- Ты - чисто? - Попа уж вовсе повело куда не след. - Бабы молодые к тебе тайно бегают - чисто? Антихрист ты, гроб повапленный! До патриарха дойду - а тебе не жить!
- Зачем же до патриарха, батька? - прозвучало вдруг за спиной у попа. - Нешто сами не осилим?
- Лес бы не занялся… - подал голос кто-то осторожный.
- Не летний жар - не займется!
- В дупло его - и хворостом обложить!
- Ну-ка, тихо, православные! - вмешался ясковский поп, но не слишком сердито. - Берите и вяжите чертова угодничка! Первым делом - к воеводе его! Ишь, выдумал - бабы с девками к нему бегать будут! Ну, кто с веревками?
- Да нет веревок - жечь ведь собирались!
- Жечь не велено. А вот мы его, пса, к воеводе - и пусть там на дыбу вздернут, пусть дознаются, откуда он, нехристь, на наши головы взялся! Блядин сын, страдник! Туда же - слово Божье толковать!
Батька Пафнутий шагнул к Грише и замахнулся. Тот стоял с образком в руках и бесстрашно глядел прямо в свирепое лицо. Видно, всей своей беды еще не осознавал.
Вдруг Алена почувствовала, что может одним криком прогнать и попа, и мужиков с полянки, да что с полянки - вовсе из лесу на веки вечные выжить! Откуда пришло к ней это - она не понимала, да и не до понимания было. Словно бы хрипловатый голос лесной брезгливо буркнул: "Гнать их в три шеи, засранцев…"
- А ну, замолчи сей же час! - выскакивая из дупла и заступая попу тропку к Грише, выкрикнула Алена. - Ты что это раскричался? Бога не боишься? Есть над тобой Бог! Он тебе на людей лаяться не дозволит! Замолчи!
- Гляди - девка! Праведник-то, а? Девку в дупле держал! - загомонили мужики.
Поп взмахнул узорными рукавами, два раза широко разинул рот, но ни звука оттуда не произошло. Тогда поп встряхнулся по-собачьи, замотал нечесаной гривой и опять вызверился на Гришу с Аленой. Воздел руки, но вместо проклятья издал несуразный хрип, от чего покраснел, как буряк, и слезы из вылупленных глазищ сами собой выдавились.
Отец Пафнутий потряс головой, избавляясь от наваждения. Поглядел на отчаянную девку, не отводившую от него темных яростных глаз, замахал на нее ладонью - девка стояла, словно каменная, и пихала взглядом, как оглоблей!
Тогда ясковский поп принялся мелкими шажками отступать, и мужики расступились, давая дорогу обширной спине, но не смыкаясь за попом, как бы не принимая его в толпу, так что он, хрипя да сопя, разделил их на две неравные части.
Алена и сама испугалась того, что сотворилось с попом, особенно когда он оказался посреди растерявшихся мужиков, не в силах никому ничего объяснить, лишь маша руками в сторону Гриши.
- Устинья! - выкрикнул вдруг кто-то догадливый. - Православные! Да это ж Кореленка девкой обернулась!
И кинулись бежать мужики, не разбирая дороги!
Один поп остался стоять, всхрипывая, словно отчаянным словом подавившись, и стоял бы там до морковкина заговенья, кабы не вернулся за ним, опомнившись, маленький мужичонко, кабы не схватил за руку, не развернул да не потащил за собой следом.
Очистилась полянка.
- Всё равно уходить надо, - малость остыв, сказала Алена. И сказала не столько Грише, сколько самой себе. Глядела она в землю и шагу сделать не могла, ощутив внезапную слабость, да что шагу - руки повисли, словно бы в пальцы свинца кто-то залил, голова на шее повисла, будто чугунная…
Гриша вытаращился на Алену.
- Ты что это, девка? - растерянно спросил он. - Ты что же это сотворила?
Алена с трудом подняла голову и даже не повернула, это было не под силу, а краем глаза покосилась на Гришу. И увидела в его ясных глазах огромное изумление, но никак не страх.
