Тидвальд
Да ну! И взять никто не взял?
Вот чудо! Впрочем,
испорчен напрочь он.
Да! мало что осталось
от старого меча,
и вождь так изувечен -
узнать нельзя.
Торхтхельм
О, звери! О, язычники!
О, злое горе!
Глава отсечена,
а нам остался остов,
и тот истерзан сталью.
И столько крови -
Не бой, а бойня!
Тидвальд
Вот тебе и битва.
Не хуже тех,
которые воспеты,
в которых Фрода пал
и Финн убит был.
Земля тогда
рыдала, как сегодня,
и в звуках струн
доныне слышен стон.
Давай-ка, шевелись!
Теперь осталось
нам унести останки.
Ты - за ноги!
Так. Подымай. Тихонько.
Вот так. Еще повыше.
Медленно уходят, унося тело.
Торхтхельм
Хоть изувечена,
но вечно будет мила
нам плоть его.
Голос Торхтхельма вновь возвышается до песнопения.
Внемлите,
англы и саксы,
от лесов на закате
до скал приморских!
Пала крепость,
жены плачут,
разожжено кострище -
пылает пламя,
путеводный светоч.
Курган насыпьте, в коем
мы упокоим кости,
и тоже щит и меч
положим,
златы латы,
богатые одежды,
блескучи кольца,
сколь ни есть,-
их, люди, не жалейте
для мужа лучшего:
он другом благородным
народу был,
чад привечал своих
и домочадцев тоже,
и людям всем
был любящим отцом.
Любил он славу,
и добыл он славу.
Курган его да будет зелен,
доколь земь и море,
помин и песнь
пребудут в мире этом.
Тидвальд
Нехудо спето,
песносказитель Тотта!
Видать, недаром
трудился ты ночами,
когда одни во мраке
не спят лишь дураки.
Сам я не прочь поспать
да позабыть печали.
Но мы-то - христиане,
хотя и тяжек крест,
не Беовульф у нас,
а Беорхтнот, - ему
не будет ни кургана,
ни погребального костра,
пойдет в уплату злато
аббату доброму,
монахи отпоют,
отслужат мессу
и под ученую латынь
проводят ныне
вождя, коль мы дотащим.
Ну и тяжесть!
Торхтхельм
Мертвых
к земле гнетет.
Ох, спину ломит,
дыханье сбилось!
Тидвальд
Болтал бы меньше,
устал бы меньше!
Однако до подводы
уж недалече. Ну, давай -
раз-два - вперед!
Да в ногу! В ногу -
так будет легче. Ну!
Торхтхельм вдруг останавливается.
Опять споткнулся, дурень?
Гляди, куда идешь.
Торхтхельм
Да погоди ты, Тида!
Послушай, ради Бога,
и погляди.
Тидвальд
Куда глядеть-то, парень?
Торхтхельм
Туда, налево.
Там что-то темное,
как тень во тьме,
она темнее неба.
Пригнулась и крадется.
А вон еще! Их двое. И на вид,
как выходцы из ада
или тролли.
То ли идут, то ли стоят.
И шарят, шарят
ужасными руками.
Тидвальд
Ночные нелюди?
Да нет... не видно...
Пусть ближе подойдут.
Тут колдовские зенки нужны,
чтоб распознать,
где нелюди, где люди.
Торхтхельм
А ты послушай, Тида.
Слышь, голоса -
то будто стон, то бормот,
то будто смех.
Все ближе, ближе.
Торхтхельм
Ишь, и вправду, там кто-то есть.
Тидвальд
Завесь фонарь!
Торхтхельм
Положим тело наземь,
ты тоже рядом ляг,
нишкни, окаменей.
Они подходят...
Оба припадают к земле. Крадущиеся шаги
все явственней и ближе. Уже рядом -
рукой подать, и тут Тидвальд кричит:
Эй, вояки!
Вы к драке поспешали,
да опоздали, видно;
чтоб не обидно было,
не прочь я вам помочь,
хотя б и ночью.
За это дело
недорого возьму.
В темноте слышится шум потасовки.
Затем чей-то вопль и пронзительный
голос Торхтхельма:
Ах, грязная свинья!
Да я тебя!
Да вот тебе!
Эй, Тида, слышь,
уже не убежит -
я уложил его.
