Естественно, запил. Пытался одуматься, за работу хоть какую-нибудь зацепиться - без толку. Дольше всего в театре продержался…
- В театре? - изумился Федор-первый.
- Ну да… Осветителем… Санька Лысый устроил. Почти год отработал…
…Потом этот же благодетель Лысый и погубил двойника. Именно он предложил помочь знакомым парням продать киргизскую анашу. Спалились оба.
Лысый, уже ранее судимый, загремел на пятерку. Федору, по первой ходке, дали два года. Пока сидел, Анюта с ним развелась.
- Это в каком году было? - уточнил Федор-первый.
Оказалось - в девяносто шестом. Федор вспомнил себя тогдашнего. Пик славы, время процветания! Ах, какой был чес - "Голосуй, или проиграешь!". Гонорары платили целыми чемоданами долларов! Расходы с доходами считать - господи, да мысли такой не возникало!
Оказывается, в это самое время его двойник кантовался на зоне…
Как там называлась эта книжка? Про мужика, вместо которого старел и покрывался шрамами его портрет? В жизни-то, оказывается, все сложнее…
- А потом? - спросил Федор. - В смысле, когда вышел…
- Потом? - пожал плечами двойник. - Ну, помыкался какое-то время, по стройкам, по рынкам. На постоянную работу не брали. Прибился в конце концов к автобазе, сторожем.
Там Федор-второй, как выяснилось, познакомился с Маринкой - второй женой, поварихой.
- Да, забыл! - хлопнул он себя по лбу. - Фотки же!
Достал обтрепанные фотографии. На одной из них огромная пергидрольная тетка, похожая на веселящегося Дженезис Пи-Орриджа, улыбалась золотыми зубами, обнимала казавшегося щуплым Федора. На другой та же тетка держала на коленях угрюмого пацана. С отцом ничего общего. Гаденыш какой-то, брезгливо подумал Федор.
Поженились в девяносто девятом. Чем занимался в это время Федор-первый?
Конечно, это же год его феерического гастрольного тура со "Сплином"! Ах, как Федор отрывался! Сколько он перетрахал поклонниц, сколько выпил шампанского! А двойник, выходит, обрел тогда семейное счастье. В оклеенной дешевыми обоями двушке на улице Газгольдерной. Вот с этой бабой.
Федор уже уловил закономерность: в это самое время его собственная семейная жизнь должна была дать трещину. Точно, так оно и было. Именно в девяносто девятом. Анюта, месяцами его не видевшая, требовала развода. А он - не давал.
- Песен-то, случайно, не пишешь? - вдруг спросил Федор-первый.
Действительно - если он с сочинительством завязал, то у двойника должно быть ровно наоборот.
Так оно и оказалось. Сейчас, когда жизнь Федора-второго более-менее стабилизировалась, он вернулся к сочинительству. Купил себе компьютер с музыкальными примочками, экспериментирует с электроникой.
- Хорошие песни, - уверял двойник. - Правда. Не все удачные, но есть очень даже. Вот бы ты послушал, а?
- Нет, - покачал головой Федор. - Извини, не хочу…
Не без злорадства Федор отметил, что повело не только его. Опьянел и двойник. Он уже держал Федора за воротник и говорил, что именно он, он, он достоин жить в этом мире, при таких возможностях!
- Я ведь талантливее тебя, - говорил двойник. - Ты, когда говно свое про дождь сочинил, ты - продался.
- А ты, значит, нет, - засмеялся Федор.
- А я нет. Эх, поменяться бы нам!
- Ага, щас! - жестко хохотнул Федор.
Устал, устал… Домой пора, спать… Утро вечера мудренее… И этого - карикатуры на него - уже не будет…
- Странно, кстати, - сказал вдруг двойник, - что ты не спрашиваешь, откуда я знаю про обстоятельства написания "Дождя". У нас-то и в помине нет такой песни.
- Повезло вам, - буркнул Федор. - А откуда знаешь - да откуда угодно! В Интернет слазил, минутное дело. Там интервью моих немеряно…
Двойник улыбнулся.
…Потом они шли куда-то по улице. Накрапывал дождик. Последняя более-менее связная мысль Федора была о том, что скажут менты, если задержат двух алкашей. А у тех - опаньки! - паспорта на одну фамилию. Но с разными печатями.
