Маша опустила взгляд в заоконье - в изумительнейший по красоте belvedere на заснеженную Царскую площадь, бездействующий зимний фонтан "Иван", белую гору Царского сада, виноватый или ни в чем не виновный трамвай. Но трамвай не портил сказки.
"Человек погиб…
Я должна это знать?"
"Святки. Рождество. Новый год. Потом Богоявленье".
- Все время, - страстно призналась она Красавицкому. - Я думаю об этом все время, что я здесь.
- Не хочется обратно, да?
- Да.
- И мне тоже не хочется, - сказал Мир. - Мне нравится тут. Всего час, а я уже стал героем.
- И я… В смысле, я здесь совсем не такая, как там. Словно тут я такая, как надо.
- Ну так что, остаемся?
- Ты серьезно? - прозондировала она Мира глазами.
- А почему нет? - дернул плечом тот. - Сама подумай, кто я такой там? Убийца. Сатанист. Кто там ты? Послезавтра ты можешь перестать быть Киевицей. Или, того хуже, погибнешь во время поединка…
"Или того хуже - выживу и вернусь домой, к маме.
…а месяца через четыре все равно придется признаться, что я жду ребенка.
Как она будет кричать… как она будет кричать!
А я даже не смогу ничего объяснить. Ведь сказать, что его отец - Михаил Александрович Врубель, все равно, что…
что…"
- А здесь нас никто не знает, - продолжал соблазнять Мирослав, - мы можем сойти за семейную пару. Сойти, а не пожениться, - предупредил он отказ. - Навскидку, на полке в вашей Башне лежит пачек триста денег, не меньше. В пачке двадцать купюр - сотенными и пятисотенными. По самым-пресамым минимальным подсчетам, это… - Он пошевелил губами, считая. - Больше полумиллиона. С такими деньжищами в XIX веке можно так развернуться!
- Они не только мои, - испугалась искуса Маша, - они Катины и Дашины.
- Маш, - весело пожурил он никудышность отмазки, - на хрена им бумажки? В наше время это даже не раритет, а так, симпатичный мусор.
Он был прав!
И искус, уже овладевавший ею однажды, подкатил к горлу вновь.
Остаться здесь… забыв про Суд меж Небом и Землей, который они наверняка проиграют, забыв безответное: "Что делать? Куда идти? Как объяснить матери?" Остаться здесь, где она не будет беременной двадцатидвухлетней студенткой, на которую, помня странный поклон Василисы и Марковны, в институте всегда будут таращиться косо, с пристальным непониманьем, со злым шепотком. Не станет затюканной собственной матерью матерью-одиночкой, неспособной даже внятно озвучить имя отца.
Ведь здесь, здесь, здесь - в 1894 или -5 году отец ее ребенка еще жив!
И еще не женат! Еще два года, как не женат!
Осознание окатило Машу пожаром.
Она замерла, пытаясь унять дрожь в руках, побороть набросившуюся на нее непреодолимость желания, с криком вскочить из-за стола, забрать у Мира все деньги и бежать-бежать-бежать, ехать туда, где он - жив!
Конечно, сейчас, в 1894 или -5 году, она вряд ли сможет объяснить Мише Врубелю, как ей удалось забеременеть от него - в 1884. Но он вспомнит ее! Он помнил ее всю жизнь. Он любит ее! Он, по-детски искренний, добрый, бесконечно склонный к самопожертвованию, примет ее и с "чужим" ребенком! Он обвенчается с ней…
Потому что здесь…
"Как я не подумала раньше? Здесь…"
Здесь, в 1894 или -5, она - не Киевица! А значит, может войти в свой, самый любимый, Самый прекрасный в мире Владимирский собор, позабыв про свою "нехорошесть", неприкаянность, проклятость…
Позабыв про папу? Про Мира? Нарушив данное ему обещание? Ведь будучи не Киевицей, она не сможет его расколдовать, а будучи с Мишей, не сможет быть с ним.
Забыв про Город? Киев, которому угрожает опасность?
Нет.
Нет…
"Может, потом?"
