- Ахти, мати бела печь, не знаешь ты ни скорби, ни печали, ни болезней, ни щипоты, ни ломоты. Так бы и раб Божий не знал ни хитки, ни притки, ни уроков, ни призоров, ни щипоты, ни ломоты. При утренней заре Марье, при вечерней - Маремьяне, при полуночной - Аграфене…
Она замолчала.
- И это - всё?
- Нет, еще замок заговору нужен. Вот утренняя заря многим ведуньям Марьей называется, вечерняя - Маремьяной, а полуночная, баловница, кому как. Есть на Москве ворожея Феклица, так ей полуночница Ульяной назвалась. Тебе вот водица - Ульяна, а ей - полуночница. А то еще, говорили, Натальей называлась, Маланьей тоже… Шалит. Но ежели я бы ее не Аграфеной покликала, а Ульяной, она бы мне ломоту в печи стеречь не стала. И если бы Феклица ее не Ульяной, как ей, Феклице, сказано было, а Натальей назвала, тоже толку бы не вышло.
Алена задумалась.
- Утреннюю зарю знаю, - сказала она, - и вечернюю знаю, а полуночницу?
- Это когда солнышко уж закатится и последнее зарево в небе виснет, уходить не желает.
- Ясно… Так что же, зори меня слушаться не станут? - жалобно спросила Алена.
- Ну, это, свет, лишь богу ведомо. Будешь ходить по утренней росе и по вечерней росе, лесами да рощами, просить, звать - может, откликнутся. Может, сумеешь то, что тебе будет послано, принять. А нет - найдутся другие заговоры на три зорьки, я вот один приворот знаю, смешной! Им - девок веселить! Позовут в боярские хоромы, боярышень гаданьем потешить, вот он и пригодится. Кто ни услышит - в кулак прыскает! Только начитывать нужно как бы не в шутку, личико держать строгое…
Степанида свела губы в куриную гузку, потупилась и стала как верховая боярыня, приставленная смотреть за молодыми мастерицами, уж до того праведная, что глянуть тошно. И заговорила нараспев, не своим, а распевно-суетливым бабьим говорком:
- Зори-зарницы, вас на небе три сестрицы, вы Божьи помощницы: одна допека, другая зануда, третья притвора. Одна - допеки, другая - зануди, третья - приверни раба Божия ко мне, рабе…
И не выдержала, расхохоталась вместе с Аленой.
- Неужто помогает? - не поверила Алена, когда, отсмеявшись, убрала пальцем с глаза невольную слезинку.
- А это уж как Господь судил. Ежели судил той девке повенчаться с тем парнем, то зори его и допекут, и занудят, и привернут, всё исполнят.
Вдруг Алене пришел на ум еще вопросец.
- Погоди, Степанида Никитишна! Самой-то тебе водица как назвалась?
- То-то и обидно! - вскрикнула вдруг Рязанка. - Тебе имечко, почитай, даром далось, к силе в придачу, а я за ним два лета по Яузе бродила!
- И что же, отозвалась?
- То-то и обидно! - повторила ворожея. - Ульяна она у меня! У тебя - Ульяна, и у меня - Ульяна! Тебе-то - даром, а мне-то - два лета выпрашивать, до зари на берег бегать…
- Степанидушка, светик! - Алена кинулась к ворожее, приласкалась, поднырнула ей под мышку, ее рукой принакрылась-приокуталась. - Еще ж неведомо, от чьей силы больше проку!
Сказала она это более для утешения, потому что чуяла - со всем своим знанием Степанида слабее ее, необученной, да только проклятье-то силой не отделать, вот в чем беда…
- Да будет тебе, будет… - проворчала Рязанка. - Вот ты пока не разумеешь, зачем я тебя в церковь посылаю, а это ведь мы тебе приданое собираем.
- Неужто ты меня замуж отдашь? - ушам не поверила Алена.
- С твоей силой, свет, замуж выходить опасно - мужика в бараний рог скрутишь, расхлебывай потом… Я про ведовское приданое. Для того, чтобы ворожить и порчи отделывать, должны у тебя быть имущества разные, - сказала Степанида. - Четверговая соль с трех дворов и с семи дворов, венчальные свечи, крестильные пеленки, свечечка христосская…
- Какая? - удивилась Алена, даже в Моисеевской обители не слыхавшая про такую свечку.
