да я не здешняя, батюшка, я издалека пришла…
- Вот то-то, как к коренщице и еретице - так издалека бегут, а в воскресенье на заутреню дрыном не загонишь! - Поп размашисто зашагал прочь.
Алена понеслась следом, выныривая то справа, то слева, и сбивчиво объясняя, что Устинья Родимица вечером померла, и по этому случаю ей, Алене, срочно нужно исповедаться.
- Померла? Отпевать не стану! Пусть ее те воры отпевают, коих она у себя на заимке привечала! - отвечал поп. - Что еще за исповедь? Знать тебя не знаю, не моего ты прихода, ступай в свой приход!
Напрочь отказавшись выслушать Алену, он ускорил шаг. И, поскольку они уж добрались до поповского дома, недавно срубленного, с нарядным крыльцом, он отмахнулся от Алены окончательно и, заняв собой всю ширину вздымающейся от крыльца крытой лестницы, проследовал в горницу, где его, надо полагать, ждала попадья.
Алена так и осталась на дворе.
К ней подошли две собаки, обнюхали и отступились.
Статная баба высунулась из-за угла, пальцем поманила Аленку.
- Девка, ступай-ка сюда, девка…
Аленка оглянулась и единым дыханием оказалась за углом.
- Померла, говоришь, Кореленка?
- Померла, матушка!
- Вот горе-то, а я к ней собиралась чирьи отчитывать, у младшего моего два чирья на шее село. Ревмя ревет… Как помирала-то? Небось, тяжко?
- Тяжко, ох, тяжко! - закивала Алена. - Мне бы исповедоваться поскорее, я же при ней была…
- Ты нашего батьку не больно слушай, - быстро и сурово велела баба. - Он у нас грозен, да глуп. И не столь давно, чтобы насчет Кореленки понимать. А я тебя научу… Ступай на закат, иди да иди, сколь бы дорога не поворачивала. Дойдешь до речки, до Шелони, речкой - до леса…
- Так я ж оттуда! - чуть не плача, сказала Алена. - Боюсь я туда!..
- Не перечь, лягушка тебя заклюй! Пойдешь Шелонью, дойдешь до Северки и поднимешься по Северке вверх, там тебе будет заводь. Перейдешь вброд - поднимайся снова вверх, увидишь бревна гнилые. От них прямо в лес углубляйся…
- Да этак я опять к Кореленкиной избе ворочусь…
Посмотрев на озадаченное Аленкино лицо, баба негромко фыркнула.
- Бояться там уже нечего. Сама ж говорила - Кореленка долго жить приказала. А коли душа ее грешная сама, без помощи, отошла - стало, и Бог ее простил. Так вот, пойдешь от речки - зови негромко: "Батька Григорий! Батька Григорий!" Ответят. Тут ты всё и расскажи. Этот - поможет! Мы, коли что неладно, к нему ходим.
- Что же за батька-то? - спросила Аленка, потому что первыми ей пришли на ум московские безместные попы. А они ей большого доверия не внушали, потому что лаялись на прохожих отменно. Что, как забрел таковой ругатель в здешние края да и прижился в лесу? То-то радости!