- Стоп! - с облегчением отогнала искушение она. - Какое жить? Мы же упремся в революцию. А это все, конец. Киев горел десять дней, людей убивали на улицах только за то, что у них пенсне на носу. А потом первая мировая война, вторая мировая, голод 33-го года…
- Да, - сказал Мир. - Я и забыл. Но мы можем уехать в Париж.
- Нет.
В Париж Маша не хотела и потому достала из ридикюля журнал "Ренессанс", порадовавшись, что его бумажная, стилизованная под ретро обложка идеально соответствует месту и времени.
Итак: "В Царский сад с его пышными клумбами…"
Мир замолчал, терпеливо пережидая, пока Маша преодолеет статью.
…Наверное, в саду выступал бродячий цирк или зверинец, потому что с Аней и ее сестренкой Рикой (Ириной) произошло страшное приключение. Они попали в загородку с медведем.
В ушах зазвучал протяжный вороний крик. Женский: "Сделайте же что-нибудь!"
- Все по наивысшему разряду! - перекрыл его угодливый тенор. - Лучшие блюда a la carte! Пожалуйте-с, ваше сиятельство, филейчики из дроздов. Прелесть как хороши!
Карамельный лакей смотрел на Мира с таким обожанием, точно был безнадежно влюблен в него последние двадцать пять лет.
"Ужас окружающих. Мы дали слово бонне скрыть событие от мамы", - так вспоминала об этом Анна Андреевна.
"Любопытно. Получается, что…"
- Перепела по-генуэзски, извольте-с! И, специально для обворожительной дамы, яйца-кокотт с шампиньоновым пюре. Поистине замечательные!
Дама попыталась отвесить невнятный благодарный кивок и приметила еще одну даму, за столиком поодаль. Дамочка глядела на Машу с прожорливой завистью. Хоть вряд ли прожорливость относилась к шампиньонам, скорее - к несказанно красивому Миру.
"Почему он влюблен в меня?"
- Водка "Шустовская", "Смирновская", "Московская Особая", коньяк "Отборный".
- Помилуйте, я с дамой, - пробасил Мирослав.
- Имеются вина. Заграничные: бордосские, итальянские…
Как-то Л. К. Чуковская заметила: "Киев - вот веселый, ясный город, и старина его нестрашная".
"Да, это так. Но я не любила дореволюционного Киева. Город вульгарных женщин", - призналась Анна Ахматова…
И этим признанием мигом настроила Машу против себя.
Ковалева подняла возмущенный взгляд на лакея (тут же ретировавшегося).
"Не любить Киев! Ладно сейчас… Но дореволюционный!"
Обвинила взором яйца-кокотт (возлежащие на специальной подставке, с выемками в форме яиц и ручкой в форме голоногой богини).
"Она бы еще сказала, Киев - не Питер! Да кто она такая?!"
Отвернулась к окну и таки нашла там поддержку, в лице возвышавшегося на горе Института Благородных Девиц.
В меню которого яйца именовались "куриный фрукт", дабы скрыть от благородных воспитанниц неблаговидное происхожденье этого предмета. И в благородных стенах которого девица Анна Горенко никогда не училась, что дало студентке возможность уличить ее в плохом воспитании.
"То же мне аристократка! Дочь инженера. Курсисточка".
- Расстегайчики с трюфелями-с! Очень недурственные.
Но на "расстегайчиках с трюфелями" Ахматова была прощена:
"Киевский Врубель. Богородица с безумными глазами в Кирилловской церкви. Дни, исполненные такой гармонии, которая, уйдя, так ко мне и не вернулась" - последняя из "киевских" записей Анны Ахматовой.
Маша непонимающе мотнула головой.
"Не любила Киев" не вязалось с "исполненными гармонии днями".
Любовь к Мишиным картинам - с плохим воспитанием.
И в Киевском храме Премудрости Бога,
Припав к Солее, я тебе поклялась…
Киевица отложила журнал.
Пока она переживала свои спорные отношения с будущей Первой поэтессой России, Мир успел окончательно акклиматизироваться в Прошлом, перепробовав пять заграничных вин - "Вино Санто", "Лакримо Кристи", "Болгатур", "Мальвазия", "Кахетинское" - и выбрав последнее.
