Старший повар явился, когда она уже дочищала последнюю медную миску, и вдруг напустился на нее с криком:
- Кто ты такая? Что здесь делаешь?
Ингильвар не на шутку струхнула.
- Я… работаю, - пробормотала она. - Не выгоняйте меня, господин! Я уже закончила.
- Убирайся, - сказал старший повар, гневно топая ногой. - Убирайся! Я не нанимал тебя. И никогда не найму. Не надейся. Если ты и сделала что-то полезное по доброй воле, это еще означает, что ты принята. Никогда в жизни я не позволю женщине с такой внешностью прикасаться к пище для защитника замка.
Ингильвар с плачем выбежала вон.
Забившись в свою комнатушку, она вытащила обломок зеркальца, который нашла в замке и теперь бережно хранила под матрасом.
Из осколка на нее смотрела прежняя Ингильвар. Серенькая, бесцветная, вместо носа - блямба, вместо глаз - две невыплаканные слезинки. А она-то надеялась, что избавилась навсегда от этой образины!
Ей стало холодно. Она обхватила себя руками без всякой надежды согреться. Зубы ее клацали. Все кончено. Красоты больше нет, старший повар приказал ей убираться. Пусть лучше дурочкой считают, чем уродкой. Дурочку хотя бы терпели.
Нужно теперь собираться и уходить, пока ее не выставили с позором. Она заставила себя одеться. Обычно она появлялась на людях в том самом платье, в котором пришла наниматься. Это была удобная одежда: длинная, просторная, с широкими рукавами до локтя. Ее можно было носить как плащ и как обычное платье, если перетянуть его в талии поясом.
Но сегодня утром, торопясь выполнить порученное, Ингильвар выскочила на кухню в одной рубашке и нижней юбке.
Ее трясло все сильнее. Она едва могла справиться с дрожью в руках, чтобы застегнуть пояс.
Из своей комнатки она не стала брать с собой ни одной вещи. У нее здесь и не было ничего своего. За месяц службы в замке Ингильвар не обзавелась ни новой одеждой, ни украшениями. Все это было ей ни к чему. Она слишком была погружена в свою чудесную жизнь в облике красавицы, ну а теперь все закончилось.
На прощание она еще раз оглянулась, и вдруг в оконном стекле мелькнул прежний образ - вьющиеся пышные волосы, полные сияющей печали глаза.
У Ингильвар подкосились ноги. Слабость охватила ее, испарина выступила на лбу. Ингильвар едва добрела до своей постели и рухнула поверх одеяла. "Нельзя так, - прошептала она, обращаясь к кому-то незримому и не вполне определенному, - нельзя так поступать с живыми людьми".
На мгновение перед ней предстал образ Морана Джурича. Конечно, Моран существовал сейчас только в ее воображении - его и близко не было в замке, - но отчего-то он воспринимался девушкой почти как реальный собеседник.
"Почему нельзя?" - удивился этот почти реальный Моран.
"Потому что мое сердце разорвется"…
"Вы, люди, слишком большое внимание уделяете физической красоте, - заявил Моран. - Между тем все это сущая иллюзия. Лично мне абсолютно все равно, какая там внешность у человека или, предположим, у жабы. Скажу даже больше: когда ты выглядела, как жаба, ты нравилась мне больше; ну, кое у кого свои представления… Поэтому я и пошел навстречу. Ты ведь хотела быть красоткой? Кстати, каково тебе считаться дурой?"
"Ответ тебе известен, - скрипнула она зубами. - Лучше дура, чем уродка…"
"В таком случае, не расставайся с платьем", - посоветовал Моран и растаял.
Платье. Ну конечно! Она провела руками по бокам, машинально оглаживая и одергивая ткань. Все дело в платье.
Ей вдруг показалось, что она вспоминает, как спала у стены замка и сквозь сон слышала негромкий голос Морана. О чем он говорил? Что он сотворил с ее телом, с ее одеждой? Почему не предупредил ее заранее? Забыл?
Наверное, забыл, решила девушка. Ведь для Морана все это не имеет никакого значения. Моран - из тех, кто роняет чудеса на ходу и даже не оборачивается, чтобы посмотреть, что из этого вышло.