Хотел он сталь найти,
а сталь нашла его
ему же на погибель.
Тидвальд
Эх, потрошитель пугал,
тебе меч Беорхтнота
не добавил, знать,
отваги? Хватит хвастать!
Да вытри насухо -
не на таковских кован
такой клинок,
и тут был ни к чему:
тут в морду кулаком,
пинком под зад -
и ладно.
Ничтожнейшие твари,
но за что же
губить их зря
да и трубить об этом?
Иль мало мертвых здесь?
Заметь, будь это дан,
кичиться было б чем
в тот час, заметь, когда
проклятых татей
рать где-то рядом;
вот кто мне ненавистен:
и нехристь, и крещеный
равно отродья ада.
Торхтхельм
Тут, рядом, говоришь?
Идем! Скорее! Как-то
о том я не подумал.
Убийцы бродят
бок о бок с нами.
А вдруг со всей округи
сбегутся шайки,
а мы шумим.
Тидвальд
Мой смелый меченосец!
Не норманы то были.
Ночью им
зачем тут быть?
Убить и взять добычу
успели днем, и пусто
поле это.
Теперь, наверно,
пир в Ипсвиче у них,
иль к Лондону ушли
на длинных лодках
и там за Тора пьют
и топят горе,
исчадья пекла, в пиве.
А эти - попросту
голодные бродяги,
бездельники и воры.
Дерут, что могут, с трупов:
срам и мерзость,
подумать стыдно.
Эй, ты чего дрожишь?
Торхтхельм
Уйти б отсюда!
Прости, Господь,
меня и наши дни,
когда одни лежат
средь гнили, не погребены,
иные же, как волки,
страшась и алча,
без жалости приходят
обдирать и грабить
братьев мертвых.
Гляди, вон там!
Там тень как будто -
то третий тать.
Вот дать бы и ему!
Тидвальд
Оставь, не то
мы заплутаем вовсе,
и так уж толком,
куда идти, не знаю.
Он в одиночку
на нас не нападет.
Давай-ка, подымай.
Повыше! Ну же,
иди, шагай!
Торхтхельм
Куда идти-то, Тида?
В кромешной тьме
ума не приложу,
далече ли телега?
Мне легче будет сзади.
Молча меняются местами.
Эй, берегись!
Тут берег вроде!
Река, как есть река!
Вот-вот, еще бы
шажок иль полшажка,
и с бережка - бултых:
как дураки, пускали б пузыри -
река-то глубока.
Тидвальд
Вот, стало быть, и брод,
подвода близко;
держись, дружок,
мы живо
дойдем: тогда
полдела сделано.
Шаг их становится шире.
Я головою Эдмунда клянусь -
лишившись головы,
не стало тело легче!
Стой. Клади-ка наземь.
Подвода, вот она.
Коль повезет нам
по берегу проехать без помех,-
эх, браги выпьем
за упокой вождя.
Какое пиво
всем выставлял он!
Как веселило сердце!
Хмельное, темное!
Передохнем -
взопрел я что-то.
Торхтхельм(после паузы)
Мне вот что непонятно:
они-то через реку
как переправились,
иль вовсе наше войско
их прозевало и не билось?
Ведь нет примет
на этом месте:
где вражьих трупов груды?
Тут их нет.
Тидвальд
Нет, к сожалению.
Наш вождь, дружище,
у Мэлдона дал маху,
так молвят многие.
Был горд да благороден,
но гордость подвела,
великодушье тоже -
осталось доблесть славить.
Уж так хотел он
тему дать
для песней песнопевцам,
что уступил брод данам.
Пустое благородство!
Ну разве можно было
поклоны бить,
дарить им землю,
а после, в рукопашной,
числом им уступая, биться?
Что ж, вызвался на смерть,
вот и погиб.
Торхтхельм
Так пал последний эрл,
чей древний род
восходит к саксам, кои,
гласит преданье,
из-за моря, с заката,
где земли англов,
в Уэльс приплыли
и мечу предали,
и взявши земли
здешних королей,
весь остров покорили -
то древле было.
А теперь опять
напасть к нам севера:
вновь буря битв
пришла на землю бриттов.
Тидвальд
Вновь людям лупит
тот лютый ветер
в хвост и в гриву.
Живи, болтай, певец,
враги же да погибнут!