- Что сотворила?.. - шепотом переспросила она и вдруг осознала, что это такое было. И сделалось ей дико…
Не страх это был, нет. Страх в избенке Кореленки да на берегу, где живым ковром лежали змеи, остался. Это было скорбное осознание того, что отныне она - не как прочий люд крещеный, а иная, сатанинским когтем меченная!
Алена тяжко, превозмогая сдавившие грудь пласты свинца, вздохнула. И пролились слезы, и не было сил поднять руку, утереть их хоть рукавом…
- Да что это с тобой? - Гриша, не выпуская образа, кинулся к ней и исхитрился обнять так, что образ оказался прижат к ней темным ликом.
- Ох, Гришенька, вошла в меня сила окаянная, вошла-таки!..
Видно, немного слез накопилось с тех дней, когда она отрыдала под яблонькой в саду у Петра Данилыча. Выплеснулись разом - и словно что в глазах пересохло, и руки-ноги ожили, и тяжесть из головы, пройдя спиной, в землю ушла, Алена явственно это ощутила.
- Ты, Аленушка, ерунду городишь, - не очень уверенно одернул ее Гриша, поглаживая по плечу. - Ну, подумай, как могла в тебя войти окаянная сила при человеке Божьем? При мне, стало быть? Они же, бесы, меня боятся!
- Да-а… А поп?
- Что поп? Бог попа наказал! - буркнул Гриша, в глубине души понимая недостаточность своего объяснения. - Образ-то держи!
И отстранился, потому что праведнику с девкой, пусть и рыдающей, обниматься негоже - искушенье.
- Это что же, так сразу по слову моему и наказал? - не поверила Алена. - Я же не просила, не молила, а он по-моему сделал? Нет, Гришенька, это сила окаянная… Это - Кореленка!
- При мне окаянной силы быть не может, - возразил Гриша. - Я пощусь, я молитвы читаю, поклоны бью! Ее тут и поблизости быть не может!
- Нешто ее постом отпугнешь? - вздохнула Алена.
- А ты дело говоришь! - вдруг обрадовавшись, воскликнул Гриша. - Пост-то у меня и постом, чай, не назовешь! Ведь каждый день вкушаю - вот в чем беда! Вот почему Господь попустил… А вот преподобный Илларион вкушал пищу раз через три дня, а преподобный Паисий пять дней в неделю постился, а в субботу и в воскресенье себя скудной корочкой подкреплял. Вот где пост! А я еще и утробу ягодами ублажал, сладенькими-то! Апостол Петр одними семенами хлебными питался, о ягодах не помышлял! И апостол Матфей также!
- Значит, коли бы ты ягод не ел, поп ясковский бы не онемел? Не греши на себя, Гришенька… - успокаиваясь, тихо сказала Аленка. - Это, Гришенька, мое горе, тебе его со мной не разделить. А и ты хорош! Пострадать ему захотелось! Огненное крещение принять! А шиш тебе, Гришка! Поживешь еще малость! Давай собираться. Поп-то опамятуется, заговорит. К воеводе за помощью пошлет. Всё одно уходить надо.
- Жаль, Аленушка… - Гриша вздохнул. - Хорошее было дуплецо. Я в нем обжился. Грибные места мне покойная Устиньюшка показала…
- Другое дупло отыщешь… - тут Алена призадумалась. Все-таки ясковские бабы постоянно заглядывали к батьке Григорию, возможно, и подкармливали. А как на новом месте будет?
- Придется искать.
- А то пошли бы вместе! - неожиданно для себя воскликнула Алена. - У меня деньги найдутся, справили бы тебе рубаху, порты, онучи, лапти бы ты себе сплел! Пошли бы тихонько от обители к обители - помолиться всюду пустят, да и ночлег дадут! И кормят богомольцев…
Страшно не хотелось ей расставаться с Гришей. Было в нем нечто дивное - кротость его, превыше всяческой отваги, ясность душевная, и открылось вдруг Алене, что коли и суждено ей спасение, то явится оно в Гришином облике.