"Не расставайся с платьем".
Медленно, очень медленно Ингильвар уняла бешеное сердцебиение. Заставила себя дышать глубоко, ровно. Теперь она знала условия игры и была согласна играть дальше. Быть может, когда-нибудь она обретет достаточно уверенности в себе, чтобы избавиться от платья, как от пришедшей в негодность оболочки, и предстать перед людьми в своем истинном виде.
Когда-нибудь.
"Надеюсь, ты не скоро истлеешь, - обратилась она мысленно к своей волшебной одежде. - Лучше бы ты прослужило мне как можно дольше, потому что я дьявольски не уверена в себе… и вряд ли когда-нибудь наберусь достаточно большой запас смелости, чтобы открыть свое истинное лицо людям".
"Я? Истлею? - закричал в ее сознании голос Морана, который явно обращался к ней от имени платья. - За кого ты меня принимаешь? Ко мне прикоснулся сам Джурич Моран или Моран Джурич, кому уж как нравится произносить это прекрасное имя, которое не становится менее прекрасным от того, что… В общем, ты прекрасно поняла, что я имел в виду. Да все просто прекрасно, начиная с меня и заканчивая тобой! И будет оставаться таковым, пока ты не снимаешь платья…"
Ингильвар тряхнула головой.
"Убирайся из моих мыслей, Моран!"
"Ты сама обратилась ко мне, а я всегда прихожу на помощь к тем, кто когда-либо был мною осчастливлен".
"В конце концов, это похоже на подглядывание".
"Так и есть… Кстати, почему ты до сих пор никого не подцепила? Как тебе старший повар? Хочешь от него ребенка?"
"Моран, пошел вон!"
Ингильвар могла бы поклясться, что Моран в ее мыслях хмыкнул.
Он сказал:
"Если тебя волнует вопрос, как стирать твое неубиваемое платье, могу посоветовать: прикидывайся собственной служанкой…"
"Вон!"
"Как хочешь".
И он действительно исчез.
Как ни странно, этот мысленный диалог с далеким собеседником успокоил Ингильвар. Она вышла на кухню, повязала фартук и вопросительно уставилась на старшего повара. Тот явно был не в духе.
- Ты опоздала, - буркнул он.
Только и всего.
Вечером Ингильвар задержалась, отчасти - чтобы "отработать опоздание" и обелить себя в глазах старшего повара, который весь день к ней придирался, а отчасти - потому, что боялась возвращаться к себе в комнатушку, где утром испытала такой удар.
Она уселась в уголке и взялась перебирать ягоды для завтрашнего пирога.
Она сидела тихо-тихо…
Свечка горела ровно, ясным пламенем. Ингильвар видела свои белые руки с тонкими длинными пальцами. Это были и ее руки, и не ее. Без рубцов и мозолей, они были испачканы ягодным соком и оттого казались еще прекраснее.
Постепенно сон начал одолевать ее, она стала клевать носом… и вдруг проснулась.
Что-то изменилось. Мгновение - и Ингильвар поняла, что именно: огонек свечи заплясал от сквозняка. В кухню кто-то вошел.
Было уже темно, настала ночь. Некто пробрался сюда, пользуясь темнотой. Наверняка вознамерился что-то украсть.
Старший повар гонял воинов гарнизона и прислугу, если те пытались утащить с кухни съестное. Хотя пойманных с поличным никогда не наказывали: все, что готовилось в замке, предназначалось для тех, кто его защищал. Дело заканчивалось бранью и позорным изгнанием из поварской вотчины.
Ингильвар притаилась в своем углу. Пришелец явно не замечал, что в кухне кто-то есть. Он осторожно прошел вдоль стены, провел рукой над полками, как бы прицеливаясь - что бы ловчее стащить, и в конце концов сдернул чистый белый платок, которым была прикрыта корзина с пирогами.
Ингильвар тихонько засмеялась. Человек возле корзины замер, потом присел на лавку и тяжело вздохнул, как ребенок, пойманный на месте какого-нибудь ужасного детского преступления.
