- Услужливое приглашение нередко сулит беду. Я прикрою спереди и с одного боку. Смотреть вам это не помешает.
Впереди уже чётко вырисовывалось здание в три этажа, с крошечными прорезями оконец наверху. Вверху рисовались зубцы, аркады подступали к самому фундаменту, ветви и лианы одевали фасад пышной лиственной шкурой.
- А почему нет крепостных стен, как в городе или замке?
- Наверное, знак прогресса, - пояснил Барбе. - С изобретением пороха легко стало взрывать. Подвести же контрмину не всякая монашка сумеет. Вот они и отказались.
- Зыбучий грунт, - отозвался спереди Орихалхо. - Природная чаша. Не удержит ни камня, ни захватчика в латах.
- Вот оно что! Там заливные луга. Входы для работников и скота сделаны наподобие шлюзов, а выход подземной реки или ручья спрятан под полотном дороги. Если всё вмиг открыть - по верхам, пожалуй что, не уйдешь.
- Прогрессивный монастырь, в самом деле, - поёжилась Галина.
За их шумным передвижением явно наблюдали, ибо не успела карета приблизиться, как двухэтажная кованая дверь распахнулась всеми четырьмя створками - вверху и внизу. Пожилая монахиня в сером балахоне до щиколоток и широком белом плате, очевидно привратница. Стояла, держась рукой за косяк, и улыбалась навстречу.
- Мы рады гостям, ведь они редки, - сказала она. - Наша аббатиса, мать Каллиме, уже приказала на всякий случай готовить комнаты в странноприимном доме и потеснить лошадей в конюшне.
- Как твоё собственное имя? - спросила Галина.
- Сестра Кандия. Все мы именуемся на одну литеру. А юная госпожа хочет к нам прийти?
- Пока не так, чтобы менять моё собственное прозвание. Только погостить, если примете, и оставить дары, - ответила девушка. - Я Гали, дочь Алексея Рутенца, это Барбе и Орихалхо.
- Гостей мы принимаем не прекословя, - объяснила сестра Кандия. - Но блюдём правило первонохрианского "Пастыря": первые три дня гость, на четвёртый либо помогай, либо уходи.
- Я была бы рада хоть сразу, - улыбнулась Галина. Отчего-то ей стало очень легко играть роль распорядительницы. - И, так я думаю, спутники мои тоже.
Монахиня улыбнулась и показала всем заезжать внутрь.
Ворота за их спиной задвинулись как бы сами собой, Вокруг странников обступил широкий клуатр - четырехугольный двор с галереями, вымощенный плитами песчаника. На первом этаже него выходили кельи, больница, конюшня и трапезная с их особенными запахами, которые перекрещивались наподобие шпаг. Широкие окна, зрительно рассекающие перекрытие второго этажа, напомнили Галине физкультурный зал в её школе. Навряд ли монахини занимались гимнастикой: скорее всего, тут располагались зал капитула, библиотека, может быть, часовня под низким куполом, более простая, чем главный собор. Он возвышался напротив через двор, и это его невесомый купол, непокорную иглу его шпиля видели путники на фоне лёгких облаков.
А мать Каллиме уже спешила к ним навстречу - осанистая и в то же время гибкая, со смуглой кожей и чёрными глазами под двойной дугой бровей. Одета она была не пышней её спутниц, разве что материал на рясу и покрывало пошёл более дорогой и чуть менее добротный. И спускалось то и другое аж до самых пят.
Благородная дама поздоровалась и почти сразу, извинившись весьма изящно, перекинулась двумя-тремя фразами с Орри. Тот кивнул - сразу же увёл лошадей и карету в дальний конец галереи.
- Мы с удовольствием покажем монастырское хозяйство нашим гостьям и гостю, - сказала она, - однако настало время дневной трапезы, и поэтому мы хотели, чтобы вы присоединились к нам сначала в этом.
Галина решила мельком, что аббатиса обмолвилась или у них столуется ещё кто-то из мирян. А потом выкинула сомнения из головы.