Но при всем при том не чуял Гриша в Алене окаянной силы, а она же была! И как-то нужно было ею распорядиться. Ясковский-то поп еще неведомо когда обретет дар речи… А вдруг опять Алена сгоряча кому чего пожелает?.. Вот сказал Гриша - это искушенье сатанинское. В том, что сатана рот попу заткнул, ничего бы удивительного и не было… Но коли поверить в собственную силу, воспарить духом - и бессильно грянуться оземь? Как тогда?
Гриша мог бы помочь разумным словом лишь в том случае, ежели всё, что за последние сутки приключилось, - всего лишь наваждение. Против окаянной силы, что успела передать Кореленка, он, видно, ни власти, ни слов не имел.
Кто же разберется? Кто скажет, что с Аленой деется?
- Нет, не пойду с тобой, свет, - ласково отвечал Гриша. - Когда б хотел странником сделаться - давно бы уж от обители к обители ходил. Мне бы в лесу келейку, чтобы звери приходили и птицы прилетали. Вон к преподобному Павлу Обнорскому на плечи садились, медведь к нему выходил… Я зверье люблю.
- Как же без людей-то?
- А знаешь ли, свет, как оно обычно получается? Поставит отшельник в дремучем лесу келейку, поживет годок-другой, освоится, слух о нем пойдет. Глядишь - прибредет кто, кому мирское надоело, другую келейку рядышком поставит, вместе молиться будут… Глядишь - и третий братец пожалует, и четвертый, церковку невеликую срубят, земельки клочок расчистят, колодец выроют… Так-то обители праведные и заводятся. Те, что на Москве, - они не обители, там старцы и старицы шелковые ризы носят, на торжища ходят, к боярам и боярыням на угощенье. А самая праведность - в таких вот обителях, что сами зарождаются.
Гриша, размечтавшись, говорил о том, как славно было бы основание новой обители заложить, Алена слушала, да почитай что и не слышала. Сила ее беспокоила. Нужно было искать, у кого просить совета. Нужно было учиться жить с этой силой, да так, чтобы от нее поменее вышло вреда.
И, как ни загадывай, а получалось, что Алене с Гришей - не по пути…
* * *
Алена возвращалась в Москву. Она и не представляла себе, что возможно жить в каком-то ином месте. По пути, опять влившись в вереницу странниц-богомолиц, продумала она всё, что ей предстоит совершить.
Коли дед Карпыч посылал ее к Кореленке проклятье отделывать, стало, знал - сила Кореленки с тем могучим проклятьем совладает. Но теперь та сила, возможно, и впрямь к Алене перешла - коли не владеет ею обещанное Гришей сатанинское наважденье. Получается, сама Алена и может проклятье с себя стряхнуть. Да только - как?
Никто не распознал, что несет Алена, сама того не ведая, страшное бремя, кроме деда Карпыча, царствие ему небесное, да Степаниды Рязанки. Ведь не хотела она давать Алене подклад для Анны Монсовой, ох, не хотела! Ведь говорила - ничего не выйдет! Видела Рязанка, кто к ней пожаловал, да не хотела дуру-девку смущать.
А раз учуяла она сильное проклятье, то, может, и научит, как его снять… И как с силой управляться - тоже научит. Если же попросит платы, то будет ей плата! На болотном острове были клады закопаны, Федька про них сдуру толковал. А клады - они голос подают и из-под земли показываются, который - собакой, который - курицей. Уж кому их и брать, как не ворожее!
Отдохнув с дороги денька три и малость отъевшись, Алена отправилась отыскивать ведунью.
Изба Степаниды Рязанки, Алена помнила, стояла на краю слободы, на отшибе. И странно было, что в таком месте шебутится и галдит немалая толпа, в основном - бабы.
Мимо пробежала стрельчиха с охапкой поленьев.
- А ты чего, Аришка, еле плетешься! - окликнула яростно, хоть и обернувшись, но лица Алениного под платом не разобрав. - Беги за соломой! Привел Господь - поквитаемся!
И, пыхтя, побежала далее, да ненадолго дыханья хватило - встала, рот разевая.
Алена обогнала ее и оказалась в самой гуще толпы.
Бабы все были заняты делом - обкладывали избу Рязанки кто хворостом, кто соломой, нашлись и такие, что дров не пожалели.