- Пешком не пойдем! - заявил Федор. - На такси к твоей двери поедем. Я плачу…
- Обалдел совсем, - пробормотал двойник. - Тут ходу десять минут…
- Не колышет! - капризно сказал Федор.
Поехали…
6
- За красавцем своим явились? - спросил милиционер крупную женщину, зашедшую в отделение.
Тетка на самом деле до жути напоминала Дженезис Пи-Орриджа, только в слезах и соплях.
- Вот он…
Господи, подумал запертый в обезьяннике Федор, хоть бы скорее кончилась эта комедия!
- Он, - выдохнула женщина. - Федька.
- Ну, - повернулся мент к Федору, - будем дальше ваньку валять?
"Нет, - замотал головой Федор. - Не будем".
Надо было выбираться отсюда. И - домой. Хватит балагана…
Тетка торговалась с ментом из-за денег. А Федор, веря и не веря, прокручивал в памяти происшедшее. Действительно, подсобка. Действительно, коридор, весь в цементной пыли.
Потом двойник куда-то пропал. Видимо, перед тем, как расстаться, Федоры поменялись паспортами и одеждой. Впрочем, это помнилось смутно.
- Вы кодируйте его, женщина, - сказал измотанный мент. - Кирдык у него уже башке-то. Все утро мне объяснял, что он рок-звезда, песни про какой-то дождь тут горланил, босоту веселил…
В этот миг из дальнего угла обезьянника донеслось:
- Эй, певца не отпускайте! Кто нам петь будет?
- Тихо там! - рыкнул мент. - Места прописки не помнит, называет другой адрес. Хоть с фамилией не путается, и то ладно… Вы кодируйте его, очень советую.
- Закодирую, - пообещала женщина.
- Я вам телефончик дам один. У меня соседа так обработали - полтора года уже в рот не берет.
- Давайте, - решительно сказала женщина, злобно посмотрев на Федора. - У-у, леший!
…"Ну, ничего! - думал Федор, выходя из отделения. - Не долго тебе куражиться, двойничок херов! Подсобку-то я найду…"
Понукаемый огромной золотозубой женщиной, Федор плелся, рассеянно слушая, что искалечил он ей, отморозок, музыкантишка жалкий, всю жизнь, что убить его мало, что о семье не думает…
А он думал о том, что надо найти дверь. Кровь из носу. И - домой!
- Я закодируюсь, - буркнул Федор, - и пить брошу. Только заткнись, пожалуйста!
Они сидели на остановке автобуса.
- Правда? - придвинула тетка к нему свое, слоновьих пропорций, бедро. - Точно? Моя живулька не врет?
"Что?! - в панике подумал Федор. - Кто?!"
Рука женщины легла ему на джинсы, и Федор ощутил забытое уже возбуждение. Такое мощное и - неожиданно прекрасное.
"Ничего себе, - подумал Федор. - А двойничок-то что же? Вот так триумф у него получается!"
Подъехал автобус.
7
Федор не знал усталости. Семилетний Егор, по счастью, кантовался в летнем лагере. И счастью секса не было предела. В конце концов, даже Чохова Марина Сергеевна после полутора лет простоя вполне годилась. Впрочем, надо признать: в постели она вела себя достаточно умело. Главное - не глядеть на нее…
По закону, сущность которого двойник смутно Федору обрисовал, положительная эмоция в одном мире оборачивалась отрицательной в другом. И, по логике вещей, двойничок сейчас бесплодно вспоминал давние опыты рукоблудия. А не помогало.
Федор вдруг рассмеялся.
- Что? - спросила Марина, поводившая обширным тазом под жилистым торсом Федора.
- Да так… Вспомнил кое-что…
- Ой, Федя, что-то не узнаю я тебя… Мм…
После третьего, последнего, оргазма Марина Федору опротивела. Такое с ним случалось. В гостиницах, например. Поклоннице тогда выдавались деньги - на такси и мороженое - и пинок под задницу. Фигуральный, конечно, пинок.
А вот от золотозубой деваться было некуда. Нехорошо, подумал Федор…
…В чужой, неуютной, неприятной комнате стояли клавиши "Корг", играть на которых Федор не умел, и недорогой компьютер.
