- Вначале, - увлеклась Маша, - киевляне тоже восприняли трамвай как аттракцион. - Он ездил только от Царской до Контрактовой площади - туда-сюда. Позже его провели по Крещатику… И был такой случай. Один человек постоянно катался на трамвае бесплатно. Когда нужно было покупать билет, он давал кондуктору сто рублей. А на сто рублей тогда, то есть сейчас, можно снять трехкомнатную квартиру… На год! Понятно, что сдачи ему никто дать не мог. Так он и ездил со своей сторублевкою месяц, пока кондуктору это не надоело. Он специально одолжил у кого-то деньги и таки разменя…
Но на "таки разменя" Машин увлеченный и, безусловно, увлекательный анекдот был безжалостно прерван.
Мир вдруг решительно схватил свою даму за плечи, развернул, прижал к себе. Трамвай исчез из ее поля зрения, а перед взором предстал фасад остроконечной часовни, призванный напоминать о чудесном спасении царя-освободителя Александра II. И еще стоявший за спиной Мира усатый мужчина, с вытянутым ртом и перевернутым лицом.
Машины уши вобрали ужасающий крик, многоголосый, единый, заполонивший всю площадь.
Но узнать причину сего публичного отчаяния она не могла - Мир крепко сжимал ее обеими руками, уговаривая:
- Не надо. Не оборачивайся. Тебе не надо смотреть…
Господин за его спиной подобрал потрясенный рот, выудил из кармана пальто небольшую записную книжечку и принялся что-то строчить.
А царь, спасшийся от покушения чудом, все равно был убит - разорван в 1881 году бомбой террориста-народовольца Игнатия.
- Убила… - вырос из многоголосицы воющий, народный голос. - Машина сатанинская человека убила!
Вой взлетел над площадью.
Маша обмякла.
- Мир, - сказала она, переждав. - Отпусти меня. Я не буду смотреть. Я поняла: кто-то попал под трамвай.
* * *
Катя стояла, сложив руки на груди, и смотрела на семейный портрет в черной раме.
Кабы тут была Даша (успевшая пролистать не только "Тайны Зодиака", но и брошюру "Язык жестов"), она бы не преминула заметить, сложенные Катины руки означают: Катя "закрыта".
Кабы тут была Маша, она б не преминула надбавить: как бы ни располагались Катины руки, Катя "закрыта" всегда.
Но ни Маши, ни Даши тут не было, а высокомерно-прохладный голос присутствующей произнес:
- Да уж, не ждала я тебя. Недавно подумала, а придет ли она ко мне на похороны? И решила: чего ей приходить, если она и при жизни-то… Сколько мы не виделись?
- Двадцать лет, - сказала Дображанская. - А с тетей Чарной - шестнадцать.
- Никогда не прощу тебе, как ты с тетей Чарночкой поступила, - мрачно заверила ее вторая тетя. - Это после того, как она тебя вырастила!
Тетя Чарночка и присутствующая здесь тетя Тата были сестрами Катиной матери.
В тринадцать, потеряв обоих родителей, Катя оказалась под опекой упомянутой Чарны, и стоило ей вспомнить об этом, перед глазами у нее появилась тарелка с цветной капустой, которую тетка заставляла ее есть и которую она, Катя, как ни старалась, съесть не могла - организм упрямо выплевывал куски капусты обратно.
Пытка цветной капустой продолжалась три года - в шестнадцать Катерина сбежала…
- …а ты ее из дома выжила. На улицу прогнала.
- Из моего дома, - сказала Дображанская, не отрывая взгляд от мужчины и женщины, заполоненных траурной рамой. - И не на улицу. Она вернулась к себе домой.
- Говорила я Чарночке, - заворчала Тата, - если бы ты Катину квартиру приватизировала…
Катя обернулась.
Посмотрела на тетку, - шестидесятилетнюю, худую, с длинной морщинистой шеей, украшенной ниткой зеленых пластмассовых бус.
