Дни стекали наземь тонкой струйкой осенней листвы, а ночи звенели хрустом льдинок, затягивающих колеи и промоины, когда у Галины начались роды. Первым заметил это мужчина - его теперь укладывали с краю, чтобы помешать будущей матери свалиться с края ложа, пускай и невысокого.
- Черт, подо мной мокро, - вскочил и ругнулся. - Или я во сне по-детски согрешил, или ты, будущая мамаша, свои воды проворонила.
Со стороны стенки поднялась Орихалхо:
- Волчара, ты что? Ей ещё по-людски месяца полтора дохаживать!
- Ну, тогда прежде времени рожает. Гони к повитухе, поднимай.
В акушерках на Острове числилась Тахина, Тахи, женщина без лекарского образования, но с немалым практическим опытом. Насчёт будущего младенца Галины она явно знала куда больше, чем будущая мать.
- Всё ладно, - проговорила она, едва откинув кожаную занавесь. - Дитя мелкое да юркое идёт, не беда это - удача.
- Какое там идёт? Схваток и то не чувствую, - пожаловалась роженица.
- Будут тебе схватки, - фыркнула Тахи. - И правильные осады городов тоже вскорости предвидятся. На-ка, выпей горечи. И не кривись, голубка ты наша почтовая - терпи. Больно кувыркаться была горазда. Как турман в воздухе.
Что там была за гадость, Галина, распростертая на ложе, понять не успела: внутренности от неё будто стиснули в кулак, а потом начали отпускать палец за пальцем.
- А, вот теперь работай как следует.
- Спорынья, что ли? - проговорила рутенка. - Запрещено же.
- Не любопытствуй. В Рутении, может статься, и красные грибы запретили, а для вещих снов ой как хороши. Добавлю ещё про масло здешнего кедра и привозного мускатного ореха.
Опять сдавило, как в тисках. Снова распустило, как желе на тарелке.
- Старайся. Быстрее, - отчего-то без прежней шутливости в голосе проговорила повитуха.
- Не могу. Схватки. Н-не потуги.
- В кого ты такая учёная удалась, - Тахи поспешно ополаскивала руки, Орихалхо подносила утирку, слегка ошеломлённый происходящим Рауди стоял литым монументом.
Потом всё как бы затянулось дымкой. Галина ещё чувствовала чью то руку поверх живота, другую - внутри.
А потом её вырвало - всем телом и изо всех дыр.
И раздался звонкий вопль.
- Тоже скажете - недоносок, - услышала она, едва очнулась. - Все, что полагается, на месте. И ноготки, и волосики тёмные, курчавые, и сосать уже просится. Вон какие губки - птичьей гузкой. Подложить, что ли.
- Только не к груди. Бесовы рожки ей ни к чему, да и молозиво не подошло, - деловито проговорила Орихалхо.
- Умнее меня хочешь быть, ага?
- Давайте сюда, - кое-как пробормотала родильница.
- Да погодите, - вмешался Рауди. - Вы сначала мамашу-то обмойте и смените под ней простыни. Мелкой и у меня на руках тепло.
Галина хотела сказать, что ему трудно будет удержать младенца такими немощными руками, но посовестилась.
И настиг её счастливый сон.
Безымянная дочка Галины, судя по всему, намерена была хорошо укорениться в жизни. Сосала грудь истово, кричала во всю силу лёгких, спала во все завёртки и устраивала под собой море. Оттого пришлось затащить в крошечный домик лишнюю кровать, с высокими бортами на манер далёкого Запада. Впрочем, малышка не реже, чем у матери, спала рядом с отцом.
И, разумеется, с Орри. Та в самый первый день совершила некий загадочный обряд: отцедила у подруги несколько капель молозива и натёрла ими басселард. Пояснила:
- Теперь всё для тебя завершено. Три жертвы принесены: крови, семени и молока. Видишь, как нефрит заиграл жемчугом и перламутром?
- И что дальше? Право, теперь, когда ты сотворила симпатическую магию, мне станет неловко использовать кинжал для уничтожения.
- Он создан не для того. Это талисман для благополучного зачатия и родин.
