- Не сомневаюсь, способ вы купите. Толку? Вдовствующая императрица все равно будет смотреть на вас на аудиенции сверху вниз.
- Она на любого так будет смотреть. Даже на своего сына царя. Она дама с характером, - аттестовала царицу лжепоэтесса.
- Есть люди и покруче царя, - оповестила их Акнир.
- Кто ж это? - оживилась Изида Киевская, в тайне надеясь услыхать свое имя, - вдруг вдовствующая императрица, бывшая датская принцесса Дагмара, обожает ее стихи.
- А что если Отрок Михаил объявит, что хочет видеть императрицу? - Акнир обернулась.
Катя помолчала, глядя туда, куда убегала нитка дороги. Она поняла, отчего так нервничает шестнадцатилетняя ведьма…
- Так значит, - сказала она, - мы едем к нему. В Дальнюю Пустынь. Ох, и худо ж нам будет…
Глава четвертая,
в которой мы узнаем и вторую причину
И из одного того, что рациональная Катя и не подумала опровергать самоуверенное заявленье Акнир, вам, читатель, должно быть понятно, кем был светлый Отрок на Киеве.
Киев богомольный, Город ста церквей Златоглав, издавна любил своих юродивых. Киев знавал их немало…
Киев ценил проживающего в глухой Китаевской пустыни юродивого чудотворца Феофила, к пророческим предсказаньям которого прислушивались даже цари. Киев хранил память о юродивом Иване Босом, жившем некогда под Андреевской церковью. Двухэтажный каменный дом, поместившийся в основании храма, Божий угодник превратил в богадельню для нищих и странников. Незнакомцев, приходивших к нему, юродивый сразу называл по имени, точно угадывая всю их судьбу. Больных - излечивал святою молитвой. Заблудшим помогал наставлениями. И на деньги, что давали за его предсказанья богатые, Иван, ходивший круглый год босиком, ежедневно одевал и кормил пятьсот человек.
Киев лелеял блаженного идиота Федота двенадцатилетнего оракула, чьими устами, произносившими бессвязные слова, с киевлянами говорила сама их судьба. И хотя газеты упрекали мальчонку за то, что его сеансы стоят десять-двадцать рублей серебром, слава ясновидящего идиота росла вместе с ценой… Ибо от века жители Столицы Веры и Столицы Ведьм почитали божьих безумцев и святых людей выше гадалок, спиритов и предсказательниц.
Но Отрок Михаил занял в сердце богомольного Киева место особое, заветное. Никогда еще сердца киевлян не были так едины и нежны, как в любви к этому худенькому мальчику с пустыми глазами…
Начать с того, что никто не ведал кто он и откуда он взялся. Просто однажды, давно, лет пятнадцать, а то и двадцать тому, в ворота монастыря постучался пятилетний ребенок. И те, кто знали, сказывали, будто бы сразу в нем открылись способности невиданные и чудесные.
С тех самых пор Отрока любили все. Дамы, от княгинь до крестьянок, единодушно почитали его ангелом, сошедшим с небес, и вешали картинки с его портретом над кроватками деток, дабы тот защитил их и уберег. Мужчины, от Их Сиятельств до простых мужиков, единодушно почитали его великим пророком, ибо никогда еще сказанное им не было опровергнуто временем. Верующие почитали его божьим посланником, призванным воскресить веру в сердцах усомнившихся и разочаровавшихся. И даже разочаровавшиеся, сомневающиеся во всем нигилисты, атеисты, бунтари, циничные белоподкладочники признавали за ним коли не святость, то исключительную прозорливость и редкостную безгрешность.
Отрок Михаил обитал под Киевом, в Дальней Пустыни, и ни разу не выходил в грешный мир. Отрок Михаил жил в крохотной келье. Отрок не брал денег ни с кого: ни с богатых, ни с бедных - и не видел отличия меж последним нищим и губернатором. И все те, кто, съезжаясь под Киев со всех губерний, жили в Дальней Пустыни месяцами, ожидая встречи с юродивым, все, от нищего до губернатора, ощущали себя в кольце монастыря, как в раю, где нет различий и все равны, и - что самое удивительное! - принимали это, ибо почитали своего светлого Отрока истинно святым.