Посмотрела без раздражения, с отстраненным интересом - Катя помнила эти бусы с тринадцати лет. А лицо тетки забыла - длинное, с крупным носом и небольшими, неглупыми, глубоко посаженными глазами.
"Интересно, - подумала Катя. - В молодости она была красивой?"
- Я не из тех, кого можно вышвырнуть под забор, - сухо пояснила племянница. - Это была квартира родителей. А тетя Чарночка - дура. Кем нужно быть, чтобы переехать туда и сделать вид, что так и было. Она что, правда думала, что я ей ее подарю?
- Могла бы себе и другую купить, - отбила тетка. - Ты же теперь богачка.
- Богачка. - Катя подошла к столу, покрытому пыльной бархатной скатертью, коснулась ее рукой - она помнила эту скатерть. А тетю увидела точно впервые. - А тогда была сиротой. Но дурой я не была уже тогда.
- Она тебя воспитала!
- Она все нервы мне измотала, - скривилась Дображанская. - Достала своими мозгами куриными, мещанством своим. Я молчу про ее детей. Ненавижу то время. Мало того, что папа и мама погибли, так я еще попала к тете Чарне.
Попалась…
"Чтобы не оставлять сироту без присмотра", тетя перебралась из мужниной "гостинки" в двухкомнатную Катину "сталинку", прихватив супруга, множество цветочных вазонов и двух сыновей - трех и семи лет от роду.
Мальчиков поселили в Катиной комнате.
- И она еще требовала, чтоб я за ними бардак убирала, - сказала Катя. - Носы им подтирала. Вы не представляете, с каким удовольствием я вышвырнула их из дома. Нет, люди все-таки идиоты. Ее ж даже не смущало, что я три года в общаге живу. Она считала: все так, как и должно быть - справедливо и правильно. Раз ей в моей квартире хорошо, значит, и в целом все прекрасно. Интересно, - с любопытством спросила она, - я с тех пор ненавижу людей?
- Тетя Чарночка никогда тебя не простит, - поклялась вторая тетя.
- Понятно, - равнодушно сказала Катя. - Она ж идиотка. Потому я пришла не к ней, а к вам. Мне нужно узнать о моей семье.
На синий бархат скатерти легли десять новеньких и зеленоватых купюр.
- Тут тысяча долларов, - Катя указала на скатерть. - Это за час информации. Вы рассказываете все, что знаете, и отвечаете на мои вопросы. Только без всяких вкраплений в виде упреков, - предупредила она. - За каждый упрек высчитываю десять баксов.
Здесь мой читатель наверняка заподозрит красивую Катю в глупой и некрасивой самоуверенности хозяйки жизни, вообразившей, что за деньги можно купить все на свете.
Но, смею заметить, подозрение это безосновательно. Екатерина Михайловна Дображанская отлично знала, что именно в мире продается, а что не выставлено на продажу. Равно как и то, что ее тетя Тата не относится ко второй категории.
- Только, пожалуйста, - на диво человечно попросила она, - без обид. Вы умная женщина, тетя Тата, всегда были умной. Вы понимаете, я могла бы и не предлагать вам деньги. Но они вам нужны. А мне нужно, чтоб разговор был по делу. Потому я предлагаю вам сделку.
- А если мы проговорим больше часа? - спросила тетя с трудноопределимым смешком.
- Второй час - вторая тысяча.
Тетя потрогала зеленые бусы.
Потрогала взглядом красивую Катю и вдруг повеселела:
- Я Чарночке всегда говорила: не тот у девки характер, чтобы твой номер прошел. Что ты себе думаешь, села девчонке на голову с двумя сопляками и ждешь, что она тебе за это спасибо скажет? А когда ты из дома ушла, сказала ей: "Помяни мое слово, она еще вернется. Мало тебе не покажется!" Но Чарна всегда была курицей. Если уж ты решила квартиру чужую заполучить, так поступай по-умному. А не одной рукой чужое хватай, а второй воображай себя благодетельницей…
Катя согласно кивнула, не став уточнять, что "воображать что-то второй рукой" - весьма проблематично.
В целом метафора была живописной.