Трапезная всем походила на зал ожидания при вокзале, только что суеты было куда меньше и шум казался постройней. Сначала булькала вода для умовения рук, налитая в большую медную лохань, стучали в лад столовые приборы из хорошего металла, затем глиняные, обливные мисы, миски, чаши и кувшины - под одной на двух монашек, у аббатисы, приорессы и гостей - отдельные. Воссели, кстати, обе монашествующих дамы во главе стола и пригласили Галину и Барбе устроиться рядом, за тонкой белой скатертью, готовой сразу выдать огрехи в воспитании. Мать Каллиме встала прочесть молитву на средневековой латыни - голос у неё оказался зычный, дикция великолепная. Голоса её сестёр могли служить лишь фоном.
А потом дружно, как кролик в барабан, все ложки застучали о плошки.
На первое была постная похлёбка, такая густая, что инструмент для еды, воткнутый в варево, стоял добрую минуту, пока ему позволяли свалиться. На второе - сладкая пшённая каша с творогом и сливками. Пить позволялось без счёта: в кувшины розлили слабенький сидр из ягод, похоже что диких. Хлеба тоже было вдоволь - грубого и одновременно душистого. Никто и не думал пускать его на заедку других блюд: достоинство продукта не позволяло.
Орихалхо явился, как мельком заметила Галина, в разгар молитвы и не стал пробиваться к головному месту. Устроился рядом с дверьми, развернувшись боком, тотчас наклонился над миской.
После еды Галина взялась было относить грязную посуду - не дали. Слишком красиво наряжена. (Самое простое платье-жарсе, не та шёлковая туника.)
- Присмотрись, к чему у тебя сердце ляжет, сэниа Гали, - проговорила приоресса, мать Кастро. - У меня нет неотложных дел. С удовольствием тебе покажу.
Сначала Галине, конечно, было показано, где их разместили: всех в одной довольно просторной и опрятной келье на троих, вернее, двоих (двух) и одного, с арочной дверью посерёдке и минимумом мебели. Кстати, сгрузили туда часть вещичек.
- Не думаю, что вы опасны тем, кто пребывает у нас на постоянной постоянно, - усмехнувшись, ответила мать Кастро на недоуменный взгляд девушки.
Собор с тремя нефами впечатлял не столько украшениями, сколько монументальностью и простотой. Единственной роскошью был пол, выложенный мраморной мозаикой: морской берег, плавными ступенями спускающийся в подводное царство с его диковинами. Свет дробился в узких гранёных стёклах заалтарного пространства, отражался в полу многоцветными бликами и возвращался назад - словно некая аура стояла внутри этого предела.
Галина с Барбе и Орихалхо стали на колени рядом с провожатой и помолились.
- Знаешь, сэния, мне хочется здесь петь, - тихо сказал Барбе. - Ведь тут наверняка имеется хор.
- Только "а капелла", - мать Кастро услышала.
- Так у меня и нет на чём играть, - ответил он.
- Нет - но ты умеешь, раз выразился таким образом, - отозвалась она.
- Да. Так уж случилось, что я лишился…
- Тогда подожди, фрай… Фразы, выпеваемые голосом, стоило бы подкрепить чем-то более существенным.
"Святые матери бывают на удивление нетверды в латыни. Или в эсперанто, - подумала Галина. - Фрай вроде бы отец?"
"Зато у тебя форменная паранойя, - возразил ей внутренний голос. - Она же явный морской гибрид, как и госпожа предстоятельница. Что ты знаешь об их родном языке?"
Вскорости они убедились, что конюшня была устлана свежим сеном, в коровнике не очень сильно пахло навозом, кошара для овец была очень ладно пристроена в внешней стене, куда открывались наружные дверцы всех служб.
- А наружные двери укреплены? - неожиданно ляпнула Галина.
- Интересная мысль, - рассмеялась мать Кастро. - Нет, мы не боимся воришек.
"И лазутчиков тоже", - поняла Галина.
Потом им показали хранилище рукописей и скрипторий. Библиотеку инкунабул и "множитель", нечто вроде примитивного печатного станка с резаными досками, по обычаю инициированного кровью. Доски, как похвалилась приоресса, оттого давали не менее тысячи прекрасных оттисков, хотя, не исключено, что это морёный дуб такой прочный.