Федор включил его. Хоть в игрушку какую побаловаться. Или в Интернет залезть.
В самом центре монитора висела иконка Microsoft Word. Файл назывался "Письмо Федору".
- Ёпт, - выдохнул Федор.
А ведь говорил двойник о каком-то письме.
Начало выглядело кондово: "Здравствуй, Федор!"
"Вот и свершилось, - значилось в письме далее. - Мы поменялись местами! Можешь проклинать меня, но, скорее всего, если верить Мансуру, этого уже не поправишь. Дверь между нашими мирами закрылась. Может быть, в твоей жизни что-то не так гладко, как мне хотелось бы. Но в целом я буду доволен. Не сомневайся…"
- У, сука! - прохрипел Федор.
К монитору прилипли шарики слюны.
"Согласись, - продолжал двойник, - что теперь моя очередь пожить красиво. Я считаю, ты нагулялся всласть. А чем я хуже тебя?"
- Чем?! - в исступлении выкрикнул Федор. - Он еще спрашивает чем, блядь? Уголовник херов!
"И еще одно. Ты можешь положить этому конец. Это просто. Умри. И тогда там, в другом мире, умру и я. Тем вечером, после того как я впервые прошел через дверь, Мансур растолковал, что такие обмены бывали, и не раз. Многие акыны прошли таким путем. "В конце концов, - сказал Мансур, - он (то есть ты) сам этого хочет". Так что, думаю, ты на меня не в претензии. Ведь так? А, Федь?"
- Я?! Я этого хотел?! - взревел было Федор. Но вспомнил свою исповедь на лавочке. И дворника-гастарбайтера, дующего на свои пальцы.
Хотел.
"И самое последнее, - писал двойник. - Я думал об "акынах". Вот тебе кое-какая информация к размышлению. Джим Моррисон, перед тем как умереть в ванной, очень сильно располнел. Те, кто общался с ним тогда, говорили впоследствии, что Джим как будто стал совершенно другим… То же самое говорили про Джона Леннона… То же самое - про Цоя. Финал - известен. Один умер в ванной, другого убили при странных обстоятельствах, третий заснул за рулем. Только, Федя, прошу тебя, не делай этого сразу. Дай мне пожить твоей жизнью хотя бы три-четыре месяца. Может, успею издать свои песни. И, заодно, тебя как-то реабилитировать перед, так сказать, вечностью.
Не держи зла, Федор.
Прощай".
Федор грохнул сжатыми кулаками по некрасивому, украшенному кружевными салфетками компьютерному столику.
- Феденька! Все в порядке? - спросила из кухни Марина Сергеевна Чохова.
8
…Дело двигалось к драке. Федор толкал в грудь того самого чучмека. Это точно был тот самый азиат, только теперь делал вид, что знать Федора не знает.
К чурке подтягивались свои, гастарбайтеры. Откладывали тележки, метлы.
- Что, Мансур-джан? - спросил кто-то с сильным акцентом.
- Э! - пренебрежительно ответил Мансур.
А Федор, отчаянным усилием оттолкнув сухощавого, жилистого противника, прорвался к подсобке.
Потянул дверь.
Никакого коридора за нею не было. Метлы, лопаты, ведра.
- Где? - взвыл Федор, падая на колени. - Где коридор?
Его почему-то еще не били.
Глава 7
Здесь Русью пахнет
Вот и петух пропел. Никудышный петух, дурной. Али хворый?
Добрый-то петух, он как поёть? Ку-ка-рее-кууууу, вот как. А ентот? Поперву басовито эдак - ррррр! Опосля тоненько - уиииии! И снова - ррррр! Будто василиск. Так ведь василиск-то на рассвете разве же петь-рычать станеть? Нееет, петух енто. Хворый, да.
Старуха встрепенулась, потрогала увенчанную жестким волосом бородавку, что на длинном подбородке, утерла мутную слезу с левого, бельмастого глаза, проморгала зрячий, покосилась на отродясь не мытое окошко. Вот карга, хромая нога, кривая башка, ни ложки, ни горшка! Какой к ляду рассвет? Давно уж взошло, будь оно неладно. Спасибо хоть, не видно тут его, окаянного, жгучего, - все домами огромадными загорожено. Район новый строють, Колпаково, вот и загородили. Всё строють, строють, мало им ентого Новокузина…
А петух - не петух никакой. Машина: аки лев взревела, дымом вонючим плюнулася, колесами взвизгнула, снова взревела да и умчалася себе. Лихач, уточнила про себя старуха, со светофора сорвамшися. Ох, дураки же.