- Не желаете ли откушать, мадемуазель Ковалева? - встретил он ее взгляд. - После трудов ваших праведных.
Труженица сглотнула слюну.
Стол оккупировало немыслимое количество яств, названия которых Маша, вскормленная картошкой и кашей, обожала лишь по произведениям классиков.
Прямо перед ней сияла стерлядь в серебристой кастрюльке, переложенная трюфелями.
Киевица нерешительно прикоснулась к серебряной вилке.
- Да кушай, Маш, кушай, куда спешить, время ж все равно стоит! - рассеял ее сомнения Мир. - Кушай и рассказывай, чего надумать изволила.
- Про Лиру больше ни слова… - (Следующие пятнадцать минут Маша молчала, следуя правилу: я нем, пока я ем.) - Но ты был прав. - (Расстегайчики выявились немыслимо вкусными!) - Помимо дедушки Эразма Ивановича, служившего в канцелярии генерал-губернатора Бибикова, у Ахматовой куча завязок на Киеве. Здесь ей сделал предложение Николай Гумилев. Здесь, в Киеве, она с ним обвенчалась в церкви Николая Марликийского. В Киеве жила ее родная тетка и множество кузин. В Киев, после развода с мужем - отцом Анны, переехала жить ее мать. И жила здесь достаточно долгое время, с той самой дочерью Ней, которая родилась в Киеве зимой 1894… точнее, этой самой зимой, - кивнула она на окно.
На заколоченный зимний фонтан "Иван" опустился черный ворон.
- А еще этой самой зимой, - Ковалева с тревогой смотрела на зиму, помеченную черной точкой, - в Киеве любимый брат Анны Андрей заболел дифтеритом. Тогда это была опасная болезнь, он чудом избежал смерти. А когда вырос, женился на одной из киевских кузин.
- И какой из этого вывод? - спросил Мирослав.
- Еще не знаю. Пока нам достоверно известно одно: Ахматова действительно нашла в Царском саду брошку - это не басня. И как только она ее нашла, она и ее сестра Рика чуть не попали в лапы к медведю.
- Ее сестра чуть не попала в лапы к медведю. - Мир отодвинул тарелку. - Я был там, - напомнил он. - Я видел его глаза. Они были очень… целеустремленными. Медведю не нужен был я. Ему нужна была только она, эта малышка. Она, а не Анна.
- То есть, - моргнула Маша, - хочешь сказать, дело в Рике? Но что в ней особенного? - Ковалева открыла журнал, но не сыскала там ничего похожего на объяснение. - Рика - не киевлянка. Не нашла Лиру. Не прикасалась к ней… Правда, страшно хотела прикоснуться, кричала: "Дай, дай!" Может, она так старалась забрать брошь у сестры, потому что Лира предназначалась ей? Рика должна была стать поэтессой?
- Нет, - мрачновато возразил Мирослав, - боюсь я, Рике предназначался только медведь. Он смотрел на нее такими глазами… - Елаза Мира заволокло темнотой. - Такими глазами смотрят, когда собираются убить. Нет. Когда ты должен убить, - поправился он.
- Кому должен?
- Тому, кто тебе приказал. Как приказывала мне Кылына, когда ей нужна была кровь. Жертва!
- Кровь жертвы, - воспроизвела Ковалева. - Кылына. "AAA не прольет, БД не пойдет…" Анна нашла Лиру, и Рику чуть не растерзал медведь. Той же зимой брат Андрей чуть не умер. А некий человек таки попал под трамвай.
Перед ее внутренним взором вырисовывался некий логический ряд. Перед взором не внутренним - окно и черный ворон за ним.
- Ладно, - оборвала себя Маша, - давай подойдем с другой стороны. Если Лира и впрямь что-то значила, почему, получив ее в пять лет, Анна не стала вундеркиндом? И начала писать стоящие стихи только когда выросла, в девятнадцать-двадцать лет, как все нормальные люди?
- А до этого? - прояснил Мир.
- Писала наивности, как все нормальные дети и девушки. Прочитав ее первые стихи, Николай Еумилев сказал: "А может, ты лучше будешь танцевать? Ты гибкая".