- Но Чарночка и правда считала, раз она там шесть лет прожила, квартира как бы ее… Да мы с ней и не общаемся почти. Увидимся, сразу ссоримся. И из-за тебя в том числе. Чарна считает, раз ты богатая, должна нам помогать.
- Вы тоже так считаете, верно?
Тетка затеребила потертые бусины.
Резанула:
- У Чарны в голове коммунизм! Богатые должны делиться с бедными, потому что должны. Родные должны помогать друг другу… по той же причине. Только никто никому ничего в этом мире не должен, особенно если взаймы ему дулю давали. Я Чарночке еще тогда сказала: "Наверное, Катя в меня пошла". Я тоже дурой отродясь не была. Лучше бы я тебя воспитывала.
- Думаю, - серьезно сказала Катя, - это действительно было бы лучше для всех.
Она подошла к окну.
Была или нет тетя Тата когда-то красавицей, за свои шестьдесят она успела похоронить трех небедных мужей и доживала свой век в доме на четном Крещатике, из окон которого просматривалась Европейская площадь, бывшая в девичестве Конной, в замужестве Царской: филармония, бывшая некогда Купеческим клубом; и гора Сада, сменившего немало фамилий и власть имущих мужей…
"Как он сейчас называется? - поморщилась Катя. - Не помню. Крещатицкий? Городской? Да не важно…"
Как бы его не звали сейчас, у Дображанской не было никакого желания здороваться с ним в данный момент.
- Только у меня в те годы другие интересы были, - вздохнула тетя. - Ладно, что ты хочешь узнать? Про родителей?
Катя помолчала.
- Как они погибли?
- Кто знает, - сказала тетка. - Они ж на лодке катались. Что у них там случилось, одному Богу известно. То ли дно дырявое было, то ли перевернулись. Мама твоя плавать не умела. Отец, наверное, пытался ее спасти… Но не смог.
- А это, - Катя вернулась к портрету, - моя бабушка? И дед?
- Прапрабабушка и прапрадед.
- Какая она некрасивая…
Некрасивость прапрабабки имела фамильные черты, переданные и ее далекой наследнице - тетке. Те же маленькие, острые глазки, низкие брови, массивный нос, отчеканившиеся на лице сестры Катиной матери.
- Так и мама твоя красавицей не была, - бойко заметила родственница. - У тебя хоть фотографии ее есть?
- Нет. Тетя Чарночка, уезжая, все забрала.
- Я тебе дам… И папа твой Аленом Делоном не был. И я не была, и Чарна. Никто не знает, в кого ты такой уродилась. У нас в семье никто красотой не блистал. Но, что интересно, никто от этого не страдал. У матери твоей, еще до того, как она за отца твоего вышла, отбою от кавалеров не было. И у меня. И даже у Чарночки. Веришь, ко мне и сейчас один дедок сватается. А в молодости, так и подавно… Помню, подружка у меня была в институте, Ася Мусина - такая хорошенькая! А влюблялись парни все не в нее, а в меня. Проходу не давали. Потому меня на курсе ведьмою звали.
- Ведьмою?
Тетя не могла увидать, как напряглись Катины черты, какими цепкими, страстными стали ее глаза - родственница изымала из шкафа большую деревянную коробку со старым крученым замочком-крючком.
- Ведьмою, ведьмою… - водрузила она увесистый клад на бархатный стол. Открыла крышку. - Оно и понятно. Реально ж, ни рожи, ни кожи, - самокритично признала она, - а мужики липнут как мухи.
Тетка вытащила из полуметрового короба крымскую шкатулку, облепленную разноцветными ракушками, заглянула вовнутрь.
Катя взяла из вороха старых бумаг почтовую открытку.
Царская площадь:
"Европейская" гостиница, перечеркнутая длинным балконом. Наивный, дореволюционный трамвай. Фонтан "Иван", очерченный клумбой…
Но "Иван" и Катя были не представлены. "Европейскую" снесли в 1947. А филармония (единственная старожилка площади, пережившая век благодаря заступничеству поэта) - в кадр не попала.