Угодья потеряв
и поле, что он холил,
сам обездоленный
собой удобрит землю
без погребальных песней,
а дети и жена его
обречены на рабство.
Торхтхельм
Но Этельред - не Вюртгеорн,
он вряд ли
добыча легкая.
Бьюсь об заклад,
норвежец этот, Анлав,
он нашим не чета -
ни Хенгесту, ни Хорсу.
Тидвальд
Худо будет, парень!
Однако потрудись
в последний раз -
и дело сделано.
Подымем тело.
Ты - под колени,
я - за плечи.
Так! Взяли! Поднатужься!
Ну же! Готово!
Укрой его попоной.
Торхтхельм
Холстом беленым бы,
не грязной тряпкой.
Тидвальд
Укрой, чем есть, покуда.
Нас в Мэлдоне
монахи ждут
с аббатом вместе,
а мы невесть где бродим.
Поехали! Теперь
ты без помех, коль хочешь,
молись иль слезы лей.
Коней я поведу.
Ну, милые, пошли!
Щелкает кнутом.
Пошли, пошли. Вперед.
Торхтхельм
Господь, нам укажи
путь верный.
Молчание. Слышится только стук и скрип колес.
Ох, как скрипят!
Над пустошью и топью,
разносится, должно быть,
на много миль их стон.
Еще более долгое молчание.
Куда мы дальше?
Долго ли еще?
Ночь кончилась почти.
Я тоже.
Эй, Тида, что молчишь?
Иль проглотил язык?
Тидвальд
Устал язык молоть.
Хоть отдохнул немного.
"Куда, куда?"
Да! вот вопрос дурацкий.
К монахам в Мэлдон,
а может быть, и дальше,
в Элийское аббатство.
Не близкий путь,
к тому же, в наше время
дороги - хуже не бывает.
Мечтаешь о постели?
Тут не найти ее.
На лучший случай
получишь: вот подвода,
а труп подушкой будет.
Торхтхельм
Ты, Тида, груб.
Тидвальд
Сказал, как есть.
А если песнопевец
споет: "И вот,
главу склонил я
на грудь вождя,
объятый сном в печали;
так вместе мы -
муж благородный
и слуга его -
по гатям и каменьям
путь продолжали
к последнему пристанищу любви..." -
то было бы не грубо?
Устал я думать,
а в сердце, Тотта,
своих забот хватает.
Тебя мне жаль,
себя мне жаль не меньше.
Ты, парень, спи!
Спи, коль охота.
Мертвец и скрип колес
сну не помеха.
Кричит на лошадей:
А ну, ребятки,
прибавьте шагу!
Там стойла ждут,
и будет вам кормежка
от щедрот монашьих.
Марш! Марш вперед!
Некоторое время слышится только скрип и дребезжание подводы да цокот копыт.
Вдали зажигаются огни. Голос Торхтхельма с подводы звучит вяло, полусонно.
Торхтхельм
Там свечи в сумраке
и голоса, как будто
по душе ушедшей
вершится служба
в ограде Эли.
Так люди чередой
идут-бредут сквозь вечность.
И будто в голос
рыдают жены там.
Так день за днем
мир умирает,
в прах обращаясь;
могильный камень
веками весь изглодан,
соратники и родичи
прочь отошли.
Так вспыхнет человек
и вновь во мрак уходит.
Вот свет свечей исчез,
и чахнет мир,
и ветер веет,
и вечна ночь.
С каждым его словом огни угасают. Голос же Торхтхельма возвышается, но все же остается голосом вещающего во сне.
Мрак! Мрак!
Рок на пороге.
Где свет? Навек погас?
Нет! Вот он! Вот
пламя взвилось,
огнь пробудился,
поленья пылают,
жилье озарилось,
собрались в нем люди
из мглистой дали,
а там, за порогом,
рок караулит.
Внемлите!
В хоромах
хора могучего
слово суровое
снова звучит:
Поет.
Духом владейте,
доблестью укрепитесь,
сила иссякла -
сердцем мужайтесь!
Разумом тверды,
веселы сердцем,
хоть рок на пороге
и мрак неизбежен.
Сильный удар сотрясает подводу.
Что это, Тида?
Аж кости загремели, а сна как не бывало.
Темно и знобко.
