Весь следующий день провели в пути. Шли, пока не стало совсем темно. Не мог отыскать защищенное место, чтобы разжечь костер. Достал плитку из тележки – что-то она слишком уж легкая. Сел и повернул вентиль. Оказалось, он уже открыт. Покрутил маленький рычажок на горелке. Ничего. Наклонился и послушал. Поворачивал оба вентиля то поочередно, то одновременно. Газовый баллон – пуст. Сидел на корточках, сцепив обе руки будто в кулак и упершись в него лбом, глаза закрыты. Потом поднял голову и просто сидел, вглядываясь в темнеющий лес.
Съели холодный ужин: кукурузная лепешка, бобы и сосиски из банки. Мальчик спросил, как могло получиться, что баллон так быстро опустел. Ответил, что, мол, опустел – и все.
– Ты же говорил, что газу нам хватит на несколько недель.
– Говорил.
– Но ведь прошло только несколько дней!
– Я ошибся.
Ели в молчании. Затем мальчик сказал:
– Это я забыл завернуть вентиль, да?
– Не твоя вина. Я сам должен был проверить.
Мальчик поставил тарелку на полиэтилен. Отвернулся.
– Ты не виноват. Надо всегда закрывать оба вентиля. И надо было вставить тефлоновую прокладку, чтобы газ не утекал. А я не сделал. Так что моя вина. Я ведь тебя не предупредил.
– Про тефлон ты только сейчас придумал, да?
– Ты не виноват.
С трудом шли вперед, отощавшие грязные бродяги. От холода закутались с головой в одеяла, пар дыхания поднимается вверх, еле передвигают ноги по черным блестящим лужам. Пересекали широкую прибрежную равнину, где извечный ветер с воем окутывал их облаками пепла и вынуждал искать хоть какое-нибудь убежище. В домах, или в сараях, или в придорожной канаве. Одеяла поверх голов, днем – темнота чернее преисподней. Прижимал промерзшего до костей мальчика к себе. Говорил:
– Не теряй надежду. Все у нас будет в порядке.
Куда ни глянь, сплошные овраги, да оползни, да следы эрозии, да бесплодная земля. Там и тут валяются кости животных. Кучки непонятного мусора. Фермерские дома в полях, дожди смыли всю краску, щиты на стенах изогнулись и отошли от балок. Не отбрасывают тени. Не отличить один от другого. Дорога спускалась и прорезала заросли мертвой пуэрарии. В болоте сухой тростник склонился над водой. Вдали, где поля сливаются с горизонтом, висит угрюмое марево. Во второй половине дня пошел снег, и они накрылись полиэтиленом, только и слышно, как мокрый снег шуршит по накидке.
За последние недели спал очень мало. Однажды проснулся утром, а мальчик исчез. Сел, держа револьвер в руке, потом встал и посмотрел по сторонам – сына нет. Натянул ботинки и пошел к краю леса. Тусклый рассвет на востоке. Неприветливое солнце начинает свой холодный путь. Увидел бегущего по полю сына. Тот кричит ему:
– Папа! Я нашел в лесу поезд!
– Поезд?
– Да!
– Настоящий поезд?
– Да! Пойдем покажу!
– Надеюсь, ты к нему близко не подходил?
– Нет. Издали рассматривал. Ну, пошли же.
– Там никого нет?
– Нет. Не думаю. Я за тобой вернулся.
– А локомотив есть?
– Да. Большой, дизельный.
Пересекли поле и вошли в лес с противоположной стороны. Рельсы, уложенные на насыпи, уходили вглубь леса. Поезд состоял из дизельно-электрического локомотива с семью пассажирскими вагонами. Отец схватил мальчика за руку.
– Давай-ка посидим и понаблюдаем.
Сидели на пригорке, наблюдали. Все спокойно. Протянул револьвер мальчику.
– Папа, возьми с собой.
– Нет, так не пойдет. Держи.
Мальчик взял и сел, положив револьвер на колени, а отец спустился с пригорка, остановился и стал разглядывать поезд. Пересек рельсы и пошел вдоль вагонов. Обойдя состав, вынырнул из-за последнего вагона и махнул мальчику, чтобы тот шел к нему. Сын вскочил и заткнул револьвер за пояс.
