- Такое случалось прежде? - спросил Всеволод у Конрада.
- Что именно?
- Чтобы столько погибших?
Сакс не ответил. Ни да, ни нет. Лишь неопределённо мотнул головой. Сказал невпопад:
- Нам повезло, что ночью не было дождя.
- Дождя? - не понял Всеволод.
- Ров, - пояснил тевтон. - Греческий огонь воды не боится, но вот дрова… Если намокнут - могут и не заняться. А без огненного рва - трудно. Без него замок не спасла бы даже твоя вылазка.
Что ж, очень может быть… Всеволод не спорил.
Глава 28
Своих покойников тевтоны отпевали в замковой часовне. Оттуда благородных рыцарей унесли в замковые подземелья - сначала в алхимическую лабораторию на бальзамирование. Потом - в склеп, где с погибшими орденскими братьями наедине прощался мастер Бернгард.
Всех прочих мертвецов на скрипучих повозках спустили к погосту у подножия замковой горы. Кладбище было не большим и не маленьким, но, в общем-то, приличных уже размеров. Всеволод обратил внимание на то, чего не замечал прежде: над каждым могильным холмиком здесь возвышалось не по одному, а по два-три креста, сбитых из осины. От нечисти, похоже…
Чтобы оберегать покой павших.
Впрочем, ненадёжным оказался такой оберег. Вон, на одной из свежих могил осиновые кресты повалены, а сам холмик - разворошён. Словно падальщик какой постарался. Да только ведь не зверь-трупоед это. Другое совсем…
Авангард траурной процессии остановился.
- Нахтцереры! - с ненавистью процедил Конрад, глядя на потревоженное погребение.
- Упыри? - повернулся к рыцарю Всеволод.
Конрад кивнул:
- Иногда они прячутся в могилах. Если не успевают найти более подходящего убежища. Когти у тёмных тварей крепкие, а рыхлая земля - податлива. Могильной землёй тоже ведь можно укрыться от солнца.
Всеволод вздохнул. Проклятый край! Нечисть здесь даже мёртвым не даёт покоя.
- Нахтцереры зарываются не очень глубоко, - неожиданно добавил Конрад. По губам рыцаря скользнула плотоядная улыбка.
А к поруганной могиле уже направляется Бернгард. А в руках у магистра - рыцарский меч. Длинный, прямой, острый, в серебре. Обнажённый…
Всеволод молча наблюдал за происходящим.
Бернгард дважды обошёл разрушенный холмик, присматриваясь и примеряясь к чему-то. Остановился у изголовья могилы. Расставил ноги пошире. Поднял меч, удерживая оружие обоими руками, остриём вниз - к могиле. Левая ладонь Бернгарда крепко обхватывает рукоять, правая - лежит на округлом навершии эфеса, готовая вонзить клинок в землю у ног магистра.
Тевтонский старец-воевода на миг замер над могилой, словно над поверженным противником, которого нужно и должно добить.
А после…
Шумный выдох. Сильный колющий удар. Сверху - вниз. По прямой. Отвесно. Бернгард наваливается на своё оружие всем телом, приседая, сгибаясь и глубоко вгоняя меч в могильный холм.
Заточенная сталь с густой серебряной насечкой легко вошла в изрытую землю. Клинок утонул в ней по самую рукоять. Даже широкое перекрестие большого - и на одну, и на две руки рассчитанного - эфеса впечаталось в рыхлую почву.
И - сразу…
И - тут же…
Приглушённый рык-стон, донёсшийся откуда-то из-под земли.
Влажные комья и куски дёрна, взлетевшие в воздух.
Могила взорвалась, будто в неё заложили сосуд с громовым сарацинским порошком и запалённым фитилём.
Могила ожила. Словно погребённый в ней пожелал не восстать даже - вскочить.
Только дело-то - не в погребённом. Дело в том, кто влез в чужое погребение.
Рука… Длинная, бледная, когтистая, перепачканная жирной грязью мелькнула над могильным холмом.
Рука судорожно схватила воздух. Упала издыхающей змеёй. Дёрнулась на солнце раз, другой… Попыталась втянуться обратно.
Застыла. Замерла. Умерла.
Бернгард вырвал погружённый в землю меч.
Вслед за клинком взметнулся чёрный фонтан упыриной крови. Высоко, сильно, густо, обильно. Фонтан ударил прямо из могильного холма, оросив соседние погребения.
Впрочем, он бил недолго.
Злосчастную могилу окутала смрадная туманная дымка. Кровь нечисти истаивала и испарялась на солнце почти мгновенно. Торчавшая из земли бледная безжизненная рука тоже начинала темнеть. На грязной коже вспухали первые волдыри, которым вскоре надлежало обратиться язвами, а после - исчезнуть вовсе, вместе с плотью нездешнего обиталища.
- Вытащить падаль, - распорядился Бернгард. - Поправить могилу. Поставить кресты на место.
Магистр отошёл. Засуетились кнехты. Раскапывать могилу не стали. Поступили проще. Кто-то подвёл лошадь с привязанной к седлу верёвкой. Другим концом обмотали руку тёмной твари. Лошадка поднатужилась…
Словно старую корягу, присыпанную землёй, из-под порушенного холмика выдрали труп нечисти. Конрад был прав: кровопийца закопался не очень неглубоко.
Когда упыря волокли мимо, Всеволод разглядел оскаленную пасть, забитую землёй, вытаращенные и запорошенные глаза, зияющую в груди рану. Бернгард хоть и бил вслепую, но ударил точно. Видимо, сказывался богатый опыт дневных вылазок.
Рана ещё кровоточила - за упырём тянулся жирный чёрный след. Но солнце быстро обесцвечивало и стирало его. Мёртвую тварь бросили где-то за кладбищем, предоставив светилу довершать начатое.
Всеволод заглянул в осквернённую могилу. Там, на дне ямы, виднелись куски савана. Останки неведомого защитника замка лежал в земле ненамного глубже упыря.
Развороченную могилку молча прикопали заново. Поправили холмик. Снова поставили сбитую в кресты осину. Да, конечно, ненадёжная защита, но хоть что-то…
Тевтонов происшедшее, похоже, нисколько не ужаснуло и даже не взволновало особо. Не в первой, наверное, выковыривать пришлых тварей из людских могил. Орденский священник - тот, что во время ночного боя размахивал на стене крестом и предрекал нечисти гибель в геенне огненной - наскоро пробубнил молитву над потревоженным захоронением.
И - всё.
И - забыли.
И - занялись новыми покойниками.
Вырыли новые могилы.
Прочли новые молитвы.
Простых кнехтов и хоронили по-простому. Наспех, без домовин, без серебрённых лат, в грубых саванах, в неглубоких ямах. Под теми же осиновыми крестами.
Что ж, кнехты - кнехтами. Может у тевтонов, привыкших с смерти соратников, так и принято, но русские дружинники достойны иного погребения.
Всеволод настоял, чтобы его бойцов закопали поглубже. И чтобы каждого русича упокоили в боевой броне. Небось, бились-то они не хуже тевтонских рыцарей и раз уж для союзников не отведено места в замковом склепе, пусть хоть так, что ли… Серебрёный доспех худо-бедно защищавший при жизни, пусть послужит и теперь, после смерти.
И без гроба - тоже не годиться. Не собак всё ж закапывали - верных соратников.
Под неодобрительным взглядом рачительного однорукого кастеляна из ценных осиновых (осина нынче - самая ценная порода) досок русичи сбили домовины. И для своих павших, и для шекелисов.
Всеволод решил: воинов Золтана тоже надлежало схоронить с честью. Покуда есть такая возможность…
Каждый гроб снаружи обложили посеребрёнными наконечниками стрел. Над каждой крышкой зарыли обнажённое оружие погибшего. С серебряной насечкой, да остриём вверх. Если сунется тёмная тварь - пусть отведает серебра.
Вот и всё, что можно было сделать. И - прощайте, други!
Татары поступили проще. В стороне от погоста - на вершине небольшого каменистого холма кочевники сложили погребальный костёр. Запалили. И потом заунывными напевами родных степей долго провожали души павших соплеменников, отлетавшие вместе с тяжёлыми клубами густого чёрного дыма.
К вечеру управились. Все. Со всем. Удалось даже выкроить пару часов для ужина и отдыха.
После заката воды Мёртвого озера расступились снова. Опять открылся Проклятый Проход. Над безжизненным плато заклубился светящийся зеленоватый туман. А на наблюдательной площадке замкового донжона всполошно и гулко взревел сигнальный рог.
Глава 29
… Всеволод худо-бедно, а всё же привыкал и приспосабливался к новой жизни. К особой жизни, когда днём спишь. Немного. И много работаешь. А ночью - сражаешься. Ещё больше.
Эржебетт теперь не отходила от него ни на шаг. Девчонка всегда была рядом, как и положено хорошему оруженосцу, за какового её и принимали ещё тевтоны. По крайней мере, делали вид, что принимают.
Днём Эржебетт трудилась вместе со всеми, не гнушаясь самой грязной работы. Ночью - пережидала штурм, где-нибудь в укромном уголке под тем участком стены, который обороняли русичи. В сече девчонка, конечно, не участвовала, но помогала, в меру сил. Подавала стрелы, подносила огонь, воду, оттаскивала раненых. Тоже опасно, конечно, но после того визита рыцаря с серебряной водой в перчатке что-то подсказывало Всеволоду: оставлять девчонку в пустующем донжоне одну - ещё опаснее. Тайный враг он ведь завсегда страшнее явного. В общем, уж лучше так: в бою, но под присмотром.
В тевтонской кузне ему выковали новый меч взамен сломанного. Аккурат по руке - не хуже прежнего. Добрый клинок толкового мастера. И сталь хороша. И серебра на сталь положили не скупясь: воюй, русич!
Всеволод воевал…
Штурм следовал за штурмом. Таких яростных атак, как в первую ночь их пребывания в тевтонском замке, правда, пока не было. Нападения нечисти защитники замка отбивали, не впуская врага за стены. Порой - даже не поджигая рва. И потери были не столь велики.
Но люди всё-таки гибли. И ряды редели.
И всё настойчивее лезли в голову мысли: что дальше? Что будет потом, когда защитников Закатной Сторожи станет меньше, чем нужно для обороны внешних стен крепости? Отойти во внутреннюю цитадель? Хорошо, а потом? Запереться в донжоне? А после? Когда уже не хватит сил защищать главную башню замка? Куда уходить тогда? Где запираться? Откуда продолжать бой?
Наверное, такие мысли мучили не одного Всеволода.
По первому времени, в затишьях перед ночными боями и в кратких перерывах между дневными трудами, Раду, бывало, ещё вытаскивал цимбалу и пел свои песни - печальные, тоскливые, грустные. Весёлых песен в Серебряных Вратах Всеволод от молодого угра так ни разу и не услышал. А ведь хотелось! Но певец пел не то, что хотелось. То, что было вокруг, он пел. Что было на душе.
На душе было скверно. И потому надрывные песни юного шекелиса не будоражили кровь, а лишь вышибали слезу. Не из глаз даже - из самого сердца. Кровавую слезу…
Возможно, поэтому вскоре песни и вовсе перестали звучать. То ли сам так решил Раду, то ли подсказал кто, но увязанная в большую дорожную суму цимбала куда-то исчезла. Но без песен - хотя бы таких унылых и безрадостных - стало совсем невмоготу. Будто уже пал обречённый замок. Будто вымерли все защитники, а те, что бродят ещё днём и машут мечами ночью - не люди уже - а живые трупы. Лишь по ошибке живые. Ненадолго живые…
Тевтонский старец-воевода Бернгард доходчиво объяснил Всеволоду, что Ночной Рыцарь, он же Чёрный Князь, он же Чёрный Господарь, он же Шоломанар, Балавр и Эрлик-хан не перейдёт границу обиталищ, пока в окрестностях Мёртвого озера есть кому сопротивляться тёмному воинству. Но тот же мастер Бернгард сказал, что подмоги Закатной Стороже ждать больше неоткуда.
А озеро, скрывающее под толщей воды Проклятый Проход, каждую ночь извергало сотни и тысячи упырей, жаждущих крови. И конца-краю тому не видать. А ведь оборонять бесконечно нельзя никакую крепость. Даже эту, кажущуюся такой неприступной. Увы - только кажущуюся. Да и припасы у гарнизона не безграничны. Даже если удастся ещё месяц-другой успешно отбивать атаки тёмных тварей, чем защитники будут питаться, когда подчистят все кладовые и съедят собственных коней? Упырятиной, которую не способны есть даже вечно голодные волкодлаки?
С каждым сонно прожитым днём, с каждой пролетевшей в боевом угаре ночью, Всеволод всё отчётливее осознавал то, что, по большому счёту, понял с самого начала: нет выхода, нет надежды.
Да, он понял это давно, но то было отстранённое понимание. Тогда он ещё был свеж и полон боевой злости. Тогда ему достаточно было битвы с нечистью ради самой битвы. Теперь же Всеволод просто механически и бездумно выполнял однообразный ратный труд. И теперь он начинал уставать от работы, конечного результата которой не увидит уже никогда.
Потребовалось время, чтобы как следует прочувствовать и прожить понятое. Чтобы уяснить всё по-настоящему. А время шло. Горькая правда становилась всё горше. Неумолимо заполнявшая душу безысходность угнетала всё сильнее.
Они всего лишь оттягивали неизбежное. А есть ли в этом смысл?
Наверное, есть. Как и в любой отсрочке. Лишний день жизни целого обиталища - это немало. А когда дни складываются в недели, в месяцы…
И всё же от подобных размышлений всесокрушающей волной накатывали давящая, щемящая грусть, отчаяние, и особая иступленная ярость, знакомая только обречённым. А ещё - жажда битвы и смерти. Забытья в битве и в смерти. Хоть в чужой смерти, а хоть бы и в своей. Всё равно уже потому что. Бесполезно всё потому как.
Всеволод понимал: так - неправильно. Но до чего трудно было противиться грусти-печали, от которой хоть волком вой. И без разницы - на луну ли, на солнце. Вой-й-й!
А тут ещё исподволь свербила другая мыслишка. Вопрос, так и оставшийся без ответа. Неразгаданная загадка. Кем всё-таки был тот неведомый рыцарь с раствором адского камня в перчатке? Зачем приходил к Эржебетт? Ищет ли он новой встречи? Найдёт ли? И не понять, причастен ли к этой тайне тевтонский магистр? Или всё же нет? Поначалу отсутствие ответов раздражало и подстёгивало хоть к каким-то действиям и поиску злоумышленника, но со временем копившееся глухое раздражение перегорало, а безрезультатность метаний лишь множила уныния в душе.
Чтобы выбраться из вязкой, обволакивающей, отупляющей и опасной трясины безысходности, следовало что-то менять. А для этого нужно было взглянуть на происходящее особым незамутнённым взором. Требовался толчок, способный повернуть опостылевшие мысли в ином направлении и заставить, наконец, думать иначе.
Всеволод знал, где искать прояснение. По крайней мере, думал, что знает. Всё чаще и чаще он вглядывался туда, где крылся корень всех бед. В каменистые пустоши безжизненного плато, раскинувшегося за горловиной ущелья. В далёкое Мёртвое озеро, что скрывало путь в проклятую Шоломонарию. С ненавистью, с вскипающей злостью вглядывался. Но и с подспудной надеждой тоже.
Он смотрел туда днём, когда озёрные воды холодно поблёскивали под солнечными лучами. И ночью, когда над горным плато клубился зловещий зеленоватый туман.
Вглядывался, размышлял…
Иногда в замке случались дневные вылазки. Редкие, правда, малые и скоротечные. С Бернгардом за стены выезжал небольшой - в три-четыре десятка всадников, оторванных от дневных работ - отряд.
Тевтоны недолго рыскали по ближайшим окрестностям в поисках укрывшейся от солнца нечисти, и довольно скоро возвращались. Но в Стороже всё чаще поговаривали о дальней вылазке, в которой примет участие большая часть гарнизона и которая продлиться до позднего вечера.
Всеволод твёрдо решил принять участие в этом рейде. С одной-единственной целью: хотелось добраться до Мёртвого озера, осмотреть его вблизи, заглянуть в чёрные глубины. Разглядеть, если удастся, сокрытый в холодных водах Проклятый Проход. Поразмыслить над увиденным.