- То одно из моих былых послушаний - доски чертить и резать, - пояснила она. - Твёрдая рука, способности к рисунку, ну и грамотность.
- Жалко, что у меня нет никаких талантов, - посетовала Галина. - Хотя на свежем воздухе поработаю в охотку, после сидения-то в рыдване.
- Выведем тебя на простор, мотыгой или киркой помахать, - рассмеялась мать Кастро. - Разгуляешься авось.
После всего их повели в залу для принятия решений.
- Мы вот что подумали в самом начале, - сказала монахиня чуть смущённо. - Не откажется ли мэс Барбе спеть нам?
- Я бы с радостью. Но для хора мои песенки, порядком-таки легковесные, не подойдут.
- Потому что легковесны - или из-за того, что твоему голосу, мэс, нужна поддержка?
Он вроде бы не понял, нахмурил брови.
- Странные и торговые люди иногда оставляют нам кое-что ненужное себе, - продолжала мать Кастро. - Отнюдь не сокровища из монастырской казны - те мы успешно обмениваем на куда более дельное, например, лекарства, пергамент и папирус, материи и краски. Но всякие пустяки и редкости. Вот смотрите.
Она сняла с верёвочного пояса малую связку ключей и открыла боковую дверцу в стене.
Внутри было пыльно и душновато, пока она почти ощупью не прошла к оконцу и не отвернула внутренний ставень.
А тогда перед их глазами раскрылся блаженный развал нарядно-убогих тряпок, ломаной мебели, покрытой узором и позолотой, загадочных ларцов и свёртков.
- Погодите, мне надо вспомнить. По логике, в одном из сундуков… Нет, там было забито и некогда разбирать. Вот!
Приоресса перегнулась через восточный базар и подняла в одной руке нечто плотно завёрнутое в ткань и обвязанное витым шнуром, удлинённое, с расширением на одном конце…
Со стройной шеей, в самом начале загнутой под прямым углом…
На которой виднелись колки ясного золотого цвета…
С корпусом, нижняя дека коего была подобна половинке зрелого инжира формой и рисунком продольных рёбер…
А верхняя округло прорезана и покрыта сияюще-светлым лаком.
- Вот, - сказала мать Кастро. - Струны и ключ для натягивания - внутри. Насчёт плектра - не знаю.
- Лауд! - воскликнул Барбе в тихом восторге. - Поистине Ал-Лауд, с заглавной литеры!
- Тебе ведь был нужен смычок, чтобы ударять и править, - заметил Орихалко, который за ними не вошёл - так и остался в дверях.
- Меня обучали многому, - ответил Барбе.
И принял инструмент из рук женщины.
- Кажется… Нет, без сомнения хороша.
- Как по-твоему, ты сумеешь наладить струны и звучание?
Барбе провёл ладонью по верхней деке:
- Стыдно было бы мне, если б не смог.
- К сегодняшнему вечеру?
- О-о. Постараюсь. Не знаю, достигнем ли мы с этой красавицей слаженного звучания, идеал вообще недостижим, знаешь ли.
- Стоило бы тебе постараться, - мягко посетовала приоресса. - А то уже сплошь разговоры между сёстрами о тебе пошли. Гость важный, речистый. Не раскроешь таланта - к завтрашнему утру вся обитель всполошится.
Нечто стелилось под покровом легковесной беседы, подобно океанскому течению, но что - Галине понять было не дано.
- Что же, я буду готов, - ответил Барбе. - У меня, кстати, даже набор плектров в суме отыщется. Фасонный - в виде накладных бронзовых ногтей. Зови всех на капитул после вечерней трапезы.
- Не в скрипторий?
- Нет, там пыльно. И вот ещё: я должен удалиться к себе.
- Я тоже пойду, - проговорил Орихалхо с не очень понятной настойчивостью. - Если ты, милостивая сэнья, отпустишь.
- Я тебя не неволю. И потом… Мать приоресса обещала вооружить меня мотыгой и выпустить в поля, ведь правда?
Он переглянулся с монахиней и как-то быстро исчез - раньше, чем Барбе успел откланяться.
Мотыга обладала узким массивным навершием - с одной стороны хорошо заточенное лезвие со скосом шириной в сантиметр-полтора, с другой - шип. Скорее кирка для глинистых и известковых пород. Рукоять была короткой и хватко ложилась в руку.
- Мать Кастро, - удивилась Галина, получив в руку грозное орудие, - это же кирка скорее.
- А ты, моя сэниа, не думай, что здешняя земля по причине одной натуры пухом легла. Пачкаться тебе не след, но бери на плечо, привыкай к тяжести.
И повела за стены, на противоположную сторону.
Здесь уже не было ухоженных полей. Людей тоже. Редкие стада коз, что казались полудикими, паслись среди нагих скал, торчащих из зарослей тёрна и сизого вереска. Пахло мёдом и солью. Кричали птицы. От воды налетал, трубно гудел ветер. И море билось в отвесные берега фиордов.
- Подойди ближе к краю и глянь, - почти приказала мать Кастро.
"Я вооружена. Да. Паранойя, тьфу на неё".
Вниз прямо от ног шла узкая тропа, вливаясь в гальку небольшой уютной бухты. Море стояло здесь тихо, вода была прозрачна настолько, что крошечные прибрежные островки, обычные для шхер, были видны до самого океанского дна. Ближе к горизонту, на вольной воде, играли и кувыркались тёмно-глянцевые тела, до странности узкие.
- Дельфины? Здесь, в холодных водах?
- Ба-фархи. Они крупнее ваших афали и куда умнее. Иного цвета. Знаешь, почему кажутся так стройны? Брюхо белое, с водой сливается. Ручные - позволяют надевать на себя сбрую и садиться верхом.
- Вспомнила. Ба-нэсхин принца Моргэйна ведь привели целый отряд таких?
- У тебя избирательная память, сэниа.
Голос приорессы стал так же твёрд, как произношение. "Скоро я перестану откликаться на свой титул", - подумала Галина. - Какая из меня тут госпожа…
Они неторопливо шли по краю обрыва. Временами монахиня подбирала из жёсткой травы камень или раковину, называла незнакомыми Галине именами. Геология здесь не всегда пересекалась с той, что была в рутенских учебниках. Сама Галина изредка ковыряла неподатливый грунт остриём - разглядывала что попадётся.
- Мы все в том заливе купаемся, когда штиль, - продолжала мать Кастро. - Утром или вечером. Завтра, при людях, можешь и ты попробовать, хотя наши морские лошадки в любой час готовы уберечь.
- Я и одна не боюсь.
- Думаю, что так и есть, - аббатиса оценивающе провела взглядом по её телу. - Но сегодня - не наше время. Погляди прямо вниз, если не боишься, что закружится голова.
Там, рядом с островками, вода кипела в узких протоках. Из-под как бы стрижиных нор под самым обрывом вышли узкие лодчонки, похожие на лист тростника, поплыли к островкам.
- Первое кольцо наших стражей, - объяснила мать Каллиме. - Ба-фархи - второе. Видишь, почему нам не так уж нам нужна ограда со стороны моря? Сегодня ба-нэсхин радуются тому, что их племени прибыло.
И махнула рукой в сторону.
Галина повернула туда голову - и вдруг увидела Орихалхо.
Он стоял метрах в двадцати-тридцати от них, на самой кромке пропасти, по-видимому, только что выйдя из воды и нарядившись в чистое. В одной долгой рубахе ярко-синего цвета, облепившей влажное от купанья тело - крошечные груди, стройные бёдра, крепкие, как двойной орешек, ягодицы, плоский живот, - и с распущенными волосами, что струились по ветру наподобие тёмного знамени. Лицо, еле видное в профиль, было как у статуи на носу корабля - задумчивое, торжественное, выточенное из прекрасного материала.
- Ищет себе благословения. Уступила уговорам.
- Матушка, ты о ком?
- Барбе с самого начала хотел встать с твоим воином в пару, - ответила та. - Даже если бы не нашли лютни или чего подобного. Я дала согласие.