- Это тебе за коровушку мою! Одна была кормилица - и ту ты волкам скормила!
Более Алене объяснений не потребовалось. Она поняла - Степанида обидела кого-то из баб, и все неприятности за последние месяцы, всех околевших поросят, все синяки от мужниных кулаков, всю тлю огородную, всех кур, что повадились класть яйца незнамо где, - всё это, собрав воедино и вспомнив кстати, как ополчался на ворожей здешний батюшка, обрушили на Рязанкину голову.
Бабы распалились - сейчас и мужья не оттащили бы их от Степанидиной избы.
А на самих баб распалилась гневом Алена.
Не то возмутило ее, что стрельчихи собрались сжечь колдунью, а то, что дуры-бабы нарушили связанные с Рязанкой замыслы Алены.
Пока она добиралась по наказу Карпыча до Порхова, а потом - обратно до Москвы, доводилось ей видеть деревенских травознаек-корневщиц, которые охотно пускали на ночлег богомолок и Алену - с ними вместе. И ни одна, как ни хвалилась своими способностями, не сказала ни слова про покаравшее Алену проклятие, а потом - ни одна же не почуяла силы, которую передала ей покойная Кореленка. Сатанинского наваждения, впрочем, тоже. Раз они не видели этой силы, то куда ж им было и совладать с ней, употребить ее на пользу?
Степанида Рязанка единственная поняла, что с Аленой неладно, и удерживала ее, как могла, от вмешательства в Дунину судьбу, и вот ее слободские дуры вознамерились сжечь, аки еретицу в срубе!
У Алены отнимали ворожею, которая хоть что-то смыслила в своем колдовском деле и обладала хоть невеликими, но надежными знаниями!
- Этому - не быть! - ответила своим мыслям вслух Алена.
При всей силе, унаследованной от Кореленки, она всё же не могла, вооружась дрыном, разогнать баб. Первое же метко пущенное полено, треснув по лбу, уложило бы ее наземь без чувств. Однако Алена чувствовала, что ее силы станет и не на дурную бабью толпу - вот только как пустить ту силу в ход?
Бабы между тем старательно обложили Степанидину избу хворостом и дровами, с особым тщанием завалив окошко, и уже добывали огонь.
Изба была старая, дерево, должно полагать, хорошо высохло, ежели займется - полыхнет лучше государевой огненной потехи в Немецкой слободе… И что погано - стоит-то изба на отшибе, от нее ни до кого искры не долетят, и бабы скверные это разумеют! А надо бы…
Что-то мгновенно образовалось у Алены в голове, как видно, от злости на баб. Это была ожившая картинка, яркая, словно только что нарисованная влажными еще красками. Она встала между глазами Алены и толпой, и это было изображение какого-то ветхого домишки, не Степанидиного, а вовсе незнакомого, и в щелях меж бревнышками засверкало, и пламя разлилось, и рыжие петухи проклюнулись сквозь серую соломенную крышу, но домишко почему-то был настолько мал, что поместился бы в ведро, которое также возникло перед глазами Алены, но уже между огнем и собственными ее вытянутыми вперед руками.
Она ухватила ведро - оно было легким. Недоставало той тяжести, которая должна врезаться в руки, - и Алена заставила ведро потяжелеть, и не смогла удержать его на вытянутых руках, и оно опустилось, показав колышущийся кружок пахучей колодезной воды… Не совершив ни единого движения, Алена выплеснула ту воду на домишко - и серым паром взялся домишко, и укрылся пеленой…
Алена вдруг увидела, что на самом-то деле перед ней - бабы, которые торопливо отступают от Степанидиной избы. Видно, им удалось развести достаточное пламя, которое более в заботе не нуждалось.
Попятилась Алена, развернулась, побежала прочь.
Ей нужно было сейчас остаться одной, совсем одной, а еще зачем-то понадобился колодец. Ведь должны же были стоять в слободе колодцы, должны, да словно все попрятались! Алена забежала за угол, заскочила в чей-то двор, пустой, нищий, и упала на колени перед грязной лужей прямо у порога.
- Водица! - воскликнула она. - Где же ты, окаянная? Как тебя не надо - так ты здесь! Как надо - так не дозовешься!