- Как не стыдно! - заговорила Ингильвар и сама поразилась звуку собственного голоса: это был грудной, нежный женский голос, в котором звучали нежность и легкое кокетство. - Ведь это для воинов!
- Я и есть… воин… - пробормотал незадачливый вор. - А ты кто?
- Ингильвар. Я здесь работаю.
- Ты поймала меня, Ингильвар… Не рассказывай никому, хорошо?
Он встал, подошел к ней, и в свете свечи Ингильвар увидела наконец его лицо.
- Защитник Лутвинне! - воскликнула она. - Как удивительно!
- Что же тут удивительного? - Он пожал плечами, пытаясь скрыть свое смущение.
- То, что вы таскаете пироги с собственной кухни, в собственном замке! - Она не могла прийти в себя от изумления и даже на миг забыла о том, какое впечатление производит теперь на людей.
- Мои слуги спят, а мысль об этих пирогах не давала мне покоя… Я ворочался в кровати, пока наконец не поддался соблазну, - и вот я здесь, и ты поймала меня, Ингильвар.
Наверное, свеча лгала, потому что Ингильвар показалось, будто защитник Лутвинне смотрит на нее влюбленно. Свет живого огня обладает собственным мнением, и доверяться впечатлению, которое он производит, всегда опасно: что захочет, то и внушит тебе коварная свечка.
- Я и не собиралась ловить вас, мой господин, - тихо возразила Ингильвар. - Но если вам самому угодно было попасть в ловушку, то я могу лишь сказать вам: добро пожаловать.
- Ты работаешь здесь, добрая охотница? - спросил Лутвинне.
- Я сижу здесь в засаде, разложив сеть, - ответила она. - Пирожки - это приманка, а сеть сплетена из моих волос.
- Должно быть, непростая это работа! - проговорил Лутвинне. - Долго ли ты трудилась над своей сетью?
- Всю жизнь - и одну секунду сверх того, - отозвалась Ингильвар. - Но эта секунда принадлежала вам, мой господин, и оттого она оказалась тяжелее всей моей предыдущей жизни.
- Ты говоришь очаровательными загадками.
- В таком случае, очаровательно разгадайте их.
- Хорошо, - молвил он. - Одна загадка: кто ты?
- Ингильвар.
- Это имя для принцессы, не для посудомойки.
- Скажите об этом моим родителям, мой господин!
- Я лучше скажу об этом моему старшему повару! - засмеялся Лутвинне. - А впрочем, никому я ничего говорить не стану, ведь я - господин в этом замке, и многие судьбы я держу в моей руке.
- Возьмите и мою, - попросила Ингильвар тихо и улыбнулась так спокойно, как будто они распутывали вдвоем пряжу, из которой потом собирались на зиму вязать носки. - Но загадок здесь несколько…
- Да, - с важным видом кивнул Лутвинне. - Ты права, милая: здесь несколько загадок, и самая главная - вовсе не твое имя.
- Задавайте любые вопросы, и я дам на них любые ответы, - обещала Ингильвар.
- Хорошо… Итак, ответь мне, добрая Ингильвар: какие здесь пирожки с мясом, а какие - с капустой?
Вот так, на ночной кухне, началась любовь Ингильвар и Лутвинне.
На самом деле вся история их завязалась куда раньше, на той самой поляне, где они повстречались в первый раз. Ингильвар и Лутвинне находились в неравном положении, потому что Ингильвар, как и надлежало женщине, знала об их любви куда больше, чем Лутвинне, - он же, как и следует мужчине, ни о чем таком не догадывался и был просто, безоблачно счастлив.
Это продолжалось и месяц, и два, и три, и только на исходе осени случилось странное происшествие, на которое Лутвинне поначалу не слишком много обратил внимания.
В ту осень Лутвинне ездил по полям и лесам, выслеживая отряд черных троллей, о котором донесли ему разведчики.
Вместе со своими людьми Лутвинне обнаружил и убил пятерых троллей, затем захватил еще двоих на самом краю ничего не подозревающей деревни. Из слов умирающего тролля он знал, что осталось еще по меньшей мере трое - но где их искать?