По Городу ходил удивительный анекдот о том, как сам предводитель дворянства, пробыв в Пустыни четыре недели и так и не дождавшись встречи с Михаилом, сказал: "Раз Отрок не сыскал минуты принять меня, значит, не так и важна моя проблема. Зря я беспокоюсь о пустяках. Займусь-ка лучше делами". Стоило городским газетам пропечатать в канун минувшей зимы: "Отрок Михаил зарыдал, провидев в грядущем, что Дума намеревается принять решение загодя выкопать две сотни могил для бездомных, которые неминуемо замерзнут в мороз"… Все двести могил остались пусты! И по Городу пошел новый рассказ, как, выронив газету из рук, графиня Бобрикинская схватилась за сердце и наказала отдать левый флигель дворца под приют, сказав: "А что если завтра с моим сыном случится беда, а Отрок скажет мне: "Разве сама ты печалилась, когда умирали другие?"" Всю зиму княгини, купчихи, генеральши, мещанки зазывали нищих к огню. Генерал-губернатор немедля распорядился поставить по городу "грелки". Губернаторша устроила благотворительный бал…
Ибо, любя и почитая, Отрока все же боялись! Не признаваясь себе в том, боялись больше, чем всемогущего Господа, так часто остававшегося равнодушным к мольбам о спасении, исцелении, чуде.
По Городу стаями бродили легенды о том, как Отрок предостерег от неминучей беды. Как Отрок излечил смертельно больного - не прикосновением, сказанным на расстоянии словом. Как взглянув на просителя своими странными пустыми глазами, Отрок промолвил: "Не носи за собой этот грех. Тяжек он", - и рассказал человеку самый страшный грех его жизни.
И когда два года тому Михаил отказался принять извозчика Кранова, сказав, что тот из природного зверства замордовал свою лошадь до смерти, в Киеве разразился настоящий скандал. Дума спешно издала указ, запрещающий Петухам "хлестать лошадей слишком уж сильно". У извозчика, уличенного в плохом обхождении с клячей, немедля отбирали лицензию. И многочисленные гости Третьей столицы Империи нередко открывали рты, лицезрея немыслимую картину… Остановившуюся посреди крутого киевского взвоза лошадку кучер ласково манил вверх сладким пряником, в то время как франты в лаковых штиблетах и дамы в шелковых туфельках поспешно выскакивали из экипажа, дабы облегчить той подъем…
* * *
- Да, к Отроку императрица непременно пойдет! - восторженно воскликнула Даша. - Да не то, что пойдет - побежит. В ту же секунду помчится!
- А не помчится, - надбавила Катя, - в Киеве, верно, своя революция будет: кто она такая, чтоб Отрока нашего не слушать? Вот, кто истинный царь Юго-Западного края… Мы с Митей обсуждали сей феномен. Отрок Пустынский - воплощение вечной народной мечты о прекрасном и добром царе. И в то же время воплощенье народной веры в божественное и чудесное. Он обо всех печется, всем помогает, все знает, все может. А сам - ангел в домотканой рубашечке. И захочешь к нему придраться, а к чему - не найдешь. В ХХІ веке таких людей больше нет, - подумав, сказала она. - Мы утратили культ святых… У нас вместо них экстрасенсы!
- Скажите мерси Владимиру Ильичу Ленину, - фыркнула ведьма. - Вот вам и вторая причина Октябрьской. Ваша вера ослабла. Ее следовало срочно лечить. Царь не понял этого. А Ленин преотлично все понял: он знал, с кем сражался, объявив войну церкви… И он победил. Киев перестал быть Столицей Веры. Но остался Столицей Ведьм.
"Ради Киева! - зазвучал в Катиной голове взволнованный голос Маши, умоляющей их отменить революцию. - Наши церкви разрушили. Михайловский Златоверхий, Десятинную, Успенскую в Лавре… Полсотни церквей уничтожили в тридцатые годы, как вифлеемских младенцев, за ночь. И тогда, и потом преследовали одну цель: убить Бога. И они убили его! Киев перестал быть Столицей Веры. Ради Бога!.."