Схватив подвернувшуюся хворостину, Алена что было сил хлестнула по луже, брызги полетели в глаза.
- А ну, ступай сюда! - яростно приказала она. - Где ты запропала?! Я тебя сейчас напрочь изведу!
Ярая злость созрела в ней, налилась алым соком и взорвалась, затмив зрение, и алой сделалась на миг вода, а всё остальное - черным.
И вспомнилось имя - Ульяна!
- Ульяна! - воскликнула Алена. - Ну же!..
Видно, горяча была та злость и звонко то имя, если неровное яркое пятно, окруженное нестерпимой золотой каймой, медленно поднялось и исчезло из пределов зрения, а в сплошной черноте обозначились бледные просветы и окружающий мир стал приобретать четкие очертания.
Но Алене было не до него - на излете ярости она всё лупила по луже, повторяя внезапно выплывшее из памяти имечко, пока там и впрямь воды не осталось, пока взбаламученная вода не разлетелась, и последний удар нанесла по густой грязи.
Тут над головой у Алены громыхнуло.
- Иду-у!.. - сложился в слово гул, сопроводивший тот грохот.
Она подняла голову - и поразилась тому, как низко нависла над двором грозовая туча.
Хлынул дождь.
Алена, опершись кулаком с намертво зажатой хворостиной о мокрую землю, поднялась.
И сразу же услышала гомон.
Ощущение было такое, словно у нее, пока она сражалась с лужей, уши заложило, а теперь вдруг прорезался слух, и прорезался довольно болезненно.
Как была, с хворостиной, она вышла с чужого двора - и навстречу ей, обжигая глаза, метнулось большое пестрое пятно.
Это перепуганные мокрые бабы неслись прочь от Степанидиного домишки. Гром среди ясного неба и совершенно неожиданный ливень образумили их.
Погрозив им вслед хворостиной, Алена неторопливо - ноги еле волокла, да и огню надо было дать время угаснуть, - подошла к дому и стала растаскивать завал у двери.
Слободские бабы все, как на подбор, были мощного сложения, да еще силу их увеличило сознание своей совместной и неколебимой правоты. Не Алениным ручонкам было тягаться с их загрубевшими в хлевах да на огородах лапищами. А сейчас Алене даже хворостина казалась неподъемной.
Не обращая внимания на дождь, Алена разгребла завал настолько, чтобы уцепиться за дверной косяк и потянуть, с риском обломать ногти, на себя. Образовалась щель, Алена запустила пальцы поглубже и увеличила щель настолько, что смогла протиснуться в сенцы.
Степаниду Рязанку она обнаружила в горнице. Ворожея лежала на полу без чувств, ее щеку пересекали три длинные кровящие царапины. Похоже, бабы крепко поколотили ее, прежде чем закинуть в избу и затеять свою огненную потеху.
Алена, насквозь мокрая, не нашла ничего лучше, как вытереть Степанидино лицо подолом.
- Ох… - ответила на это Степанида.
Тогда Алена встряхнула ее за плечи.
Ворожея открыла единый глаз.
- Ну, здравствуй, Степанида Никитишна, - сказала Алена, хотя говорить было как бы нечем, каждое слово отнимало всё дыхание из груди и приходилось вдыхать заново. - Оклемалась? Поднимайся, пойдем. Тебя тут в покое не оставят.
- Ты кто, девка? - еле шевеля языком, спросила ворожея.
- А ты приглядись, - посоветовала Алена.
Рязанка приподнялась на локте.
- Господи, помоги мне, грешной… Кто б ты такова?
- Алена я. Помнишь? Ален на Москве немерено - ну?..
Силы возвращались - вот уж и на улыбку их стало.
- Чарочки две с ручками и коробочка серебряная… - пробормотала Степанида.
- Узнала, стало быть. Вставай. Собери, чего нужно, образа в плат увяжем и пойдем, благословясь, пока люди опять не набежали.
- Куда пойдем-то? - безнадежно спросила ворожея. - На Москве мне теперь жить не дадут, а в других местах меня не знают… Прижилась я тут… А бабы проклятые…