- Экая ты! Ну, крестный ход видела? Замечала - когда во время заутрени церковь обходят, непременно какая-то баба на обочине со свечкой стоит?
- Да не замечала я!
- Ну так иным разом приглядись. А то - христосская свечка. Ее лишь раз в год зажигают, при крестном ходе. И хорошо, кабы она трижды так горела. Пока горит - святости набирается. А потом ее дымок нечистую силу гонит прочь.
- Вот оно что… - удивилась Алена. - А другие имущества?
- Припасы у тебя должны быть травные и древесные. Осиновое полено - в него ногами с молитвой упираются, когда зубами страждут. Еще от зубной скорби дубовая кора хороша - найди в лесу старый дуб близ ключа, попроси у него коры, вымочи в роднике, зашей в ладанку, надень на хворого с наговором, поможет. Коли зараза пришла, поветрие, кипарисное дерево в ладанку вложи. Всё это у тебя за зиму наберется. А там уж, с Божьей помощью, и проклятье отделаем…
* * *
- И куда в такую рань? - недовольно спросила Алена. - Нешто, коли попозже выйдем, березы разбегутся?
- А вот увидишь, - с тем Степанида села обуваться.
Не то чтоб Алена обычно спала до полудня - в обители вставали рано, в Верху тоже мастерицам залеживаться не давали, на болотном острове и вовсе холод будил, - а странно ей было, почему до восхода? И на голодное брюхо?
Однако собралась и пошла за Степанидой, хоть и зябко было, и плечики от свежести сами передергивались, и ножки, под одеяльцем разнежившись, стыли.
Однако понимала Алена - последние это утреца, когда так-то выбежать можно. Не сегодня-завтра снег выпадет - и засядут ворожеи в своих горницах и каморках, и потянутся к ним бабы - в тепле посидеть, язык почесать, и начнется девичье нашествие: осень-то самая пора для сватовства, и если которая девка всё лето по молодости лишь песнями да ягодами тешилась, то осенью непременно вынь да положь ей суженого!
По дороге Степанида молчала, да и шла-то, голову повесив. То и дело вздыхала тяжко. Алена ей вздыхать не мешала - видно, так при их ремесле надобно. Пока до рощи избранной дошли - за сотню тех вздохов набралось.
А небо просветлело в ожидании ясного солнышка, и воздух был прозрачен, вкусен, душу веселил, и каждая травка подсохшая да поблекшая отчетливо у ног виделась, как среди дня уж, пожалуй, не бывает.
Дойдя до рощи, Степанида поклонилась ей.
- Доброго утречка воде Ульяне, земле Марьяне! Я не пришла воды пить, пришла помощи просить. Наполните своей силушкой луга и берега, каменья и коренья…
И тут даже Алена, при всей своей глухоте на ведовские знаки, ощутила, как откликнулась роща и подал голос протекавший вдоль нее ручей.
- Чуешь? - шепотом спросила Степанида. - Вот коли днем придешь да попросишь - ведь не отзовутся…
- Чую… - удивившись, отвечала Алена.
- А теперь молитовке учись…
И Степанида заговорила торжественно, радостно, всей душой предаваясь звучащему слову:
- Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. Благослови, Господи, Мати Божия, Пресвятая Дева Богородица, и святой отец, праведный Аврам. Я пришла к вам испросить у вас дозволить мне трав сорвать, на всякую пользу и от всякой болезни всем православным христианам. Святой отец, праведный Аврам, всё поле орал, Симон-Зилот садил, Илья поливал, Господь помогал, небо отец, а земля - мать. Благослови, Господи, эту траву рвать на всякую пользу всем православным христианам!
- Аминь, - сказала и Алена.
Рязанка постояла, прислушиваясь и тихонько улыбаясь. Порченое лицо просветлело - в радость ей была исполненная тайных голосов утренняя тишина.