- А они уже совершились. Знаешь что? Подержи его пока у себя, ладно? И вообще распорядись. Как бы мне не начать бояться этого…хм… амбивалентного артефакта. В смыле работающего на обе стороны.
Всё было бы хорошо. Два обстоятельства беспокоили Галину: кожа дочери упорно сохраняла странный красноватый оттенок, с которым родилась. И Рауди, едва отойдя от хвори и получив на руки желанную игрушку, начал тяготиться островной идиллией. Он постоянно донимал обеих своих дам россказнями о своих подвигах, со слезой в глазу отзывался о побратимах, переломал о чужие головы и плечи уйму писчих тросточек и непрестанно пачкал все попадающиеся ему на глаза клочки бумаги и пергамента чернилами - тренировался в чистописании.
Наконец, женщины не выдержали. Объявили отцу Малдуну, что собираются, наконец, вернуться, что долг зовёт и труба трубит. Рауди практически излечен, а новорожденная… Что ей станется на коротком пути и тихом море?
Решение было самую малость авантюрным, но в конце-то концов, те так уж мало ребятишек сплавляли по водам в бочке, ларце или корзинке. Пригнали здешний катамаран - чуть покрупнее того, что доставил на берег Рауди. Девочку укутали покрепче, на всякий случай взяли с собой пару спасательных плотиков из коры местного пробкового дуба, уселись - и парень с веслом отчалил от вечнозелёных берегов.
И снова пела хрупким голоском, навораживала им путь сердоликовая окарина…
Чудеса, как решила про себя Галина, продолжались. Вода - она погрузила в неё руку - оказалась тёплой, будто в рутенском августе, на море царил полный штиль, как в дни Гальционы ("и внуков ждёт Эол", вспоминала она стихи Бунина), а девочка спала всё время пути.
Оттого рутенка почти не удивилась, увидев, кто встречает их у самой кромки солёной воды: двое скондцев в белых с золотом чалмах и алых обтяжных кафтанах и некто обряженный в почти такое же, но изысканно-чёрное, черноволосый и девичьи гибкий. Только вот без лютни по прозвищу "Ал-Лауд", "Славная".
- Барбе! - крикнула Галине еще с борта лодки и без оглядки ринулась на мелководье. Добежала, расплёскивая ногами воду, протянула руки…
Тот отстранился от объятий, улыбнулся как-то рассеянно:
- Высокая инья Гали, мы трое здесь не по дружбе, но по делу. Дело это крайне тяжкое. Я вызвался стать во главе комиссии, чтобы сказанное не упало на тебя подобно топору. И коли уж ты первая подошла к нам, пусть разговор состоится прямо сейчас. Без промедления.
Авантюра шестнадцатая
- Барбе, что там за экстрим… прости, спешка такая. Прямо не сходя с морской гальки разговор вести собрался? Под сенью обрыва?
Он блеснул ярко-синими глазами:
- Верно. Куда пристойней - в здешних моих покоях. То, что сделано, никакой волной не смоешь.
Позади них гвардейцы Амира Амиров (ну да, точно они) объяснялись с Волком и Орри, которые тоже выбрались на сушу: вроде бы не впопыхах, как она. Один довольно ловко принял малышку из рук Рауди, другой с очень серьёзным выражением показывал морянке куда-то в сторону от верёвочной лестницы. Вроде бы затевалась дискуссия, но ничего не было слышно.
- Пока эти соображают, что делать с твоими спутниками, идём ко мне, инья, - Барбе дотронулся до рукава неказистой одежды рутенки, показал на узкие ступени.
Они оказались ещё и скользкими от недавнего прилива, Галине с её выучкой и то пришлось цепляться за трап обеими руками: но Барбе, к её удивлению, поднялся точно таким, как и спустился. Даже прядки не выпало из-под аккуратного тюрбана, расшитого серебром.
Они вошли не через главный вход, известный женщине, а через узкую дверцу, романтично затянутую диким виноградом - рос повсюду, ученики не поспевали скашивать, и не торопился опадать. Попали в подобие широкого колодца с гладкими стенами и далёким верхним светом - и тотчас направились вниз по ступеням, закрученным наподобие улитки. Факелов здесь не было никаких. Знакомое Галине хитроумное устройство, состоящее из множества расположенных под разными углами зеркал, передавало вниз свет солнца, луны и звёзд. Когда световой колодец отказывался работать из-за густых облаков, ученики прихватывали с собой свечу или фонарь.