Тидвальд
Холодно и худо
на ухабах, парень,
и спать, и просыпаться.
Но, право, странные
рек ты речи
о встречном ветре,
о судьбе неизбежной,
о победе мрака -
совсем будто нехристь.
Мне то не по нраву.
Ночь и ночь,
и огней не видно,
тьма и тьма,
и мертв наш хозяин.
А утро, как утро,
настанет, и будут
труд и утраты,
покуда мир не рухнет,
работа и битвы,
доколе земля пребудет.
Подвода раскачивается и подпрыгивает.
Вот, как на подводе,
то трясет, то качает.
Не гладкая дорога
да недолгий отдых -
так-то нам, британцам,
достанется при Этельреде.
Грохот подводы замирает вдали. Некоторое
время царит полная тишина. Затем слышатся,
постепенно приближаясь, поющие голоса. Вскоре
можно, хотя и с трудом, различить слова.
Dirige, Domine, in conspectu tuo viam meam.
Introibo in domum tuam: adorabo ad templum
Sanctum tuum in timore tuo.
Голос из темноты:
Элийских монахов печальное пенье
послушаем, люди, в час погребенья.
Пение звучит все громче. Катафалк,
сопровождаемый монахами, проезжает по сцене.
Dirige, Domine, in conspectu tuo viam meam.
Introibo in domum tuam: adorabo ad templum
sanctum tuum in timore tuo.
Domine, deduc me in iustitia tua:
propter: inimicos meos
dirige in conspectu tuo viam meam.
Gloria Patri et Filio et Spiritui Sancto:
sicut erat in
principio et nunc et semper et in saecula
saeculorum.
Dirige, Domine, in conspectu tuo viam meam.
Уходят; песнопение затихает.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
© В. Тихомиров, перевод, 2001
Написанная прежде всего ради стихотворной версификации[1], несколько более длинная, чем фрагмент древнеанглийского текста, вдохновивший ее, эта пьеса может быть одобрена или отвергнута как таковая. А чтобы занять свое место среди эссеи штудий, в послесловии к ней должен быть, я полагаю, заключен хоть какой-то критический анализ формы и содержания древнеанглийской поэмы (или критика оного).
С этой точки зрения ее можно считать расширенным комментарием к стихам 89 и 90 оригинала: dа se eorl ongan for his ofermode alyfan landes to fela lapere deode - "тогда эрл в своей гордыне уступил им землю, а не должен был". Сама же "Битва при Мэлдоне"обычно рассматривается как расширенный комментарий или иллюстрация к словам старого слуги, Беорхтвольда, - стихи 312 -313, процитированные выше и использованные в этой пьесе. Это, вероятно, самые известные строки из всей древнеанглийской поэзии. Но, несмотря на их великолепие, нас не меньше интересуют строки предыдущие; во всяком случае, поэма много теряет, если не рассматривать эти два пассажа в совокупности.
Слова Беорхтвольда считаются прекраснейшим выражением героического северного духа - и норвежского, и английского, яснейшим утверждением идеи наивысшей стойкости в служении неукротимой воле. Поэма в целом именуется "единственной вполне героической в древнеанглийской поэзии". Однако упомянутая идея явлена с такой ясностью и (предположительно) чистотой именно потому, что вложена в уста подчиненного, в уста человека, цели которого определялись не им самим, ответственность которого не распространялась на нижестоящих, верность которого обращена на вышестоящих. Поэтому личное достоинство в нем умаляется, а любовь и верность возрастают в высшей степени.
Вот почему "героический северный дух" никогда не бывал совершенно чист: это - золото с примесью. Беспримесный, он требовал от человека при необходимости бесстрашно встретить даже смерть, и сама смерть в таком случае служила для достижения желанной цели, а жизнь можно было бы купить только ценой отречения от убеждений. Но поскольку такое поведение почиталось наилучшим, то в нем как примесь неизбежно присутствовала забота о собственном добром имени. Леофсуну[2] в "Битве при Мэлдоне"изъявляет свою верность именно потому, что страшится укоров, коль скоро вернется домой живым. Разумеется, подобная мотивация едва ли стоит выше "совести": самосуждение здесь обусловлено мнением равных, с которыми "герой" полностью согласен; точно так же он поступил бы и без свидетелей[3].