- Пойдем, здоровую березу поищем, и хорошо бы на ней чага росла. Березовая чага от многих бед пособляет, - с тем Степанида углубилась в рощу, неторопливо обходя самый мелкий кустик, отводя встречные ветви ласковыми руками. - А береза, Аленушка, дерево святое. Под березой сама Богородица с младенцем Христом отдыхала, березонька-то ей тень давала… И нежное она дерево. Бывает, приводят к ней болящего, и становят у ствола, и ветки над ним с наговором скручивают. А наговор таков - не отпущу, мол, пока болезнь от раба Божия не отступится. Многие беды береза врачует. И стоит березовое снадобье недорого, да сумей-ка его так предложить, чтобы хорошо заплатили!
- А как это, Степанидушка? - заинтересовавшись именно денежной стороной дела, спросила Алена. Того, что оставил дед Карпыч, при всей бережливости, могло не хватить даже до Пасхи, а не то что до Елены равноапостольной.
- А ты гляди да примечай, - сказала Степанида. - Вон купчиха приходила, ротик шириночкой прикрывает, толстым-толста, простым-проста! Погадать ей, вишь, охота! А как ты полагаешь, с чего бы она ротик прикрывала?
- Зубов недостает? - предположила Алена.
- Понятное дело, в ее-то годы… У нее из ротика смрадом шибает. Жрет-то, прости господи, по-свински… Вот ты ей и скажи - у меня, мол, свет, для тебя снадобьице есть, начнешь пить - не будешь знать, чем меня отблагодарить! И отсыпь из горшочка, да с молитвой. И возьми с нее подороже. Вот мне та купчиха за снадобье горшок меду дала, да мешок крупы прислала, да еще гривенник деньгами. А всего-то дел - березовый уголек толченый! И помогает! Ну, кажись, пришли. Вот она, моя голубушка. Никогда не подведет!
Рязанка направилась к толстой березе и, не дойдя трех шагов, поклонилась ей в пояс:
- Не гневись, березонька-матушка, прости, зла не держи!
Затем повернулась к Алене:
- На-ка холстинку, намочи в ручье, будем живучий пластырь перекладывать. Он хорош раны перевязывать, чирьи лечить.
Маленьким ножиком она легонько полоснула по стволу, подцепила острием, потянула и сняла тончайший слой бересты.
- Вот лохмотьица-то ощиплем, - она показала Алене наружный слой, весь в полупрозрачных топорщащихся пленочках. - И сбережем на погребу, в холоду. А понадобится - в дело пустим. Мы много не возьмем, дьячиха сыночка приведет, коленку лечить, так ему, да еще Марья прихворнула, язва у нее на ноге открылась, - так ей…
Взяли у березы живучего пластыря, поблагодарили. Потом ольху отыскали - взяли у нее шишечек, настаивать на водке и употреблять от грыжи. Рязанка велела Алене приметить место - весной пошлет сюда брать перезимовавшие и чуть подопревшие листья, от которых немалая польза при ожогах и ранах. И, наконец, набрали в лукошко тронутой заморозками рябины и калины. Это уж - не столь для знахарских дел, сколь себе в продовольствие.
И побрели потихоньку домой.
В последние дни Алена что-то тяжко думать принялась о себе и своем проклятии. Казалось ей, что коли взяла она себе на душу такой грех, как владение окаянной силой, да прибавила иного греха - ведовства, то, может, и поделом ей, что проклятье на себе носит? И постоянно расспрашивала она Рязанку об этом, причем заводила разговор невпопад, но ведунья, понимая, каково Алене приходится, терпеливо ей отвечала.
- А что, Степанидушка, ежели матушку мою со мной вместе не безвинно прокляли? - спросила Алена, когда уж вышли из рощи. - Вот третьего дня приходил купец, помнишь? У него женка еще ревмя ревела?
- Женке платок наплаканный кинули, - отвечала Степанида.
- А почему кинули? Потому что девку опозорила! В наказание кинули! - возмутилась Алена. - И ведь не ведунья кидала, мать той девки! А слово ее лепким и крепким оказалось. И попустил Господь - наказала она обидчицу. Порча-то поделом сделана была! Что, Степанидушка, трудненько было ту порчу снять?