Наверное, глаза у Барбе в последние месяцы стали зоркие, будто у ночного зверя, потому что он, нисколько не колеблясь, вставил в замочную скважину большой ключ, висящий у него на шее, и распахнул тяжёлую дверь.
Галина и не думала, что в суровом Ас-Сентегире могут быть такие покои. Стены и пол были почти сплошь затянуты коврами с ворсом высотой в ладонь, но помещение не делалось оттого ни торжественным, ни мрачным: краски живого сада играли на всех выступах и плоскостях. Узкие окна были пробиты под самым потолком - сказывалось то, что здесь было самое основание, так называемый корень горы - и забраны решёткой. Но в их стёкла стучались живые ветви какого-то мелкого кустарника, покрытые жёлто-оранжевыми листьями и плодами, и по-летнему зелёные побеги травы. Мебель, несмотря на восточный колорит, была в стиле западных провинций: массивная, покрытая глубоким рельефом и где надо - обтянутая поверх овечьей шерсти льняным полотном в шесть нитей. Дочь купца умела с первого взгляда оценить подобные вещи. Также она заметила через приотворённую боковую дверь нечто вроде туалетной каморки, обставленной со всем возможным тщанием.
- Садись вон туда, в кресло, а я напротив, - сказал Барбе, с неким трудом накидывая цветную тряпку поверх зеркала, прикреплённого вплотную к стене. - Слышно отсюда плохо, но есть изрядные умельцы читать по губам.
- Что ещё плохо, Барб? Со мной? Для меня?
- Ты всегда была умницей. Только твоё разумение временами бывает надо подстегнуть, - кивнул он.
- Что проделывают не так редко. Слушай, не люблю искать ощупью в темноте. Говори сразу. Монастырь с моими драгоценными шмотками сгорел?
- Нет, это были бы пустяки. Тебя обвиняют в прелюбодеянии, которое видно так ясно, как нос на лице. И, будучи доказанным - это безусловный смертный приговор. Ради того я и прибыл тебе навстречу.
Кажется, она стиснула дубовые ручки сиденья слишком крепко: что-то хрустнуло - дерево или кость?
- Барб, это ведь наше личное дело. Как мы что делаем - прямо или наперекрест.
- Гали моя, ты забываешь или забываешься, - произнёс он тихо, но твёрдо. - Скондский никах - прежде всего договор, и договор публичный. Как и ты сама - лицо далеко не частное. После неких событий, широко прославивших твоё имя.
- Хочешь сказать, что за мною с тех пор разыскивали? Ну, когда мы перебрались через Полые Холмы. И кто поработал доносчиком… прости, истцом?
"Постой. А сам Барбе и его спутники как прошли. Они что - заговорённые?"
- Нет надобности учреждать розыск, когда все и всем понятно. И нет нужды в жалобщике. Дело заводится по типу "Народ против Эн Эн", в Рутене существует такая формулировка. Множество досужих толков, под напором коих илламский суд вынужден завести дело.
- Постой. Ты же нохриец.
- Я эмиссар для особых поручений в провинции Сконд и по надобности - в её ближних окрестностях. Блюститель чести и совести этой земли. Оттого меня принимают как своего не одни почитатели Езу.
Ответил сразу на тайное и явное. И продолжил - так же тихо, твёрдо и неумолимо:
- По жалобам произведен розыск. Мэса Рауди неоднократно видели рядом с тобой в отсутствие супруга. На Остров Кедров, как сказал отец Малдун, ты прибыла в явной тягости.
- Погоди. Я-то считала, - он говорит о проказе!
"Не говори "волк", и не набежит на тебя. Поздно. Слово вылетело. Я обречена дважды".
- Проказа у тебя внутри, Но другое уже вышло на волю. Твоя дочка.