"Какой смысл спасать церкви, которые все равно уже построили заново?" - возразила ей тогдашняя Катя.
Лишь сейчас, прожив шестилетье в минувшем, познав много утраченных культов и культур, Катерина Михайловна понимала, о чем говорила им младшая из Киевиц. Михайловский Златоверхий, наскоро построенный в середине 90-х годов на месте девятисотлетнего монастыря, был только картонной декорацией прежнего.
Монастырь невозможно построить к знаменательной дате! Монастырь должен вырасти, как лес, как трава. Монастырь нужно вымолить. Святое место следует выкормить богоугодными делами, житием святых, мыслями, духом сотен поколений. И хоть в конце ХХ - начале ХХІ века в Киеве восстановили десятки церквей, это, увы, не сделало их Город прежним…
- М-да, - покивала своей невидимой собеседнице Катя. - Следует признать, на фоне всеобщего брожения умов Киев нынче - и впрямь истинная Столица православия, как в давнюю давь. Наш Отрок возродил веру у многих. Если он и лицедей, то несказанно талантливый.
- Че-че?!. - Чуб стремительно надула щеки и возмущенно выдохнула. - Ты че верзешь-то? Наш Отрок - настоящий! Он не то, что ихний Распутин… Он - святой! Это все признаю́т! А я вообще точно знаю. Слушайте, что я вам расскажу… Подруга моей подруги Полиньки Зоя к нему ходила. Она проститутка во-още. Ребенок у нее заболел. Воспаление легких здесь, в нашем времени, это конец. Она приехала в Пустынь. А там очередь на тысячу лет вперед: генералы, графья, чиновники - все встречи ждут. Она в отчаянье. Вдруг подходит к ней монах и говорит: "Отрок зовет вас к себе". И ведет ее к Михаилу. И генералы, князья, миллионщики - все ее безмолвно пропускают. Слова никто не сказал. Потому что Отрок - это Отрок! Что он скажет, то и истина. Заходит Зоя к нему в келью, а он ей просто так говорит: "Иди, милая. Будет жить твой ребенок". И все! А глаза у него, она мне рассказывала, пустые-пустые, будто слепой он. А сам на ангела похож - не на человека. Она приезжает домой, а ее сыночек… здоров. А его все врачи смертником считали! Ну че?
- Знаешь, сколько таких рассказов, - не поддалась увещаниям Катя. - Да и не в этом суть. Тут иная проблема: с чего ты взяла, что Михаил императрицу звать будет? - устремила она вопрос на Акнир.
- А мы его попросим, - хохотнула девчонка. Смешок вышел деланным.
Впереди, над побелевшими кронами, уже возвышался главный купол монастырской церкви.
- Нет. Он нас и не примет, - убежденно сказала Катя.
Да так, что обе ее спутницы повернулись к ней и одновременно догадались:
- Ты уже ездила к Отроку?! Ты думала: он скажет, где Машка? А он тебя не принял… - поняла Даша Чуб. - Так это же классно! - сделала неожиданный вывод она.
Но как выяснилось, для госпожи Дображанской он неожиданным не был:
- Только тем и утешаюсь, - призналась она. - Стало быть, никакой беды с Машей нет… не было. Или вовсе не будет. - Катерина Михайловна уперлась взглядом в спину Акнир. - Тут уж одно из двух. Либо Отрок - обманщик. Либо он - точно святой, а ты, милая, нам солгала, - пошла на открытый выпад она.
- И Маша не умрет. И ничего по-настоящему плохого с ней вообще не случится! - поддержала ее лжепоэтка. - Отрок принимает лишь тех, у кого беда настоящая. Это все знают! Все знают: раз Отрок не принял, можешь спокойно ехать домой - само попустит.
Увы, их союзнический выпад был запоздалым. Шестнадцатилетняя ведьма смотрела на неумолимо надвигавшийся купол, и в глазах ее, вмиг разучившихся лгать, зияла одна злая тоска.
- А вы правда считаете, что революция - беда не настоящая? - огрызнулась она. - Отрок же сам ее предсказал еще год тому. Но только мы одни знаем, как его предсказание сбудется. И он увидит, что мы это знаем. Уверена, он нас примет. А вот святой он или так, ясновидец, мы скоро узнаем. Нам для этого вера без надобности.