- У Орри есть голос?
- Отчего ж нет? Да и неважно. Барбе нынче удержит и сплетёт любую мелодию.
Уйдя к себе, Галина торопливо обтёрлась - на коже, казалось, остался налёт едкой пыли - и переоделась. Не в тунику с шарфом - в нечто без таких претензий. Широкая, кремового оттенка, рубашка до бёдер поверх юбки, стальной пояс в тонкой золотой оковке вокруг каждого звена. Барбе вроде бы пояс понравился, коли уж тогда перед баней принёс.
Капитул собрался уж весь, невзирая на то, что солнце ещё стояло над горизонтом. Сидели вдоль всех стен на скамьях, в три ряда. Аббатиса уже тут, отметила Галина, моя патронесса тоже. Гостью пустили вперёд.
Музыкант, слегка принаряженный и свежевыбритый, склонился над своей драгоценностью, перебирал ногтевыми напёрстками лады. Улыбнулся, поманил к себе Орри. Тот так и остался в безрукавной рубахе голубого холста, но застегнул поверх неё воротник-ожерелье: лазурит, серебро, кораллы от основания стройной шеи до округлого плеча. И кинжал в ножнах на цепочке - тоже как часть украшений.
- Я не знаю ничего, помимо любви, - произнёс Барбе. - Но ведь и все вы здесь во имя её, поэтому не будет на нас обоих греха и вам соблазна, если так порадуем Господа.
Тронул струны аккордом и запел на самых низких, самых бархатных своих тонах:
Ставил я твоё лицо на пюпитры городов,
Рисовал его мелком на тенистых площадях;
Сколько трепетных ладов вьюгой я свивал в кольцо,
На скольких седых ветрах водружал наш общий дом!
И после перебора струн подхватил, повёл мелодию Орихалхо, и голос его струился, полон лукавства, будто светлый вересковый мёд, терновый мёд из сот, нагретых над огнём:
Поднялась бы на крыльцо, отперла бы дверь ключом,
Но мелодии моей не сумел ты угадать;
Шёлк не сделаешь холстом, хоть прошей заподлицо,
Многоцветная печать мела твоего прочней.
И снова перебор, звонкое рыдание струн, вновь печальный голос:
Обратиться в серый прах - коли красок не сыскать,
Коль уж нет ни нот, ни дней - был уж я совсем готов.
Пауза, во время которой все сердца в большом зале замирают, пропускают такт, готовые рухнуть под ноги обоим певцам, которые вдруг вместо ожидаемой переклички строф затевают диалог на два голоса:
"Но сказала", -
одиноко вступает Барбе,
"Но сказала", -
- быстро, выше тоном и почти навзрыд повторяет Орри, и вот обе мелодические пряди сближаются, сплетаются рифмами неразрывно:
"Полно ждать: ведь и я тону в слезах.
Сеть сплела я из шелков, чтоб тебя поймать верней".
Подхватили друг друга хитроумные созвучия, запрятанные внутри и на конце строк. Исчерпала себя мелодия в финальном, особенно звучном аккорде. Женщины вокруг - да нет, пришли и мужчины, должно быть эти самые, конверсы, лаборанты, рабы и обслуга - не шумят в восторге, не хлопают в ладоши. Встают и кланяются в пояс, все вплоть до старейших. И госпожа Гали - её поднимают и ею кланяются тоже…
Кажется, были и духовные песнопения, практически неотличимые от светских, Орихалхо отпустили задолго до праздничного ужина - сослался на дела и обязанности.
И в свою комнату они явились вдвоём. Уставшие и оттого злее прежнего.
- Что он тебе сказал, уходя? Орри?
- Здешний народ мало понимает в чистопородных лошадях. Стоило бы присмотреть, даже заночевать там. Нет, но какой голос, а?
- Да, не ожидала от него. Ты умеешь союзы ладить.
Неловкая пауза, во время которой Барбе рассеянно перебирает струны.
- Не понимаю тебя, дружок. Поёшь о любви к Прекрасной Даме - а внутри ни одна жилочка не шелохнется.