И Катя не узнала Киев.
Она перевернула открытку.
Вместо приветов и поздравлений там стояло одно, необъяснимое число:
13311294
Катя взглянула на адрес.
Анне Михайловне, г-же Строговой, ст. Ворожба (юг-з. ж. дор.), Покровская ул. собственный дом.
- прочла она изысканный дореволюционный почерк.
- Кто такая Анна Михайловна Строгова? - спросила Дображанская.
- Да прапрабабка твоя, та, что на портрете. Смотри… - Тетка достала из крымской шкатулки старую брошь. - Видишь, она в ней сфотографирована? Можно сказать, семейная реликвия.
Катя посмотрела на некрасивую Анну Михайловну.
Голова прародительницы, увенчанная большой меховой шапкой а-ля "батько Махно", сидела на массивной шее, украшенной брошью.
Праправнучка протянула руку и приняла камею из слоновой кости.
- С нее-то, прапрабабушки нашей, все несчастья и начались, - поведала тетка. - Когда родители твои погибли, я Чарночке так и сказала: "Наша семья точно проклятая".
- Проклятая? - заинтересовалась Катерина.
- А как еще это назвать? - отозвалась тетка. - Прабабушка твоя в первую мировую войну погибла совсем молодой. И мама наша - твоя бабушка Ира - молодой умерла в великую отечественную. Мы ж с Чарночкой и мамой твоей тоже сиротами росли. А прапрабабушка Анна еще до революции под трамвай попала. Про нее даже в газетах писали. Сейчас найду, у меня где-то хранится… Она была первой женщиной в России, которую задавил трамвай!
- Странно это, - сказала Катя.
Она смотрела на свою ладонь, чувствуя, как тело покрывает колючий озноб.
Вырезанный на кости женский профиль был ей отлично знаком.
Глава шестая,
в которой упоминается неизвестный усач
….и под решетку Патриаршей аллеи выбросило на булыжный откос круглый темный предмет. Скатившись с этого откоса, он запрыгал по булыжникам Бронной.
Это была отрезанная голова Берлиоза.
Михаил Булгаков. "Мастер и Маргарита"
- Маша, он буквально кинулся под этот трамвай. Трамвай был не виноват, - говорил Мир.
Он давно отпустил ее плечи. Но Маша по-прежнему стояла, уткнувшись носом в его воротник.
- Какой-то странный у нас день, да? Сплошные трагедии. Не так, так эдак… - Мир словно извинялся перед ней.
- Может, это как раз и было то, что мне должно знать? - сказала Маша бесцветно.
Ей было странно и пусто.
"То" или не "то" - она не видела этого.
Не видела смерти, а потому не могла поверить в нее. В сухом изложении Мира несчастный случай, лишенный каких-либо живописных подробностей, не отличался от абстрактно-бескровной книжной истории.
"Некий человек буквально бросился под трамвай", - вот и все, что сказал ей он.
И Маша очень старалась пожалеть "человека", но не могла.
Или, может, боялась, что, пожалев его, разрушит идеалистическую красоту своего XIX века?
Потому и не оборачивалась - боялась.
- Маш, мы здесь уже минут двадцать стоим, - сказал Мир. - Ты совершенно замерзла. Интересно, где-нибудь здесь можно выпить кофе?
- Да хоть там, - не глядя, указала ему Ковалева в сторону "Европейской" гостиницы.
Трехэтажная гостиница, работы архитектора Беретти-отца, расположенная на месте бывшего музея В.Ленина, однозначно шла площади больше, чем музей.
- Там есть ресторан.
- Так давай, у нас же куча денег! - разохотился Мир.
На пачку сотенных "катенек", прихваченных из щедрого тайника, можно было не только выпить и закусить, но и с шиком прожить в "Европейской" годик-другой.
- Правильно, - закивала Маша, - не домой же идти.
Под домом она подразумевала век XXI и тут же взбодрилась, отыскав логическое обоснованье желанной отсрочке: несмотря на трамвайный эпизод, домой не хотелось отчаянно.