- Постой, - в мозгу Галины бешено крутились шестерни. - Откуда тягость? Рауди клятвенно подтвердит, что в замке и до того меня не трогал.
- Я тотчас же его услал. Тогда, прямо на берегу.
- Почему? Потому что он твой брат? По жене, общей для двух отцов… Марион Эстрелье?
Стальные детали сомкнулись со скрежетом.
- Да, он мой сводный брат. Нет, не потому. Он уже рвался свидетельствовать в твою пользу. Поскольку такое слово по своей сути недоказательно, ему пришлось бы пройти через пытку. Калека не выдержал бы и самой лёгкой.
- Но в Сконде такое запрещено!
- Ложь воспрещена ещё строже. За неё полагается сто ударов пальмовыми остями. А что Волк непременно бы солгал, хоть в малости, - ты знаешь. Притом он хоть и не прелюбодей, но уж точно совершил любодеяние. Не наказуемо, но позорно. Тебя учили разнице?
- Где он теперь?
- Я думаю, оседлал своего Аль-Кхураба и мчится по пустым полям. В ближайшем городке наймет курьерский сайкл, чтобы не загнать животное вконец.
- Орри.
- Она с твоим ребёнком. С неё безусловно снимут показания, но как с пострадавшей или свидетеля обвинения. Уже известно, что никах был заключен без её согласия, условия как следует не обговорены, а изменению формы союза ты без конца противилась.
- Барбе, я ж не понимала всего.
- Незнание закона нигде и никогда не освобождает от ответственности и не умаляет её. В Рутене, насколько я знаю, то же самое.
- Что теперь?
- Тебе придётся пройти через суд. Возможно, предстать перед верховным кади, вряд ли - перед амирским Советом Семи. Обсуждение не всегда объявляется гласным, но поскольку ты лицо почитаемое, тебя могут этим затруднить.
- Гласным - это открытым для публики?
- Нет, никогда. Зачем увеличивать стыд ответчика? Гласность означает твоё личное присутствие. Возможность себя защитить. И очную ставку с мэс Орихалхо.
- Прости мою наивность. Записано ли в законе, что всякое сомнение толкуется в пользу обвиняемого?
- Не записано, ибо такое ухудшает положение преступника: ему пришлось бы обойтись без должного наказания.
- Оригинально. Так что теперь со мной будет?
- С этого самого момента ты остаёшься в секретном покое - и можешь сколько угодно считать, что я тебя в него заманил. Возможно, так будет до самого конца процесса. После неудачной высадки рутенцев барьеры открыты, и достигнуть подножия горных цитаделей может всякий, так что не Пророк пойдёт к горе, а гора к Пророку. Твоё дитя будут приносить тебе для кормления столько раз, сколько потребуется, но Орихалхо уже ищет ему хорошую мамку - молоко твоё наверняка будет исполнено горечи или вообще пропадёт. Она тебе объяснит. Не стоило бы вам обеим сговариваться или давать повод для обвинений - но, может быть, такое и к лучшему. Обмануть закон всё же не так страшно, как живого человека, а вы своим видом подтвердите, что человек-то как раз ведал правду. Еду, питьё и вообще всё, что тебе понадобится и что может предоставить Верт, получишь без промедления при одном лишь намёке. Отвори дверь и скажи - военного люда уже сейчас там много. Я тоже явлюсь не раз и не два - это если ты не возразишь. Но не ищи возможности выбраться отсюда, как хорошо ни обучена такому. Погубишь себя в глазах людей уже без возврата. Ныне тебя вовсе не презирают: напротив, числят едва ли не в полубогинях. Но это в предвидении будущего. Помни: на любое слово, сказанное против тебя, должно ответить с честью. Это едва ли не самое главное в жизни.
Договорил - и вышел. Ключ повернулся в замке, лязгнул засов, не замеченный Галиной раньше.
И настала почти полная тишина.
И, как ни удивительно, - рутинное бытие. Галина была под следствием - но не более того. Личный статус это обстоятельство вроде бы повысило. Сначала её томили сомнения, захотят ли ради одной неё затевать выездную сессию, но Орихалхо, заходившая проведать её раз в сутки, их развеяла. Везти куда-то и устраивать на новом месте хлопотно для всех, а праведного кади отыскали в одном из селений близ самой столицы. В самом деле истинного человека. Теперь он едет на своём смирном мулагре, подолгу отдыхая в тавернах, собирая всякого рода свидетельства и даже слухи за и против. И попутно взвешивая.