- О чем ты?.. Слушайте, а землепотрясно вообще-то, что мы к Отроку едем, - обрадовалась авиаторша. - Я к нему в монастырь сто лет собиралась. Просто времени не было…
- Так у тебя просто времени не было?! - внезапно обозлилась Акнир. - Ну, коли так, ты и пойдешь в монастырь Отрока звать!
* * *
Однако когда минут пятнадцать спустя коляска, вместившая двух Киевиц и одну юную ведьму, остановилась у ворот в Дальнюю Пустынь, Акнир обратилась вовсе не к Даше:
- Катерина Михайловна, сходите-ка вы, спросите, примет ли он нас? - сказала она после несвойственной ей тягостной паузы.
А Катерина Михайловна, что также было ей крайне несвойственно, даже не попыталась поставить на место девчонку, осмелившуюся отдавать распоряжения госпоже Дображанской.
Для потомственной ведьмы Акнир переступить порог православной обители было все равно, что угодить в подвал инквизиции.
Ведьма не могла войти в церковь!
И единожды познавшая на собственной коже огненную боль этого запрета Даша (даже считая себя не-ведьмой и не-Киевицей шесть лет!) так и не рискнула сунуть нос ни в одну из сотен церквей Златоглава.
Потому в ответ Катерина Михайловна только тягостно вздохнула, улыбнулась блаженному дезертиру и шагнула на землю. Мужик издал мягкий звук, слез с коляски и молча побрел за "пречистой девой". Катя его не заметила…
"Пречистая" и сама была потомственной ведьмой из захудалого рода. Возможно его худоба и позволяла ей одной претерпеть эту муку. За шесть лет "богомолица" посетила две сотни монастырей, и все эти двести посещений были для нее сущей пыткой. Оказавшись на святой земле, Дображанская немедленно ощущала непреодолимую слабость всех членов, удушливую муть, тошноту, липкий пот покрывал ее с головы до пят. И все это вместе отлично характеризовалось одним словом: "невыносимо".
Но все же она могла это вынести.
- А знаешь, я, когда ехать сюда собиралась, об этом деле как-то совсем не подумала… - признала Даша Чуб, провожая Катю встревоженным взглядом.
Их парламентер шла очень медленно - никто и не пытался ее подгонять.
- Думала слегка поразвлечься? - Акнир сидела на ко́злах, ощетинившись, втянув голову в плечи - она напоминала воробушка, который тщится согреться, хоть лютый мороз не оставил ему шансов на спасенье. Ее было почти жалко.
- Ну вроде того… - Даша редко задумывалась, прежде чем сделать. Но нынче делать ей было нечего и: - Я вот подумала: Катя - настоящий герой! Сколько ж раз ее плющило, пока она Машу искала. В одно не въезжаю… Маша ходила в церковь! Я сама это видела. И ей хоть бы хны.
- Это понятно, - сквозь зубы сказала Акнир.
Ничего понятного Чуб тут не углядела и мигом обиделась:
- Тогда объясни. Почему Маша может войти, Катя может, а я - совсем нет? Я что, хуже?
- Нет. Ты - безобразней.
- Чего?!! - Воистину только близость Святой обители и обилие зрителей удержало Изиду от рукоприкладства.
Дальняя Пустынь не зря звалась дальней: еще пятнадцать лет назад мужской монастырь, спрятавшийся вдалеке от Города на окраине леса, был оторванным от цивилизации миром, где обитали диковатые монахи. Но то было пятнадцать лет назад, а сейчас Даша Чуб словно оказалась в Царском саду в часы праздничных гуляний.
Древнюю Пустынь обнимал небольшой городок. Вдоль длинной монастырской стены выстроились в ряд экипажи разных сортов: от лаковых колясок, лихих троек до крестьянских телег. Автомобиль был только один (Даша б и сама не рискнула ехать по бездорожью в такую даль на хлипком современном "моторе").