Понять. Разобраться. Попытаться хотя бы…
И, быть может, придумать. Хоть что-то.
Если повезёт.
А потом мысли об озере ушли. Потом - пришла беда. Едва не погибла Эржебетт. Причём, не от упыриных когтей и клыков, а от тевтонской стрелы.
Глава 30
В ту ночь натиск тёмных тварей был особенно яростным. Тогда упыри почти прорвались в крепость.
Под ядрами пороков, под серебряным дождём стрел и огненным ливнем зажигательных и разрывных снарядов упыри добрались до внешних укреплений, преодолели осиновый тын, перевалили через ров, влезли на вал, вскарабкались на стену, усеянную серебрёнными шипами… Перехлестнуть через заборало на замковый двор им, правда, не удалось. Но бой был жаркий.
Бой был в самом разгаре, когда… вдруг…
- Воевода! - окликнул Всеволода десятник Фёдор. - Эржебетт!
Всего два слова. И взмах мечом. Как перстом, указующим, куда смотреть. С клинка Фёдора слетели чёрные брызги - кровь только что срубленной нечисти. Брызги упали на маленькую скорчившуюся фигурку в длинной кольчужной рубахе с чужого плеча. Кольчуга, подобно рыбьей чешуе, отливала в свете огней и факелов серебром. А под защитной чешуёй растекалось красное…
Эржебетт!
Рядом лежал упырь, насквозь пропоротый небольшим мечом девушки. Тварь, которую не заметили ни Всеволод, ни Фёдор проскользнула сзади и наткнулся на Эржебетт.
Или Эржебетт - наткнулась на тёмное отродье? И вот она…
Убита? Ранена? Испита?
Непокрытая голова - шлем скатился куда-то под стену. Размётанные рыжие волосы. Не длинные, но и не такие короткие, как положено отроку. Теперь-то всем видно, что за оруженосец такой у русского воеводы. Всем ясно… Если, конечно, есть у кого-то сейчас время и возможность обращать на это внимание. Если в яростной сече есть кому-то до того дело.
А коли и есть - плевать!
- Фёдор - прикрой!
Фёдор прикрыл. Всеволод ринулся к Эржебетт. А по пути…
Взмах - одна лезущая через стену тварь, валится вниз. Ещё взмах - и второй упырь, вереща под серебрённой сталью исчезает по ту сторону заборала.
- Эржебетт!
Жива! Эржебетт - жива! Только стонет сквозь стиснутые зубы. Подвывает только:
- У-у-у…
И слёзы сочатся из уголков зажмуренных глаз.
Всеволод мельком глянул на валявшегося рядом упыря с мечом в брюхе:
- Укусил? Оцарапал?
Нет, не похоже. Не успела тварь. Не достала.
Другое достало: из простреленной насквозь левой лодыжки Эржебетт, под самым коленом торчит высунувшийся наполовину наконечник. Весь в серебре и в крови. Широкий, сплюснутый, с двумя плоскими заточенными гранями-крыльями, с частыми зазубринами по краям. Здесь, под коленом, стрела вышла…
А с другой стороны - сзади, там, где вошла - покачивалось и подрагивало короткое оперённое древко, струганное из осины. Но почему наконечник неподвижен, а оперение шевелится?
Да потому что переломился арбалетный болт! Прямо в ране и переломился.
Всеволод бросил мечи в потёки чёрной и красной крови. Схватился за оперённый конец стрелы, дёрнул резко и сильно.
Стрела поддалось, вышла легко, почти без сопротивления.
Эржебетт громко вскрикнула.
Всеволод вырвал древко.
Наконечник остался в ноге.
Эржебетт стонала… Ничего, потерпи, родная. Знаю, что больно, знаю, что очень, но потерпеть нужно.
Одного взгляда, брошенного на стрелу, Всеволоду хватило, чтобы понять: кто-то изрядно покорпел над болтом. Там, где крепился наконечник, толстое древко надрезано и надколото. Да так, что хоть голыми руками щепу на лучины ломай. Только вот мелкой и занозистой будет та щепа. Стрела этак на добрую четверть раскололось и развалилось прямо в ноге.