Дочка росла хорошо - черноволосая, сероглазая, смугленькая. Такой, по слухам, была в младенцах и дедова матушка: в дальнем российском городке её вмиг прозвали "гилячкой". С малышкой Галина могла возиться сколько душе угодно, а вот груди было велено перевязать, чтобы иссякло молоко.
- Ты тревожишься - не годится передавать такое девочке, - утверждала Орри. - Она и так спит плохо, чует нелады вокруг себя.
Объяснение поверхностное, почему бы, напротив, матери не успокаиваться от кормления? Но за ним, как и за исчезновением Рауди, стояло невысказанное.
Барбе в самом начале глаз не казал, смущался, наверное. По его поводу Орихалхо как-то ещё раньше заметила:
- Его фетиш - справедливость. Нимало не погрешит против неё даже во вред самому себе. И если бы не последнее, то было бы чудище добродетели.
- Это как-то не по-человечески, - ответила тогда Галина.
- Что есть по-твоему, человеческое? Принятое на твоей родине? - риторически спросила Орихалхо. - Для нашего монаха сами устои Верта рухнут вместе со справедливостью. А малый Верт держит на себе Великий Рутен.
- Ты веришь в это?
- Похоже, Сочинитель Филипп в этом убедился.
От тоски Галина извращалась по-всякому, благо мальчиков и девочек на побегушках вокруг толклось видимо-невидимо - все с той особенной выучкой, которую она за месяцы жёсткого обучения в замке выучилась распознавать с полпинка. Держались мало того учтиво - но словно камердинеры при апартаментах знатной дворянки. Обо всех визитах объявляли и спрашивали её разрешения. Через них женщина заказала себе уйму дорогих нарядов, похожих на брошенные в монастыре и виденных в Сконде с окрестностями. Набрала книг и даже когда-то ненавистных рукоделий - было бы чем занять время. Оружия, помимо ножниц с тупым концом, иголок и спиц, ей не давали никакого, а те годились разве что для суицида. Также она по три раза на дню парилась и ополаскивалась в подобии русско-японской бани со стенами, обшитыми липовой дощечкой, печью-каменкой и широченной скамьёй, над которой были размешаны дубовые и берёзовые веники. Рядом со скамьёй возвышалась кадка, такая огромная, что стоило бы прямо в ней и утопиться, чтобы не доводить дело до суда.
Ну и отхожее место здесь было на уровне - ватерклозет. Чтобы было куда смывать отработанные деликатесы.
Кажется, она слегка растолстела. Время от времени обращала внимание на зеркало: если на неё смотрят оттуда - почему нельзя глядеться в лицо смотрящего? Осталась недовольна: лицо слегка обрюзгло и лишилось пушка, зато утром появлялись мешки в подглазьях, которые сходили не сразу. Движения стали плавней, губы - нежнее и оттого ярче.
- Обабилась, - недовольно вздыхала Галина.
И страх, что потаённая болячка возвратится, вновь настигал её.
Барбе тоже добавлял в варево крупицу соли. Отчётливо было видно, что он беспокоится. Рассуждал, тем не менее, холодно и здраво.
- Судье будет безразлично, когда ты зачала, - говорил он. - Однако ты сама помни. Дитя не доношено по любым подсчётам, но вид у него зрелый: первое говорит против тебя, второе - в пользу.
- Я полагала, что наоборот. Что мы с твоим братом, по его виду, спознались ещё в Сконде.
"Ох. До Сконда был ведь и покойный Армени. Вот уж от кого и следа на этой земле не осталось. Но то было до скрепления уз".
- Барбе, - спросила она. - Ты можешь объяснить, не передавая другим. Подсудно не само соитие. У меня ведь бывало и не такое - на глазах уймы народа. Но неправда. И рождение безотцовщины, которой опять-таки лгут об отце. Верно?
Он кивнул: