В 1918 году, после двухгодичной работы в уездных больницах, выпускник университета Св. Владимира вернулся в Киев врачом-венерологом.
- Так ты отказываешься мне помогать? - холодно подвела итог Ковалева.
- Я отказываюсь потакать вашим глупостям, - уведомил ее Демон. - Что же касается всего остального, думаю, вам будет полезней узнать ответ самолично. 13 октября 1907 года ровно в 16.23 вы должны прийти на Владимирскую горку и встать у памятника князю Владимиру под надписью "сооружен в 1853 году". Подождите пятнадцать минут. Услышав слова "бессердечною женщиной", переходите налево - под орден. Услышав "Я не понимаю вас", перемещайтесь под "Крещение Руси". И, что б вы ни услышали, не обнаруживайте своего присутствия там.
- Там будет Булгаков?
Демон встал.
Рябь пронеслась по его лицу - мгновенье оно походило на серо-мертвые дюны, гонимые ветром…
Он колебался.
- Я дам вам подсказку, - сказал он. - Одну. И пусть на то будет воля Отца. "Пошел мелкий снег".
- Снег?!
* * *
Снега не было.
Ни мелкого, ни крупнокалиберного.
Владимирская горка была осенне-золотой.
Пятнадцать минут были бесконечными.
Преодолев четыре высоких ступени, Маша поднялась на квадратный стилобат. Над ним возвышался постамент, выполненный в форме восьмигранной часовни. На одной из восьми его граней Маша нашла надпись "сооруженъ в…". И теперь стояла, как пионер под памятником неизвестному солдату, разглядывая великокняжескую спину Владимира.
На верхней террасе Владимирской горки стояли люди, вглядываясь в нижнюю "бездну". С террасы к Маше неслись музыка и чей-то смех.
От нечего делать студентка пыталась представить, как выглядела эта гора тысячу лет тому, когда на месте князя-крестителя здесь стоял языческий бог Перун.
Вот стою на горке на Владимирской.
Ширь вовсю - не вымчать и перу!
Так
когда-то,
рассиявшись в выморозки,
Киевскую
Русь
оглядывал Перун.
- стихи Маяковского ей читала Чуб.
Сама стоящая на Владимирской горке знала мало стихов, но статья "Анна Ахматова в Киеве" существенно пополнила ее поэтическое образование.
Маша прикоснулась ладонью к чугунному постаменту Владимира с трехсаженным крестом в руках.
Над рекой свой Владимир
Поднял черный крест…
"Любопытно, - подумала разведчица Прошлого. - Анна нашла Лиру неподалеку от шестой - неофициальной Лысой Горы. Закопала на второй Лысой. Теперь вот Перун…"
Чугун был холодным.
До того, как принять христианство, Владимир был ярым язычником и поклонялся деревянному Перуну, которого сам же потом скинул в Днепр. А еще князь был по зодиаку Весами, как Маша. Таким же двоящимся, как Мария Владимировна. Таким же двойственным, как их с Машей Город.
Студентка вдруг вспомнила, что памятник равноапостольному князю, крестившему Русь, не был освящен.
Митрополит отказался освятить его. В не таком уж далеком 1842 году в Киеве не было ни единого памятника великому деятелю. В честь великих людей в Столице Веры ставили не памятники, а храмы. А памятники - отлитые из бронзы, вознесенные на пьедесталы человечьи фигуры - почитали новыми языческими идолами. И памятник Святому Владимиру тоже сочли языческим идолом… Из-за отказа освящать Святого в Городе был немалый скандал. Из-за скандала Владимирская горка надолго пришла в запустение.
И сейчас стоящая на том самом месте, с которого "Киевскую Русь оглядывал Перун", безуспешно старалась понять: является неосвященный памятник святого святым или все-таки чертовым местом?
Кто она: плохая или хорошая?
Но ни на первый, ни на второй вопрос сыскать ответ она не успела.
Маша услышала шаги - кто-то поднимался по ступенькам.
Услышала:
- Я сказала Коле, что не могу быть его женой.
- и поняла, пятнадцать минут истекли.
- Я предупредила его - мой отказ окончательный, - сказала Анна.
Это, несомненно, была она, - судя по статье "Ахматова в Киеве", говорившая Николаю Гумилеву "Я не могу быть вашей женой" четыре года подряд.
- Отчего же? - отозвался мужчина.
Несомненно, Демон, выпуска 1907.
"Так их знакомство продолжилось?" - не поверила Маша ушам.
- На то есть причина, - уклончиво ответила Анна.
- Иной мужчина?
- Иной человек, - со значеньем сказала она. И с не меньшим: - Хотите, я прочту вам стихи?
- Почту за честь.
И в Киевском храме Премудрости Бога,
Припав к Солее, я тебе поклялась,
Что будет моею твоя дорога,
Где бы она ни вилась…
- понеслись к разведчице Прошлого знакомые строки.
Все, последовавшее ниже, было незнакомым - иным. Очевидно, со временем Анна переписала свое произведение.
Но Маша уже знала его наизусть:
…То слышали ангелы золотые
И в белом гробу Ярослав,
Как голуби, вьются слова простые
И ныне у солнечных глав.
И если слабею, мне снится икона
И девять ступенек на ней.
А в голосе грозном Софийского звона
Мне слышится голос тревоги твоей.
- Да, прекрасные стихи. Впрочем, иначе и быть не могло, - сказал Машин Демон.
К Машиному удивлению:
"Ему понравились стихи про храм Бога? Отчего он церемонится с ней?"
- Отчего вы так думаете? - Анна ждала комплиментов.
- Вы напишете еще много прекрасных стихов множеству мужчин.
Этого она не ждала.
- Никогда! - поклялась Анна Горенко. - Только одному!
"Живя в Киеве, она продолжала любить какого-то питерского студента, - оживила Маша содержанье все той же статьи. - Кажется, Голенищева-Кутузова. Значит, киевские стихи - ему?"
- Тот, кому вы их написали, самый неподходящий мужчина на свете, - нелестно характеризовал студента Киевский Демон.
- Отчего? И откуда вам знать, кому я их написала? - попыталась исправить свой промах Анна.
А Маша занервничала.
- Знаю, - проговорил Киевицкий в растяжку. - И, поверьте, чрезвычайно польщен. Но я не гожусь в жертву.
"В него?!
Не в Голенищева, - в нашего Демона?
Как Даша!"
У Маши подкосились ноги.
"Влюбилась! И написала ему:
будет моею твоя дорога…"
- В жертву? - спросила девушка, очень волнуясь. - Почему вы заговорили о жертве? Вы считаете меня бессердечною женщиной?
Разведчица спешно переместилась налево, под украшавший соседнюю грань восьмиконечный владимирский орден, - как велел ее Демон.
И Демон Анны!
Воистину тот, кому она посвятила стихи, был самым неподходящим на свете.
Он даже не был мужчиной!
- Это из-за Коли? - вопрос прозвучал рядом. Видно, за время недолгой паузы, пара успела перейти на Машино место. - Вы думаете, я мучаю мужчин? - с мукой спросила Анна.
- А вы думаете, Николай Гумилев не испытывает мук?
- Да, он был расстроен, - расстроилась она.
- И разве не из его боли родились эти стихи?
"К чему он ведет?"
- Конечно же, нет! Хотя… возможно вполне.
- Вы думаете, ваша брошь - обычная брошь?
- Нет, я ведь рассказывала вам. У нее весьма необычная история.
- Я давно намеревался потолковать с вами об этом, - завел Киевицкий. - Вы знаете, я историк Я интересуюсь древностями. И ваша Лира до странности похожа на одну древнюю вещь, описанную в книгах.
- Как интересно!
"Он что же, скажет ей правду?"
- Но куда любопытнее то, что, если верить книгам, вещица эта дарит своему обладателю огромную власть, - коли не сказал, то приоткрыл правду он. - И как каждая власть, она забирает чужие жизни.
Нет! Открыл нараспашку!
- Я не понимаю вас, - сказала Анна.
Маша, отступившая под фасадный барельеф "Крещение Руси", понимала того меньше.
Говорить правду слепым было вторым из 13-и Великих запретов, записанных в книге Киевиц!
За такое Демон мог сам угодить под Суд меж Небом и Землей, невзирая на столетний срок давности.
- Когда вы начали писать стихи?
- В одиннадцать лет… Нет-нет. То пустое. Я уничтожила все. Настоящие я стала писать лишь сейчас.
- В Киеве, - сказал Киевицкий.
- Выходит, что в Киеве, - удивленно согласилась его визави. - Когда встретила вас, - промолвила она после молчания.
По меркам 1907 года это было равносильно прямому признанию в любви.
- Помните, - подпел ее Демон, - мы повстречались с вами здесь, на Владимирской горке?
- Вы тоже помните это? - Было слышно, как обрадовалась Анна. А Маша, находящаяся в роли слепого слушателя, постаралась вызвать из памяти рисунки их лиц - и вдруг поняла, как они похожи.
Демон с татаро-монгольскими глазами и скулами - и Анна, провозгласившая свою бабку татарской княжной не без причин. Бледная, чернобровая, с крупным носом, она чем-то неуловимо походила на татарку. Или египтянку. Или херсоносийку…
…будет твоею моя дорога!
- Вы помните, что случилось с вами в тот день?
- Я нашла свой тайник! - звонко вспомнила девушка. - Вы правы. Лира точно дала мне силы.
- Но довольны своими стихами вы стали позже, - снова подтолкнул ее Демон.
- Да, когда Коля приехал в Киев зимой.
- Когда вы сами вызвали его… Вы написали другу вашего брата Андрея. Вы знали, Николай влюблен в вас. Знали и то, что он выпустил свой первый поэтический сборник. Вы вложили в письмо свои стихи.
- Вы помните и это? - сконфузилась Анна. - Но почему? - тревожно вопросила она.
- А потом он приехал.
- Да. Он сказал, мои стихи достойны публикации. Раньше он говорил иное, советовал мне стать танцовщицей. Впрочем, думаю, он и тогда желал сделать мне приятное.
- Ведь по приезде в Киев он сделал вам предложение.
- Да. - Маша различила надежду на ревность.
- И вы согласились.
- Да.
- И появились совсем иные стихи.
- Да.
- А теперь вы отказали ему. Когда ж это было? Сегодня? 13 октября… Ведь ваши стихи так хороши!
- Это не имеет касательства к делу! Я отказала ему, потому что… Я люблю вас, господин Киевицкий!
"Боже! - подумала Маша. - Боже!"
С Михайловской-Владимирской горы полетел серебряный звон. Ему откликнулись колокола древней Софии.
А в голосе грозном Софийского звона…
- Я не знала, люблю ли я Колю, - говорила Анна, - мне казалось, что люблю, когда я согласилась стать его женой. То было странное чувство. Я писала своему другу, мужу моей покойной сестры. Все точно у Брюсова!
сораспятая на муку,
враг мой давний и сестра,
дай мне руку! Дай мне руку!
Меч взнесен. Спеши. Пора.
- зачла Анна Горенко.
Колокола звенели.
- Вы чувствовали на редкость точно, - отметил Киевский Демон. - Поскольку Николай Степаныч не переживет окончательности вашего отказа.
- Как вы можете знать это? - вспыхнул вопрос.
- Как, вступив с вами в брак, не сможет пережить и вашей силы.
- О чем вы?
- Вы припомните мои слова. Обещаю.
- Тогда я тем более не должна выходить за него. Я верну все подарки, я прерву переписку. Мы не будем больше встречаться. Никогда!
- Поздно. Вы выбрали свою жертву.
- О какой жертве вы мне толкуете? Я не понимаю вас! - в отчаянии вскричала она, впадая в невротическое состояние.
"Сволочь!" - впала в соболезнующее состояние Маша.
- Я рассказал вам про Лиру. Однако… вы можете выбросить ее.
- Это какая-то нелепость!
- В таком случае выходите за него замуж. Если вы не желаете смерти другу вашего детства Николаю Степановичу, выходите за него. И уезжайте из Киева. Вам тут не место.
- Но… я… Вы… - залепетала Анна.
- Да, Анна, - сказал он. - Я вас не люблю.
Ответа не было.
Топот ног - Анна бежала прочь от нелюбви, от пощечины, отвешенной ее гордости.
Колокола звенели.
- Вот дельце и разрешилось. Надеюсь, успешно, - донесся до Маши из-за угла голос Демона Анны.
В ту же минуту кто-то положил ладонь ей на плечо.
За ее спиной, прижимая палец к губам, стоял Машин Демон.
* * *
- Стой! - приказала Киевица, едва их скрыл поворот.
Машин Демон не имел права встретиться здесь с Демоном Анны.
Встречаться в Прошлом с самим собой было одним из 13-и Великих запретов.
Потому разъяренно молчащая Маша спустилась вслед за Демоном с четырех чугунных ступенек и пошла в сторону умостившейся на Лысой Горе Кокоревской беседки. Не оглядываясь, чтобы узреть двойника Киевицкого - младшего на сто лет и такого же бессердечного!
- "Выходите за него замуж"! "Выходите за него"! - громко передразнила она. И зачитала наотмашь:
От кладбища направо пылил пустырь,
А за ним голубела река.
Ты сказал мне: "Офелия, иди в монастырь
Или замуж за дурака…"
Принцы только такое всегда говорят,
Но я эту запомнила речь…
- Это тебе! - обличила она. - Анна посвятила это тебе! Она вспомнила твои слова! Ты сказал их над этой рекой, - указала Киевица на сверкающий Днепр. - Эти стихи были написаны в Киеве. В 1909 году! После того, как Анна попыталась прервать с ним переписку. После того, как она узнала, что Гумилев пытался покончить с собой. После того, как она снова написала ему. Он приехал в Киев, и она согласилась выйти за него! И вышла. Это тоже написано тебе, - в Киеве, в 1910, - в тот год, когда она обвенчалась с Гумилевым.
Хочешь знать, как все это было? -
Три в столовой пробило,
И, прощаясь, держась за перила,
Она словно с трудом говорила:
"Это все… Ах, нет, я забыла,
Я люблю вас, я вас любила
Еще тогда!" -
"Да".
Машина память больше всего любила стихи, хотя сама Маша стихи не очень любила. А вот ее память любовно впитывала любую стихотворную форму с первого раза.
И нынче все впитанное за время прочтенья "ренессансной" статьи кружилось в ее голове белой вьюгой, складываясь в цельный роман.
- Считалось, что все киевские годы Анна любила Голенищева-Кутузова. Но это же чушь! Она не видела его с шестнадцати лет! Она не могла страдать о нем в двадцать один год перед свадьбой. Она любила тебя! Ее словно прорвало. В Киеве она вдруг стала писать стихи. Настоящие. Недетские. Именно в Киеве! Это факт. Тут не нужно быть ведьмой, достаточно проследить стихотворенья по датам, - (даты, напомню, Машина память любила почти так же сильно, как и стихи). - И можно защищать диссертацию - никто не придерется! - объявила историчка. - В Киеве Ахматова стала поэтом. В Киеве она стала писать настоящее - то, что вошло потом в ее первую книгу, то, что и сделало ее потом знаменитой! А знаешь, что она написала перед венчанием? "Молитесь обо мне. Хуже не бывает. Смерти хочу". Она любила тебя! Она вышла замуж за Гумилева, только чтобы спасти его. Как ты ей и сказал… Но самое смешное не это. Самое смешное, со временем она стала считать тебя божественным благодетелем, предостерегавшим ее. И "в голосе грозном Софийского звона" ей слышался голос тревоги твоей…
- Хочу заметить, - ответствовал Демон, оставшийся совершенно бесчувственным к Машиным упрекам, - что мое тревожное предостережение не помешало Аннушке принести десяток других жертв.