Он не слезал с седла и исхудал еще больше, а лицо его сделалось похожим на лезвие ножа, такое оно стало худое и хищное. Лутвинне не любил себя таким и потому скрывался от взоров Ингильвар, которую любил, как казалось, больше самой жизни - и лишь чуть-чуть меньше, чем замок и свои земли. Зато он писал ей письма.
Короткие записочки, по десять-пятнадцать слов в каждой. Ингильвар собирала их и складывала в некую мозаику, каждый день разную.
Вчера, например, эти записки выстроились таким образом, что Лутвинне представал из них храбрым воином, который лишь изредка вспоминает дом и возлюбленную. А позавчера, напротив, - Лутвинне выглядел страстно влюбленным кавалером, чьи воинские подвиги - лишь для того, чтобы доказать силу его любви. Третьего же дня все эти записки выстраивались наиболее строгим образом и являли образ Лутвинне-защитника, человека-эльфа, целиком поглощенного непосредственными задачами обороны и подготовки к зиме.
- Любовь моя, - говорила Ингильвар, склоняясь над его записками, - где вы сейчас, мой господин? Чем вы заняты? О чем вы думаете? Велика ли опасность, которой вы себя подвергаете? Больше ли она моей любви? Согласитесь ли вы обменять свою жизнь на мою, если это потребуется?
Она качала головой.
- Я никогда не спрошу вас об этом… Я, дурнушка Ингильвар, бедная дурочка, заморочившая вам голову благодаря волшебному платью…
* * *
Этот последний заставил за собой побегать. На листьях по утрам поблескивал иней; ближе к полудню он таял. Опавшая листва, перед рассветом хрустящая и упругая, а сразу после рассвета - сверкающая, полная крохотных кристалликов, - делалась раскисшей, мятой. Кони ступали по желтой, поникшей траве.
С Лутвинне остался только один солдат по имени Гэрхем, всех остальных защитник замка отпустил домой. Гэрхем никак не показывал своих чувств, даже если они у него и были. То ли гордился оказанным доверием, то ли досадовал на то, что не мог засесть в замке и отдыхать там в свое удовольствие вместе с товарищами, а вынужден таскаться вместе с Лутвинне по холоду, гоняясь за каким-то троллем.
Лутвинне никогда не обсуждал свои действия. Он поступал так, как считал нужным. Никому и в голову не пришло бы возражать ему.
Никто не сказал (хотя следовало бы): "Защитник, вы утомлены, вы устали, вы смертельно измучили себя, господин мой, вам лучше бы вернуться в замок и передохнуть, а последнего тролля поймает кто-нибудь другой".
Поэтому-то Лутвинне и не возвращался в замок. Там, в замке, оставался единственный человек, который осмелился бы произнести эти слова. Ингильвар.
Его персональная защитница. Его боевой клич. Его личное вселенское тепло, от которого, согреваясь, расширяется сердце.
Гэрхем первым заметил следы. Тролль, раненый в последней схватке, уходил на север, в сторону второго приграничного замка. По пути его ожидали по меньшей мере три деревни, и он наверняка был осведомлен об этом.
- Его нужно догнать, - сказал Лутвинне, когда Гэрхем указал ему на отпечаток троллиной ноги.
Следует отдать должное беглецу: раненый, уставший, он допустил одну-единственную ошибку, позволив себе наступить на мягкую землю. Следует отдать должное и солдату из замка: Гэрхем сумел воспользоваться этой ошибкой. А Лутвинне, дремавший в седле, ее пропустил. Вот так.
Они воспряли духом и помчались за троллем. Необходимо было настичь его прежде, чем он окажется в первой из деревень. Несколько раз им казалось, что они упустили след, но затем то Лутвинне, то Гэрхем замечали нечто, указывающее им на правильность избранного ими пути, и они возобновляли погоню. И Гэрхем смеялся от радости, потому что он предвкушал последнюю схватку, исход которой предрешен, а Лутвинне грустил.
Они увидели его на подходах к деревне, возле старого колодца.
Сумерки нависли над землей, как будто женщина склонилась над погруженным в дремоту любовником и что-то высматривает в любимом лице - быть может, примету слабости или болезни, а быть может - образ давно забытого ребенка, которым тот был много лет назад.