Лихач, повторила она. И плюнула. Прямо на пол. Поди ж ты, выискался… Ух, зло берёть, кишки дерёть!
Кряхтя, встала с лежанки, проковыляла на двор. Ох-хохонюшки, лишенько ты, лишенько… Косточки древние ноють… А уж суставчики-то пошшолкивають, словно досточки трещать.
В лес надоть, в лесу, глядишь, разомнутся ноженьки, смажутся суставчики, разбежится кровушка.
Нет, сюда-то, в Кузино, она правильно перебралася. Давно енто было, тогда еще просто "Кузино" говорили. В Старое-то Кузино уж после переиначили. А по-простому - в аул. Вот дураки-то - аул нашли. Енто Новокузино ихнее как раз аул и есть. С саклями. И людишки в ём дичають хуже ентих, какие в заправдашних аулах живуть.
А поди ж ты, прижилося - аул и аул. А и ладно.
Ей, старухе, в ауле жить лучше. Годы-то уж не те, в лесу ночевать. Да и курочуть лес ентот, ироды. В ауле теплее: домишко, хучь и заброшенный, да все - крыша над головой. А уж она туточки обустроилася. Печку какую-никакую наладила, заклятие отворотное поставила, штоб гости незваные не шлялися. Прописку им какую-то подай…
Которые свои, те пройдуть. На двор. А в дом, нет, не пройдуть, игде им… Разве только ентот, черт нерусский… как бишь яво… Мансур, да ён игде хошь пройдёть, да ямý и не надоть - квёлый ён…
Да. Правильно, што перебралася. Мудро.
А в лес-то завсегда пойтить можно, вот он лес родимый, рядышком. Ночью тама худо стало, зябко да невесело, а днем-то куда как хорошо, об летнюю пору особливо. "Пойду нынче, - решила старуха, - грибков наберу, землянку свою проведаю, в болотце умоюся".
Вспомнила про болотце и разозлилась пуще прежнего. Лужа только от того болотца и осталась, по колено глубиной. Строють, строють, вот и перемкнули под землей что-то, болотце-то и сохнет, болезное. Тьфу, оглоеды.
Старуха вернулась в светлицу, повязала на седые космы грязноватый платок, с горем пополам, охая и бранясь, вытащила из-под лежанки корзину, веревку тоже не забыла. Вышла из домишки, проверила отворот - стоит, куды ж он денется - и, согнувшись в три погибели, потащилась к лесу.
Да, уж не рано. И машины вовсю ездють, и людишки ходють. Вон сосед выглянул, пьянчуга горькая:
- Здорово, баба Лида! Ты чего, по грибы, что ли? Так нету грибов-то, вон сушь какая. И лес вытоптанный весь, зря только ноги натрудишь.
Зыркнула на него - в доме своем скрылся. А не суйся, коли не просили. Баба Лида, ишь ты. Внучок тоже… И не Лида она никакая. Лиха она. Лиха Одноглазая. Да из ентих разве ж растолкуешь кому?
А вон два пакостника - глазеють.
- Чё, бабка, за мухоморами? - гоготнул один.
- Ы-ы, - тупо поддержал другой.
Старуха сердито пожевала бескровными губами, глянула на лоботрясов искоса - как сдуло их. В школу вашу идитя, в школу, мысленно наказала им старуха. Учитеся, кушайтя сладко, раститя. Как подрастётя - приходитя. Милости просим. Мы упитанных любим, а тошшие нам без надобности.
Дорогу перейти долго не решалась - боязно. Ишь, гоняють, туды-сюды, туды-сюды, управы на их нету. Но улучила момент - посеменила мелко, да ходко. И на опушке оказалась.
Хорошо. Даже спину распрямила чуток. Хуже того - подобрела. Не до конца, знамо дело, до конца она, как помрёть - ежели помрёть, - так и подобрееть. Но все ж унялася злоба лютая, на вершок, а унялася.
На опушке качели-карусели-песочницы, мамки-няньки-детишки… Пущай их.
Старуха углублялась в лес. Не торопясь - некуда спешить-то, - но все глубже, глубже забиралась. Лесная окраина с кострищами старыми, с банками-склянками-бутылками битыми, с газетами рваными-сраными, с резинками срамными - осталась позади. Вот уж и грибочки показались, поганки да мухоморы. Вот и тропка пропала. Да ей-то, старухе, пошто тропка-то? Вот и чащобушки милые пошли, с буреломами напополам.
А вот ухнуло, коротко, жутко, и в сторону поманило. И-и, милые, не на ту напали! Аль не признали?
Леший нонеча пошел глупый, подумала старуха. То ли дело в былые годочки. А нонеча - глупый. Все б им играть, да фулюганичать, да девок портить. Да ишшо старух пужать. Нашли кого пужать - Лиху… А Викентий, старшой их, хоша и умный, да старый, вот и окороту жеребцам-кобелям своими дать не могёть.
Старуха плюнула в сторону мелькнувшего в зарослях молодого лешего, тот зенки выпялил - угадал, поганец, - и был таков.
Солнце, невидимое тут, в чаще, но пригревающее, поднималось - это старуха чуяла, - корзина потихоньку наполнялась грибками да травками. Скоро болотце, а при ём землянка тайная.
Про хворост не позабыть бы. Старуха принялась подбирать сухие ветки, обламывать их, выравнивая по длине, увязывать. Снова согнулась пополам, закинула вязанку за спину, двинулась к землянке.
Вот и добралась. Поставила на землю корзину - совсем уж полная корзина-то, - скинула со спины вязанку, распрямилась. Повернув голову, недобро поглядела налево - в той стороне, через три болотца и четыре бурелома, стояла когда-то ее избушка. Эх, поломали, проклятые!..
Ну да делать нечего. Умылась из болотца, ажно помолодела. Засмеялась с привзвизгом - только шарахнулась в чащобе мелочь какая-то неважная, да в болотце отозвалось, гукнуло, - отворотное заклятье вокруг повесила и в землянку полезла. С корзиной и вязанкой, а как же.
В углу землянки - очаг, из замшелых камушков сложенный. Над очагом котел позеленевший на дрыне висит, а дрын на двух рогульках лежит. Рядышком пень разлапистый, во пне дупло, воском залепленное и заклятием запечатанное. В дупле кресало, кремень - старинные, прапрапрадедом у кого-то добытые, - да коробочка берестяная с сухим мохом, да ложка деревянная, от времени почерневшая. У стены ведро, хоть и мятое, но не худое, лопата ржавая. У другой стены охапка соломы.
Старуха сбросила хворост в очаг - веревку-то перед тем припрятала, нечего добро зазря жечь, - выбралась с ведром наверх, набрала из болотца водицы, спустилась, вылила в котел. Распечатала дупло, вытащила огниво, достала мох, высекла искру, подула, словцо нужное шепнула, швырнула мох в очаг, еще словечко добавила - разгорелся хворост, загудело пламя.
Снова с ведром наверх - вниз, наверх - вниз, наверх - вниз. Ровно молодка, право слово.
Наполнила котел, травок, что в лесу набрала, покидала, и снова наверх. Еще травок надобно, болотных.
Ну вот и славно. В котле булькает, травки заветные покиданы, грибки засыпаны, слова заветные сказаны. Можно и передохнуть. Аль искупаться?
Старуха в очередной раз вылезла наружу. Скинула опорки, за ними кофту с юбкой, платок. Ступила в болотце, забрела по колено, села, потом легла. Долго лежала. Хорошо: тишь да гладь, да тиной пахнет, прелостью тянет. Благодать…
Вылезла - зелье-то перекипячивать не след. Начала одеваться, а тут из-за спины:
- Кхм!
Аж чуть не напужалась:
- Уй, мамочки! Хто тута?
Обернулась - так и есть, свои. Кто ж еще через отворот-то проберется? Старичок-боровичок, маленький, толстенький, в шляпке остроконечной. За грибами в лесу смотритель.
- Я это… Здравствуй, Лишенька, здравствуй, бабушка!