Неподалеку от них, сбившись в кружок у костра, стояли извозчики; судя по их непривычно одухотворенным лицам, "Петухи" вели меж собой благочестивую беседу. От ворот монастыря разбегалось множество аккуратных дорожек. По ним неспешно прогуливались мужчины и дамы, семейные пары, бонны с детьми - все румяные, все, как один, благостно-радостные и счастливые. Сиделки с инвалидными колясками вывезли на моцион подозрительно умиротворенных больных, коротающих время в ожидании чудесного исцеления. Все с видимым удовольствием вдыхали морозно-сладкий и чистый монастырский воздух, все то и дело воздевали глаза к небу и золотым куполам и набожно крестились… И общую благочинность пейзажа нарушали лишь двое мальцов, играющих в снежки. Но их веселая резвость только придавала окончательную завершенность картине, и впрямь сильно смахивающей на микроскопический рай на земле.
- Совсем охамела? - шепотом просипела Чуб, честно стараясь сохранить хоть общий абрис всеобщего благолепия.
Лжепоэтесса соскочила с коляски и заглянула в лицо кучерице:
- Скажи спасибо, что мы у обители Отрока. Но я дождусь, пока мы уедем… Безобразна! Я, конечно, не такая, как Катя, но, слава богу…
- А вот Бог тут как раз совсем ни при чем, - на лице шестнадцатилетней ведьмы не дрогнул ни один мускул - похоже, Дашин напор не выдерживал никакой конкуренции с куполом церкви, намертво приковавшим вниманье Акнир. - Прости, я забыла, вы ничему не учились. "Безобразный" - означает без образный. Образ - образ божий. Без - значит, в тебе Бога нет. В тебе воплощен образ нашей Великой Матери. Ты ближе к природе.
- Не въехала, - требовательно сказала Чуб. - Мы все стали Киевицами. Все трое. И все ими остались. Так?
- Так.
- И как только я стала Киевицей, я не смогла войти в церковь. Потому что стала ведьмой. И Катя, и Маша…
- Киевицы - не ведьмы, - Акнир отвечала скрипуче-бесцветно, явно из одной только вежливости. - Вы стоите между светом и тьмой - ведьмами и святыми. И только сама Киевица вправе решать, кому отдать предпочтение. Вы с Катериной совершили свой выбор. Потому ты больше не можешь войти в церковь. А для нее это мучительно.
- Какой такой выбор? Я ничего не выбирала!
- Вы совершили убийство.
Даша дернула головой. В ухо ей угодил холодный снежок. Чуб бросила разъяренный взгляд на игривых мальцов, но вид у тех был весьма виноватый.
- Простите, простите! - к пострадавшей уже неслась миловидная дама в беличьей шубке - наверное, мать. - Ванюша не хотел… Бог мой, Изида Андреевна, вы?! Какая землепотрясная встреча. Я имею удовольствие охреневать от ваших милейших стихов. Умоляю, простите Ванюшеньку… - Дама, вмиг показавшая себя просвещенной поклонницей Дашиного таланта, извинительно улыбнулась.
Чуб про себя матюкнулась. Снежок она была вполне готова простить, но дамочка, вознамерившаяся завести с поэтессой приятную беседу, мешала ей задать новый вопрос. С секунду Даша боролась сама с собой и победила. Но не себя, а как обычно приличия.
- Здрасьте, приехали! Кого мы убили? - спросила Чуб у Акнир.
Дама изменилась в лице и попятилась задом.
- Откуда мне знать, - равнодушно сказала Акнир. - Но раз вы не можете войти в божий храм, вы совершили жертвоприношенье.
Даму сдуло как ветром!
- Не совершили б - могли, - в голосе ведьмы не было ни осужденья, ни интереса - она просто отвечала на Дашин вопрос.
Потому Чуб не вскипела, а честно задумалась:
- Кого ж мы с Катей убили? Разве можно убить, и об этом не знать? Может Катя знает?
Тем временем Катерина Михайловна как раз добрела до ворот монастыря. Привычно нащупала кошелек, поискала глазами нищих, надеясь еще на пару мгновений отсрочить неизбежное. Но нищих тут не было. Катя вспомнила, что в Пустыни запрещено просить милостыню, ибо Отрок сказал: "Там, где есть Бог, не нужно просить…"