- Горячее слово не всегда лепко и крепко, - возразила ворожея. - Там ведь как было? Я же обо всем расспросила! Выходит купчиха из храма Божия на паперть, и уж до того собой довольна, что далее некуда! И помолилась она всласть, и свечек понаставила, и милостыню раздала! И по ее разумению за этот день ее Боженька живой на небеса принять обязан! А тут выскакивает та баба, в лицо ей мокрый платок кидает и кричит: "Реветь тебе не перереветь, как больной корове!" Словам-то бабу научили, однако из десятка баб девять кинут платок с такими словами - и ничего. Потому что не вовремя. А тут случайно она нужное времечко угадала. Купчиха вдруг свой грех перед собой воочию увидела. Свечек ставь хоть пудами, и милостыню раздавай хоть возами, а если про грех свой забываешь, то ты этим беса тешишь! Вот что вышло, Алена, Господь через ту бабу наказание купчихе послал.
- А если и моей матушке то проклятие было Господним наказанием?
- Алена! - возмутилась Степанида Рязанка. - Кабы оно лишь на нее легло - я бы и говорить не стала, Господь всяко карает. Но он виноватого карает. А оно на тебя перешло. Ведь когда ее, бедную, прокляли - она тебя носила. И с ней-то, может, ничего и не сталось, а всё на тебя кинулось!
- Почему ж на нее не кинулось? - Алена чувствовала, что знает ответ, но не могла понять - то ли приняла мысль Рязанки, что случалось редко, но всё же случалось, то ли выплыло из памяти нечто, слышанное еще в доме Лопухиных.
- Видно, помереть она поторопилась, - Степанида вздохнула. - Я так полагаю - знала она про это проклятье, думала его с собой в могилу унести, тебя освободить, а не вышло.
Примерно то же Рязанка отвечала Алене уж не раз и не два, но сейчас, надо полагать, убедила ее окончательно.
- Степанидушка, а ведь я того, кто проклял, убью… - тихо сказала Алена. - Матушкину смерть прощать - грех.
- И убивать - грех, - напомнила Рязанка. - Проклятье снимем, а там уж Бог рассудит.
- Всё равно убью… А грех - замолю.
- Может, того человека и на свете-то более нет?
- Есть! - крикнула Алена. - Есть - я знаю! Разве перед смертью люди не каются? Разве не просят прощенья? Кабы помер он - и проклятье бы кончилось! А оно - живехонько! И тот человек - живехонек!
- Да тише ты, тише!.. - шикнула Рязанка, потому что навстречу шли люди.
Алена замолчала и до самого дома шла, дуясь и глядя в землю.
- Тяжко мне с тобой… - молвила, отпирая дверь, Рязанка.
- Я тебе деньгами плачу… - огрызнулась Алена.
Денежные-то соображения ее и подвели.
А стряслось это уж в зимний мясоед, незадолго до Масленицы.
Степанида Рязанка ушла к Варварскому крестцу - разведать новости. Да и прикупить кое-чего не мешало бы. Когда Алена, потушив занявшуюся было избенку, увела оттуда Степаниду, много чего нужного они взять позабыли, остались там и травы, и угольки, и камушки для наговоров. Степаниде пришлось, новым хозяйством обзаводясь, покупать у других ведуний и ворожей. Другая польза от тех походов была - старые Степанидины знакомицы приходили туда о ней расспрашивать после того, как она из прежнего своего домишка исчезла. А знакомицы были почтенные - купчихи, дьячьи жены и дочки, с которыми она зналась по многу лет, наладилась им хорошо гадать, все хворобы их деток наперечет могла назвать. За что и платили Рязанке неплохо. Терять знакомиц было вовсе ни к чему.
Алена осталась дома - поскольку был у них на двоих один кожушок, и брали его с тем расчетом, чтобы на Рязанку налез, а Алене он оказался вовсе до пят.
В горницу вошла немолодая женщина, по виду и повадке, по наряду добротному - стрельчиха из зажиточных, а по пыхтенью - из какой-либо дальней стрелецкой слободы, постояла, переводя дыхание, перекрестилась на образа, беззвучно прошептала молитву.
Алена молча указала ей на лавку.
- Бог в помощь, - сказала, садясь, стрельчиха. - Ох, умаялась… Сказывали, тут Степанида Рязанка поселилась.