Колодец - старый сруб: крупные бревна, покрытые толстым слоем темно-зеленого мха - давно был брошен; сейчас деревня отодвинулась почти на полет стрелы, и там, очевидно, существовали другие колодцы, более удобные. Хорошей воды здесь много - одно из богатств здешнего края.
Рядом с колодцем бродило косматое существо - ростом выше человека на две головы и шире в плечах самого плечистого великана. Его руки свисали почти до самой земли, а глаза горели маленькими красными огоньками, особенно хорошо заметными в сумерках.
При виде преследователей тролль присел и тихо зарычал одним горлом; затем выхватил два кривых меча и приготовился отбиваться.
Он держался так, чтобы сруб колодца прикрывал его правый бок: очевидно, был ранен. Но даже и раненый, тролль оставался смертельно опасным противником, и Лутвинне держал это в уме.
Другое дело - Гэрхем; этот набросился на тролля с радостной готовностью вступить в схватку и одолеть врага.
Тролль оскалил зубы, когда понял настроение молодого солдата.
На мгновение Лутвинне и тролль встретились глазами: один опытный боец - с другим опытным бойцом. За это мгновение они успели понять друг друга так, словно прожили бок о бок целую жизнь.
"Я убью твоего человека", - обещал тролль.
"Не смей", - приказал Лутвинне.
"Ты же видишь, его не остановить. Я сумею охладить его горячую голову".
"Не вздумай, иначе я убью тебя".
"Ты и так убьешь меня…" - подумал тролль, а Лутвинне подумал в ответ: "Не обязательно…"
Секунда полной откровенности прошла, закончилась; Гэрхем нанес троллю удар под мышку, и клинок застрял в каменном троллином сердце. С громким радостным криком Гэрхем отскочил в сторону, чтобы черная кровь не залила его, а тролль ухмыльнулся и закашлялся, а потом выплюнул большой комок густой влаги.
- Подойди, - услышал Гэрхем.
Лутвинне закрыл глаза. Ему не следовало доводить себя до такой смертельной усталости. Ему не нужно было на такое долгое время оставаться без Ингильвар.
Гэрхем небрежно сказал, толкнув умирающего тролля ногой:
- Что тебе надо?
- Подойди…
- Я здесь. Что тебе надо, тварь? - переспросил Гэрхем.
- Ты служишь Лутвинне, а он многого не говорит тебе, потому что не во всем доверяет людям, - прохрипел тролль. Он снова закашлялся, собирая мертвую кровь в новый комок, чтобы избавиться от нее, хотя смысла в этом уже не было. - Слушай, солдат, запоминай. Живет в мире такой Мастер, Джурич Моран, самый сильный из всех.
- Мастера - это легенда, - проговорил Гэрхем. - Никто никогда не видел Мастера.
- Кое-кто видел, определенно… - сказал тролль. - Я бы не советовал тебе быть таким самоуверенным, мальчик. Мастера существуют, и Джурич Моран - самый сильный из них.
- Ага, - сказал Гэрхем таким дву- и даже многосмысленным тоном, что его восклицание можно было истолковать как угодно.
Умирающий не обратил никакого внимания на это словечко. Оно сейчас не имело смысла.
- Спроси любовницу Лутвинне, знает ли она Морана, - сипел он. - Увидишь, она смутится. Она знает его.
- А ты-то откуда с ним знаком, с этим Мораном? - не выдержал Гэрхем.
Лутвинне открыл глаза и крикнул:
- Он умер?
- Сейчас, - крикнул Гэрхем в ответ. И проговорил, обращаясь к умирающему: - Быстрее! Времени нет.
- Я Морану родня. Он тоже из троллей… хоть и Мастер… Дары Морана опасны, они разрывают ткань бытия, они все портят и уничтожают всех, кто ими пользуется. Моран чересчур смел, он не признает ограничений. Его боятся даже тролли, но только не люди… Спроси, непременно спроси об этом любовницу Лутвинне, она с ним встречалась, с Мораном, она его подруга. У нее есть тайна. Она - не та, за кого себя выдает.
- Кто же она такая?