- То есть стихи были так себе?
- И где делась Лира? Почему о ней нет никаких упоминаний?
- А почему бы тебе не спросить об этом у нее самой?
- У кого?
- У Анны Андреевны Ахматовой, - заговорщицки улыбнулся Мир.
- Как?
- Просто подойти и спросить.
- Ну, это не так просто… - Маша снова зарылась в статью. - В Киев Анна вернулась только в семнадцать лет, в августе 1906. В то время родители ее фактически расстались, отец растратил капиталы жены и остался в Петербурге. Мать переехала жить к киевской сестре. Анна поступила в старший класс Фундуклеевской гимназии. Денег не было, они жили очень бедно. В Киеве Анна была близка только со своей кузиной Марией Змунчиллой, на которой потом и женился ее брат. А так была одиночкой, обособленной, гордой и нелюдимой. Как же я к ней подойду?
- Да, - согласился Мир, - в гимназию тебе поступать уже поздно.
- Да я и экзамена ни одного не сдам, даже по русскому языку и словесности - я не умею писать с буквами ять. Я уж не говорю про немецкий, французский, логику, латынь, слово Божье…
Мир молча вынул журнал из ее рук и принялся просматривать статью.
- Вижу прекрасный способ, - ткнул пальцем он.
- Какой? - заинтриговалась Маша.
- Скажу, если ты поцелуешь меня. Ну, Маш… Ну хотя бы в щеку!
Маша машинально коснулась ладонью своей щеки и, видимо, не найдя в этом прикосновении ничего ужасающего, нехотя согласилась:
- Хорошо. Говори.
- Зачитываю! "Я не любила дореволюционного Киева. Город вульгарных женщин, - призналась Анна Ахматова. - Там ведь много было богачей и сахарозаводчиков. Они тысячи бросали на последние моды, они и их жены… Моя семипудовая кузина, ожидая примерки у знаменитого портного Швейцера, целовала образок Николая Угодника: "Сделай так, чтобы хорошо сидело"".
- Ну и что? - спросила Маша, мысленно отказывая Миру в поцелуе (даже в не страшную щеку!).
- Все, что нам надо! Швейцер - знаменитый портной. Мы легко выясним адрес дома, где было его ателье. Если я тебя правильно понял, заклинание само выведет нас на день и час, который нам нужно узнать. А портнихи, парикмахерские, косметички - места, где женщины легче всего сходятся между собой. Моя мать вечно знакомилась с кем-то у маникюрши. Главное отыскать в вашем шкафу нужный ключ!
- Неплохо, - признала Маша озадаченно и трусливо.
- А ты прочла, - любовно проворковал Мирослав, - что Николай Гумилев сделал Ахматовой предложение здесь, в ресторане "Гвропейской" гостиницы? Быть может, за этим самым столом!
* * *
"Просто подойти и спросить…"
Просто сказать "подойти и спросить"!
Это Даша могла запросто подойти к первому подвернувшемуся под руку и заговорить с ним так, точно он - ее родная и любимая тетя.
Мир мог - Мир, с его парализующей красотой, мог охмурить любую представительницу противоположного пола, еще до того, как подойдет к ней и откроет рот.
Но Мир, от знакомства с гимназисткою Горенко не отказывающийся, подробно объяснил проблематичность такого прожекта.
- Я сделаю, как ты скажешь. Но, пойми, начало XX - не начало XXI. Здесь я могу познакомиться с любой, понравиться ей и протрепаться с ней час… И это нормально - здесь. А там моя попытка заговорить с незнакомой порядочной дамой - уже оскорбление. А ее ответ - первый шаг на панель! Там воспитанная семнадцатилетняя барышня, которая пришла с кузиной к модистке, и трех слов не скажет с посторонним мужчиной. Тем более, если он ей понравится - засмущается, закраснеется и заткнется. А с моей мордой - просто сбежит. Решит, что я лермонтовский Демон-искуситель, явившийся то ли из ада, то ли из кабака с дурной репутацией.
Мир был убедителен.