- Степанида Никитишна со двора сошла. Какая до нее нужда? - неласково осведомилась Алена, стараясь вести себя с гостьей столь же уверенно и независимо, как ее наставница.
Очевидно, ей это удалось. И, как говаривала Степанида, половина дела тем самым была сделана - гостья прониклась некоторым страхом и ощутила себя, хозяйку зажиточного домишки, ниже знающей бабы, проживающей в халупе.
- Ты, девка, что ли, тоже шепчешь и ворожишь? - неуверенно спросила стрельчиха.
- Нас тут две такие, Рязанка и я, - отвечала Алена. - Могу воду нашептать, могу сглаз снять и порчу тоже. А у тебя в семье неладно? С сыном, чай?
Правда, всего этого ей делать еще не доводилось, она лишь заучила наизусть нужные наговоры. Но, видать, Кореленкина сила опять подсказывать принялась. Откуда-то Алена уже знала, например, что эта баба могла рожать только сыновей.
- С сыном, - вовсе не удивившись, дважды кивнула гостья. - Их у меня четверо, в мясоед третьего женили, и взял он единую отецкую дочерь. Жить к ней ушел. Парень он у меня видный! И взъелась на него теща - так, что спасу нет! Как ни повернись - всё ей неладно. Хоть к старцам в монастырь вези - отчитывать. Нет ли чего для усмирения?
- Это она ко всем такова, или только к твоему чаду?
- Только к Лукашке, матушка, - обратившись так, стрельчиха как бы признала окончательно первенство Алены, бывшей ее чуть ли не вдвое моложе.
Алена же незаметно вздохнула с облегчением.
Тещей могла овладеть не всякой ведунье подвластная сила, которую Степанида Рязанка называла "хульный бес", оттуда и выкрикивание всевозможной хулы на чад и домочадцев. За те месяцы, что Алена училась, такого несчастья она еще не видывала и, соответственно, Степанида ей не показывала, как хульного беса изгонять. Она знала одно - лишь силой, без знания, с ним было не сладить.
Теща, которой не угодил всего-навсего зять, была для Алены не больно крепким орешком. Во всяком случае, так ей сейчас казалось.
Правда, еще ни разу не доверяла ей Степанида самой действовать. Но ведь дельце-то было пустяковое! А расстроенная стрельчиха могла хорошо заплатить. Так что попытаться стоило.
- Могу пряник наговорить, - подумав, предложила она. - Чтобы лад промеж них был.
- Где же я тебе сейчас пряник возьму?
- А я тебе и продам за одну деньгу, да наговор… - тут Алена задумалась, вспоминая, сколько просила Рязанка за столь же простые слова для мужней любви. - А наговор тебе в три денежки встанет. Сына Лукой, что ли, звать?
- Лукой.
- А тещу?
- Афросиньей кличут.
Алена взяла в поставце завернутые в ширинку пряники, что как раз для такой нужды и припасались, выбрала небольшой и красивый, с тиснеными листьями и цветами, положила на скатерть, протянула над ним растопыренные пальцы, как это делала Рязанка, уставила в него взгляд и зашептала довольно внятно:
- Не я вызываю, не я закликаю, не я заговариваю. Вызывает, выкликает, заговаривает Пресвятая Богородица - скорая помощница, своими устами, своими перстами, своим святым духом. Как любит мать дитя до семи лет и нигде не хочет без него ступить, как любит дитя мать до семи лет и нигде не хочет без нее ступить, так раба Божья Афросинья смотрела не налюбовалась бы на раба Божия Луку, и радовались бы они друг на друга, как мать на дитя, а дитя на мать любимую.
Алена набрала воздуху, свела глаза в одну точку, в сердцевину пряничного цветка, поместила там силу слов и произнесла замок на едином дыхании:
- Запираю свой заговор на святы ключи, святы замки. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Аминь!
После того Алена еще на всякий случай перекрестила пряник.
- Ну, вот он, деньги плати да забирай, - сказала она.
- Это всё, что ли? А не мало? - усомнилась стрельчиха.
- Много бы не показалось! - сгоряча отрубила Алена.