Все покрыто толстым слоем пепла. Мусор в проходах. Чемоданы, снятые с верхних полок, распотрошенные, лежат на сиденьях бог весть с каких времен. За исключением стопки бумажных тарелок, что он нашел в вагоне-ресторане, и сдул с них пыль, и засунул за пазуху, ничего нужного больше в поезде не осталось.
– Как он сюда попал, пап?
– Не знаю. Наверное, кто-то решил двинуть на нем на юг. Группа людей. Здесь у них кончилось горючее.
– Давно он здесь?
– Да, думаю, что давно. Очень давно.
Они закончили осматривать последний вагон, и, пройдя вдоль насыпи, подошли к локомотиву, и взобрались на узкий мостик. Ржавчина. Облупившаяся краска. Протиснулись в кабину и сдули пепел с кресла машиниста, и он усадил мальчика перед рычагами управления. Все очень просто. Голову ломать не надо, двигаешь себе рычаг взад-вперед. Сымитировал стук колес и свисток паровоза, задумался: а знакомы ли мальчику эти звуки? Поиграли, а затем смотрели сквозь заросшее грязью стекло, как рельсы сворачивают и исчезают в бурьяне. Хоть и глядели на мир каждый по-своему, но воспринимали его одинаково: знали, что состав так и будет год за годом разрушаться на этом месте. Знали, что поезда никогда больше ходить не будут.
– Можем идти, пап?
– Да. Конечно.
Иногда на дороге стали попадаться пирамидки из камушков. Условные знаки на языке кочевников, непригодившиеся зарубки на память. Впервые он их заметил еще на севере, на окраинах разграбленных и опустошенных городов. Полные отчаянья послания любимым. Пропавшим или погибшим. К тому времени продуктовые запасы истощились и убийство вступило в свои права. Вскоре дошло до того, что по земле стали рыскать толпы людей, готовых сожрать твоих детей у тебя на глазах. В городах бесчинствовали банды заросших грязью грабителей, они рыли тоннели в развалинах, вылезали из-под обломков – на черных лицах сверкают зубы и белки глаз, – тащили за собой в нейлоновых сетках обгоревшие банки с неизвестной едой, будто нахватали их в распределителях в преисподней. Пушистый черный порошок закручивался на улицах, как на океанском дне спиралью закручиваются выпущенные осьминогом чернила. И пришел холод, и рано стало темнеть, и оборванные бродяги, при свете факелов спускаясь по крутым склонам в ущелья, оставляли за собой неглубокие следы в пепле, и следы исчезали быстро и беззвучно, словно над ними сомкнулись веки. На дорогах странники валились наземь и умирали, а унылая, покрытая саваном Земля продолжала равнодушно вращаться вокруг Солнца. Ее движение неприметно, как путь любой другой безымянной планеты в дремучем космосе.
Продукты у них закончились задолго до того, как они достигли побережья. Шли по местности, опустошенной и разграбленной много лет назад. Ничего не осталось ни в жилых домах, ни в зданиях вдоль дороги. Из телефонного справочника на бензоколонке узнал, как называется городок, в который они забрели, и записал название карандашом на полях карты. Сели на бордюр, ели крекеры и искали это место на карте. Не нашли. Перебрал куски карты и посмотрел еще раз. Наконец-то! Показал мальчику. Миль на пятьдесят отклонились на запад от того места, где, как он считал, должны были оказаться. Нарисовал на карте две фигурки. Сказал:
– Это мы.
Мальчик провел пальцем оттуда до побережья. Спросил:
– Сколько еще идти?
– Недели две. Три.
– Он синий?
– Океан? Не знаю. Раньше был синий.
Мальчик кивнул. Сидел и рассматривал карту. Отец наблюдал за ним. Догадался, о чем он думает. Сам в детстве обожал путешествовать по картам, не убирая пальца с той точки, которой был обозначен их городишко. Это как искать родных в телефонной книге. Каждый сам по себе и в то же время часть целого. Все на своих местах. Но у каждого свое место.
– Ну, пошли. Пора.