- Про других ты ей не сказал! - крикнула Киевица. - Она не знала! Она попала в мышеловку, как Врубель. Она не понимала!
- Однако в тот момент, когда пятилетняя девочка впервые взяла в руки Лиру, Лира сразу поняла, в чьи руки она попала, - отпарировал он. - Иначе б сестра Анны не умерла.
Из Маши словно выпустили воздух.
- Скажите мне, Мария Владимировна, знаете ли вы, что за штука жертва? - церемонно спросил ее он.
- Конечно.
- А вот я так не думаю.
Киевицкий достал из кармана брегет, нажал на пружинку, взглянул на циферблат и светски предложил:
- Прогуляемся? Вы ведь любите гулять по этому времени. Не беспокойтесь обо мне. В данный момент я как раз подхожу к гостинице "Европейской".
* * *
Он стоял, опираясь на лакированную трость с набалдашником в форме серебряного указующего перста. Его похожие на непроницаемый камень оникс глаза были пусты. Он смотрел на реку, на заднепровские дали. Смотрел так, точно прощался с ними.
Маша проследила за взглядом:
"Красиво… Как красиво. А я и не взглянула ни разу. Я перестала замечать Прошлое".
"Ширь вовсю - не вымчать и перу" - поистине была несказанной, заставившей Машин дух замереть. Деревья, не успевшие еще подрасти, не заслоняли еще один из самых прекрасных киевских видов на Днепр, на незаселенный Левый берег, на Труханов остров, еще не соединенный с правобережьем мостом. По реке, дымя трубами, плыли пароходы.
- Так вот, жертва, - сказал Демон.
Путь их обратился вспять.
- Тот чудесный результат, который приносит она, всегда можно объяснить и с материалистической точки зрения. - Речь его стала чуть более старорежимной. Оставив позади подъемник, еще не подозревавший о том, что вскоре его окрестят "фуникулером", они зашагали к Владимиру. - Крестьянин вспахивает поле. Чем больше сил он потратил, чем старательнее трудился, тем лучше его урожай. Герой жертвует собой ради спасения других. Рискует здоровьем, жизнью и личным счастьем, ведь не всякая дама пожелает связать судьбу со столь нестабильным супругом. Но чем больше его жертва, тем лучше он исполняет свое предназначение. Древние, как вам известно, приносили в жертву водяному лошадь. И чем толще была лошадь, тем больше рыбы давал водяной, потому как рыба приплывала есть труп. Иначе говоря, жертва - вполне реалистическое, а не сугубо языческое понятие. Присмотритесь, все требует жертвы! И все приносят ее - даже ваш Бог.
"Ваш" - все слово целиком и в особенности две крайние буквы, Демон произнес так, будто "в" и "ш" враждебно отталкивали слова впереди и сзади себя.
Маша удивленно остановилась.
Путь их, протекавший по нижней террасе Владимирской, миновал Крестителя Руси, пошел вверх и привел к круглому строению почти у самого тротуара ТрехСвятительской улицы, - напротив стоящего через дорогу римско-католического костела.
И студентка-историчка знала, что увидит внутри круглого павильона с деревянными полукружиями в стиле moderne - известную на весь Киев панораму "Голгофа". Живописное, почти стометровое полотно, повествующее о казни Христа.
- Ты хочешь показать мне распятие? - изумилась она.
- Хочу.
Демон подвел спутницу к кассе, приобрел две билета и повел ее в зал.
Ступени вывели на возвышение в центре. Огражденная площадка была пуста, если не считать молоденькой дамы в бархатной шляпке и маленькой девочки.
- Видишь, милая, это наш Бог, - говорила мама малышке.
- Даже Он, дай мне Мать сил дожить до того дня, когда я больше не услышу его имени, принес в жертву людям единственного сына, - сказал Киевицкий. - Смотрите же…
Машин взор описал полукруг.
Страдающие на трех крестах божий сын и два разбойника, казненных с ним в одночасье, были изображены художниками на заднем плане - далеко-далеко.