- Мне нужно подумать, - убедила она себя, - сложить все воедино. А думать на морозе…
- Верно мыслишь. Пойдем.
Они направились через Царскую площадь.
Провинившийся трамвай все еще стоял в устье спуска, связывающего Крещатик с Подолом. Опустевший вагончик окружала толпа зевак.
То, что она окружала, Маша не могла рассмотреть, но по душе неприятно скребанула кошачья лапа.
- А может, не стоит? - замялась она у дверей. - Нехорошо как-то.
- Ну, Маша! - обиженно проныл Красавицкий.
- Ладно, - вздохнула она. - Только помни, заказ буду делать я. Ты не должен говорить ни слова. Иначе все сразу поймут, что ты не отсюда.
- В зоопарке никто ничего не понял!
- Там ты и не говорил, ты геройствовал. Достаточно тебе было сказать "зоопарк"…
- Все равно, - убежденно сказал Мирослав, - заказ должен делать мужчина. И думаю, официант меня прекрасно поймет. Даже если я скажу ему: "Парень, давай, сделай мне круто!"
- Он спросит, что тебе сделать "круто". Яйцо вкрутую или…
- Не спросит! Спорим на поцелуй?
- Нет. - Маша целомудренно надулась. Однако настроение у нее внезапно улучшилось.
Они беспрепятственно прошли через холл и проследовали в зал ресторана, гордящегося своими дорогими гардинами и изящною мебелью, фарфоровой посудой и столовым серебром, переполненный людьми по случаю череды зимних празднеств.
"Постоянными посетителями "Европейской" была местная и приезжая знать" - Маша застыла.
Мир привычно махнул рукой официанту и, залихватски подмигнув своей, мгновенно помертвевшей от ожиданья неизбежного конфуза, даме, произнес:
- Так, парень, давай, сделай мне круто? Понял? - и пренебрежительно сунул тому сторублевку.
- Сию минуту-с, ваше сиятельство! - истерично взвизгнул лакей, хотя ничего сиятельно-княжеского в Мире не наблюдалось.
Впрочем, за сторублевые чаевые Мир мог претендовать и на "ваше высочество".
- Не извольте беспокоиться! Все будет в наилучшем виде. Устроим вас преотличнейшим образом. Пожалуйте за тот столик, если вашей милости будет благоугодно. Просим. Очень просим! Изумительнейший по красоте бельведер.
Стол стоял в некотором отдалении от других и явно слыл лучшим. Видимо, язык денег люди понимали во все времена, вне зависимости от степени косноязычья тех, кто их тратил.
- Да за "катеньку" он бы понял тебя и на языке тумбо-юмбо, - весело возмутилась Маша, умостившись за стол с бельведером. - В "Европейской" обед из пяти блюд по таблоиду "без излишеств" стоил… То есть стоит сейчас рубль. Один рубль! А ты ему сто дал на чай! С ума сойти можно!
- Верно, - согласился Мир Красавицкий, - сто рублей в 1894, как сто долларов в 1994, означают: все должно быть на высшем уровне.
- Ты меня обманул!
- Отнюдь. Я доказал тебе, что мог бы прекрасно жить здесь.
- Тебя б все равно считали странным.
- А я б им сказал, что я из Америки!
- Тогда да, - улыбнулась Маша и нежданно словила на странности себя.
В ее душе снова царил мир и покой, - и виноват в этом был Мир.
Рядом с ним она чувствовала себя защищенной. Он обнимал ее заботой. Заражал азартом к разгадке, - понимал ее, выбитую из колеи, лучше, чем она сама.
Он заставлял ее улыбаться!
- К слову, что такое бельведер? Звучит неприлично, что-то среднее между биде и бюстгальтером, - выдал ее кавалер.
- Прекрасный вид. - Маша качнула подбородком в сторону окна, у которого поместил их официант. - Хотя, вообще-то, обычно так называется место на возвышенности, с которой открывается вид…
- А ты никогда не задумывалась о том, чтобы остаться жить здесь? - спросил он, вдруг странным образом озвучив ее потаенные мысли.