Ближе к вечеру зарядил дождь. Свернули с дороги, и по тропинке в поле вышли к маленькому сарайчику, и в нем провели ночь. На бетонном полу в дальнем углу стояли жестяные бочки. Он припер ими дверь, разжег костер на полу, а из сплющенных картонных коробок устроил себе и сыну подстилки. Всю ночь по железной крыше барабанил дождь. Проснулся: дрова прогорели, холодище. Мальчик не спит, сидит, закутавшись в одеяло.
– Что случилось?
– Ничего особенного. Плохой сон приснился.
– Что тебе приснилось?
– Не важно.
– Ты как?
– Так себе.
Он обнял его и прижал к себе. Сказал:
– Ладно, забудь.
– Я плакал, а ты не проснулся.
– Прости, свалился от усталости.
– Да нет же, я про сон говорю.
К утру дождь перестал. Проснулся и слушал ленивый перестук капель. Поерзал на твердом бетонном полу и посмотрел сквозь доски на серые окрестности. Мальчик пока спит. Лужицы дождевой воды на полу, от каждой упавшей капли вспухают пузыри, и разбегаются, и лопаются. И так без конца. Однажды в городишке у подножия гор они тоже ночевали в похожем месте. Слушали дождь. Там же наткнулись на старомодное заведение: тут тебе и аптека, и закусочная, и магазин. Прилавок из черного мрамора, высокие хромированные табуреты с видавшими виды сиденьями, кое-как заклеенными изоляционной лентой. Аптечный ларек разграбили, а сам магазин, как ни странно, не тронули. Полки заставлены дорогой электронной техникой. Стоял, рассматривал магазин. Большой выбор. Галантерея. А это что? Схватил сына за руку и потащил к выходу, но было уже поздно – ребенок успел увидеть. В конце прилавка под стеклянным колпаком для торта – человеческая голова. Отрубленная. В кепке. Высохшие глаза глубоко запали в глазницы. Выражение глубокой грусти. Или ему это приснилось? Нет. Поднялся, и наклонился, и подул на угли, и продвинул в середину полуобгоревшие доски, и костер тогда хорошо занялся.
– Где-то же есть хорошие люди. Ты сам говорил.
– Говорил.
– Ну и где же они?
– Прячутся.
– От кого?
– Друг от друга.
– Их много?
– Этого мы не знаем.
– Но сколько-то есть, да?
– Сколько-то, конечно, есть.
– Это правда?
– Да, правда.
– А может, и нет.
– Думаю, что правда.
– Ну хорошо.
– Ты мне не веришь.
– Верю.
– Вот и отлично.
– Я всегда тебе верю.
– Сомневаюсь.
– Всегда. Я должен тебе верить.
Возвращались по грязи назад на дорогу. После дождя пахнет землей и мокрым пеплом. Придорожная канава с черной водой. Хлещет из железной дренажной трубы. Пластмассовый олень во дворе. Чуть позже в тот же день вошли в небольшой городок. Им навстречу из-за грузовика вышли трое мужчин, загородили дорогу. Истощенные, в каком-то тряпье. В руках – куски труб. Спросили:
– Что у тебя в тележке?
Он направил на них револьвер. Не двигаются. Сын вцепился в его куртку. Все молчат. Начал толкать тележку, отступили к обочине. Отдал тележку мальчику, а сам шел пятясь, наставив на них револьвер. С таким видом, будто он разбойник с большой дороги, а у самого сердце почти выскакивало из груди и вот-вот начнется приступ кашля. Те трое вернулись на прежнее место, не спуская с них глаз. Засунул револьвер за пояс, и повернулся к ним спиной, и взялся за тележку. Взобравшись на пригорок, оглянулись: стоят. Велел мальчику везти тележку, сам пересек какой-то двор и вышел на пятачок, откуда дорога хорошо просматривалась: испарились. Мальчик был сильно напуган. Отец бросил револьвер поверх вещей, забрал у мальчика тележку, и они пошли дальше.
Залегли в поле и до самой темноты наблюдали за дорогой. Никто не проходил. Холодно. Когда совсем стемнело, вытащили тележку на дорогу, он выдернул одеяла, закутались и пошли. Вслепую. Одно колесико стало периодически попискивать, придется с этим мириться. Так брели несколько часов, а потом, с трудом пробравшись сквозь придорожный кустарник, дрожащие и обессиленные, улеглись на холодной земле и проспали до наступления дня. Проснувшись, понял, что заболел.
У него начался жар, пришлось отлеживаться в лесу. Словно беглецам. Негде разжечь костер. Небезопасно. Мальчик сидел в ворохе листьев, смотрел на отца. Черные круги под глазами.
– Ты не умираешь, папа? Не умираешь?
– Нет, просто сильно заболел.
– Мне очень страшно.
– Я понимаю. Ничего-ничего. Я поправлюсь, вот увидишь.
Его сны преобразились. Вернулся исчезнувший мир. Видел свою семью, все давно умершие, искоса по-чудному на него смотрят. Никто ни слова. Стал вспоминать свою жизнь. Эпизод из далекого прошлого. Мрачный день в городе в какой-то чужой стране. Он стоит у окна и смотрит вниз на улицу. У него за спиной – деревянный столик с погасшей лампой. На столе – книги и бумаги. Начался дождь, и тогда кот, сидящий на противоположной стороне улицы, встал, и перешел дорогу, и, зевая, уселся под навесом кафе. За столиком сидела женщина, подперев голову руками. Много лет спустя он стоял в уничтоженной пожаром библиотеке с валяющимися в лужах на полу почерневшими книгами. Опрокинутые книжные полки. Вспыхнула злость на это собрание лжи, заключенной в тысячах и тысячах томов. Поднял один – тяжелый, разбухший от воды – и полистал страницы. Ему никогда не приходило в голову, сколь важны будут любые мелочи, о которых говорилось в книгах. Поразился: ведь ничего похожего на сегодняшний мир не существовало. Выронил книгу, и бросил последний взгляд, и вышел навстречу холодному серому свету.
Прошло три дня. Четыре. Спал отвратительно. Проснулся от мучительного кашля. Хриплое дыхание.
– Извини, – прошептал в безучастную темноту.
– Ничего, – откликнулся мальчик.
Зажег крохотный масляный светильник и оставил его на камне, встал и поковылял по сухим листьям, закутавшись в одеяло. Мальчик прошептал ему в спину, чтобы он не уходил.
– Я чуть-чуть. Совсем недалеко. Услышу, если крикнешь.
Если ветер задует светильник, обратной дороги ему не найти. Сидел в листьях на вершине холма и всматривался в черноту. Смотреть не на что. Ветра нет. В прошлом, когда он так же подымался на гору, и сидел, и разглядывал едва различимые очертания местности, где заблудившаяся луна прокладывала себе дорогу посреди отравленной пустыни, иногда видел мерцание света. Расплывчатое и тусклое в густом мраке. На другом берегу реки или далеко в темных кварталах сожженного города. По утрам он возвращался на то же место с биноклем и изучал окрестности в надежде увидеть дымок костра, но ни разу так и не увидел.
Стоит на краю зимнего поля в толпе суровых мужчин. Ему приблизительно столько же, сколько сейчас сыну. Ну, может, чуть постарше. Смотрит, как взрослые ухают кирками и мотыгами по каменистой почве. Наконец вытащили на свет огромный клубок змей, сотню, не меньше. Змеи, извиваясь, прильнули друг к другу, чтобы согреться. Потихоньку их вялые тела начинают шевелиться в лучах холодного, бьющего в глаза света. Словно кишки какого-то огромного чудовища, вываленные на всеобщее обозрение. Люди обрызгали их бензином и подожгли. Не будучи в силах справиться с самим злом, жгли змей заживо, считая их олицетворением зла. Охваченные огнем, змеи извивались от боли, некоторые уползли вглубь грота, освещая пламенем дальние углы. Они ведь немые, а потому не было криков, и люди смотрели на их мучения молча, а потом в лучах зимнего заката, не говоря ни слова, разошлись по домам, чтобы не пропустить ужин.
Как-то мальчик пробудился от ночного кошмара и не захотел рассказывать отцу, что ему снилось.
– Не хочешь – не говори. Это нормально.
– Я боюсь.
– Все хорошо.
– А вот и нет.
– Это ведь был всего-навсего сон.
– Мне очень страшно.
– Знаю.
Мальчик отвернулся. Отец крепко обнял его. Сказал:
– Послушай меня.
– Что?
– Если тебе снится мир, которого раньше не было или которого никогда не будет, и тебя переполняет радость, то это как раз означает, что ты сдался. Понимаешь? Но ты не имеешь права сдаваться. Я тебе не позволю.
Когда они наконец пошли дальше, его все еще одолевала слабость, и сколько бы он себя ни обманывал, отчаяние овладело им, как никогда раньше. Понос не прекращается, мерзость какая, совсем нету сил, приходится крепко держаться за ручку тележки. Глянул на мальчика ввалившимися глазами. Холодок отчуждения. Сердце не обманешь – сразу почувствовало. Через пару дней добрели до участка дороги, где пожары уничтожили все. Спекшийся слой пепла толщиной в несколько дюймов, тележка идет с трудом. Под такой коркой дорога сначала вспучилась от жара, а потом просела. Облокотился на ручку тележки и посмотрел вдаль. Хилые деревья внизу. Ручьи, наполненные серой жижей. Потемневшая опустошенная земля.
Преодолев эту выжженную местность, они начали находить на дороге вещи, брошенные когда-то беженцами. Коробки и мешки. Полусгоревшие и черные. Старые чемоданы, искореженные огнем до неузнаваемости. Кое-где в пепле – пустые ямки, там, где мародерам удалось выковырять отдельные предметы. Пройдя еще милю, стали натыкаться на мертвецов. Тела, по пояс увязшие в пепле, цепляются друг за друга, рты открыты в немом крике. Положил руку на плечо сына, велел:
– Повернись ко мне. Тебе не нужно это видеть.
– Все, что ты сейчас запомнишь, останется с тобой навсегда? Так?
– Да.
– Все нормально, пап.
– Все нормально?
– Да. Я все запомнил.
– Я не хочу, чтобы ты на них смотрел.
– Они от этого не исчезнут.
Отец остановился и облокотился на тележку. Посмотрел на дорогу, потом на мальчика. Странное спокойствие. Ребенок сказал:
– Пошли-ка дальше.
– Да-да, пошли.
– Они ведь пытались спастись, папа?
– Да.
– Почему же они не сошли с дороги?
– А куда им было идти? Все полыхало в огне.
Пробирались среди мумифицированных тел. Пепел под ногами. Черная, туго натянутая кожа на телах, потрескавшаяся и съежившаяся – на черепах. Будто громадным насосом выкачали жизнь. В молчании шли по беззвучному коридору, мимо этих душ, обреченных на вечные муки в холодном пекле дороги.
Прошли через придорожное селение, сожженное дотла. Какие-то металлические цистерны, отдельные сохранившиеся трубы из закопченного кирпича. В канавах – серые шлакообразные скопления расплавленного стекла. Вдоль дороги на мили тянутся спирали оголенных электрических проводов. Непрерывно кашлял. Заметил, что мальчик внимательно за ним наблюдает. Только о нем и думает, бедняжка. А надо ли ему это?
Расположились на дороге, съели остатки жареных хлебцев, твердых как камень, и последнюю банку тунца. Открыл банку чернослива в сиропе, передавали друг другу. Мальчик наклонил банку, и допил последние капли сиропа, и зажал банку между колен, и провел указательным пальцем по стенкам внутри, и сунул палец в рот. Отец проворчал:
– Смотри не порежь палец.
– Ты всегда так говоришь.
– Знаю.
Наблюдал, как мальчик облизывает крышку: осторожно, похоже, будто кот вылизывает свое отражение в стекле.
Мальчик сказал:
– Не смотри.
– Ладно.
Пригнул крышку и поставил банку перед собой на дороге.
– Что? – спросил мальчик. – Что-то не так?
– Нет, нет.
– Скажи мне.
– Мне кажется, кто-то идет за нами по пятам.
– Я так и думал.
– Ты так и думал?
– Да. Я подумал, ты что-то подобное скажешь. Что ты собираешься делать?
– Пока не знаю.
– Что-нибудь придумал?