Но у Маши имелись свои аргументы:
- Я боюсь! Я могу пойти, подойти, попытаться. Но я от страха двух слов не свяжу. Ты ж меня знаешь. Я не умею говорить с незнакомыми, я и со знакомыми-то не всегда…
Беседа проистекала по дороге домой.
Поскольку там, где время имело значение, оно все равно стояло, как пень, а там, где оно шло, его было сколько угодно, обратно Маша и Мир прошествовали через Крещатик пешком.
Постояли у городской елки.
Подождали, пока часы на башне Думы пробьют третий час.
С минуту заинтересованно изучали витрину магазина "колбасных дел мастера", устроившего рождественскую выставку колбас разнообразных сортов, и дружно захихикали, узрев там свиную голову в венке из розовых роз и украшенный фиалками окорок.
Затем, согнувшись, не меньше четверти часа с видом заправских знатоков рассматривали табличку на цоколе дома:
10 июня 1865 года
- призванную напоминать горожанам, до какой отметки дошла вода в этот день. Вплоть до начала XX века наводнения в долине Крещатик случались с незавидным постоянством, и страшная труба водоотвода проглатывала невинных пешеходов, затянутых водоворотом…
- Слушай, а пойдем в кино?!
Маша аж округлила глаза, до того по-современному это звучало.
- Мир, - засмеялась она, - как ты сдавал экзамены до того, как забрал мои шпоры? Какое кино? Его еще нет! Первый в мире киносеанс братьев Люмьер пройдет в Париже в декабре 1895 года!
- А сейчас какой?..
- А сейчас январь 1895 или декабрь 1894.
- А вот и нет, - заупрямился одногруппник. - Кино уже есть. Первый киноаппарат изобрел одессит! Механик Тимченко. А его первый фильм показали в 1894, то есть уже. Но в нашей стране изобретение тупо послали. А там, в Париже, патент на кино отдали Люмьерам.
- Серьезно? - поразилась Маша. - Я и не знала.
Мир был реабилитирован!
- Но, - примирительно улыбнулась она, - в кино мы все равно не попадем. Мы ж не в Одессе. Пока в нашем распоряжении только сомнамбулы, прорицающие во сне, и женщина с бородой - недорого, вход 5 копеек… О боже, смотри! - приметила Маша на противоположной стороне другой магазин, с вывеской:
А. Балабуха
- Сладкий король! - понял ее призыв Мирослав.
- Его внук, - поправила дотошная Маша. - Один из…
Наследник "короля" Балабуха А. уже не первый год сражался за киевский престол с другим внуком - Балабухою Н. Между ними шла настоящая газетная война. Но Маша решительно предпочла внука-"А" - родного сына Балабухи-второго, самого известного из династии киевских кондитеров-купцов.
В его магазине Мир, как и полагалось мужчине, отсчитал 1 рубль 25 копеек (несусветную цену, учитывая, что в менее престижном, не "Европейском", ресторане за 16 копеек можно было получить обед из двух блюд!) и приобрел для своей дамы драгоценную банку с золотой этикеткой и надписью "Киевское варенье".
- Прикрой меня, - крикнула дама, выбегая на улицу.
Историчка алчно сорвала крышку, воровато оглянулась и, высунув язык, осторожно лизнула засахаренные фрукты.
Варенье это, и сделавшее первого Балабуху "царской персоной", называлось "сухим", и рецепт его, ныне утерянный, был исторической тайной!
Никто не знал, кто его изобрел. Но все знали: киевское сухое варенье можно купить только здесь, и со времен Екатерины II из Петербурга в Киев отправлялись специальные кондитерские экспедиции, с целью закупки оного для императорского стола, царской семьи и двора.
В 1876 году в гости к "королю" Балабухе-второму заезжал за вареньем сам наследник престола - итальянский принц Умберто, с женою-принцессой. А в 1883 испанский инфант, возвращаясь с коронации Александра III, специально заскочил в Киев, чтобы купить на Крещатике пару пудов "киевских цукатов".
- Ну как? - Мир честно пытался заслонить Машу от прохожих.
- Не знаю, - неуверенно сказала она. - Я вообще сладкое не очень люблю. Но я так мечтала его попробовать! Я столько читала о нем… А ты?.. О чем мечтал ты?