На ходулях мы обходим лес по краю, за ним дорога, ведущая к деревне, - туда-то и ушел Лютич. Тропинка, бегущая вдоль опушки, сносная, удобная для передвижения на ходулях, пусть и заросшая травой, но без кочек, ровная. И деревья совсем рядом - протянул руку, подержался и, отдохнув немного, пошел дальше. Ирка ловко скачет впереди - что твой зайчик, я уныло плетусь сзади. Всё-таки жизнь в Лайф-сити неважно сказалась на моем физическом состоянии: отрастил брюшко, отсидел задницу в кабинете. Пора браться за ум и пудовые гантели.
За деревьями темнеет пыльная грунтовка, она спускается к васильковому полю; в густеющей мгле поле кажется волнующимся морем. Там, ниже холма, у речушки расположена деревенька - до полусотни дворов. Деревня не брошена: с холма, еще днем, мы видели ухоженные домики, людей, их заметно издалека благодаря ходулям, безмятежных коров; на выгоне трое ребят играли в догонялки, ловко перескакивая по разложенным в траве камням, вверенные им овцы дремали, сбившись в кучу. Лютич направил тележку в деревню, а мы пошли к обрыву и ждали его до самого вечера.
Ирка уже собирается выходить на дорогу, но я удерживаю ее за плечо. Отчетливо слышно, как где-то фырчит мотор, и мы замираем в тени деревьев. Моя спутница, отвыкшая от шума двигателей, недоуменно глядит на дорогу: что за чудовище может издавать такие звуки?
Из-за поворота показывается миниатюрный автомобильчик неизвестной мне марки, кузов у него странно выпуклый, округлый, будто составленный из шаров. Желтая эмаль на кузове облупилась, стекла выбиты. Из заднего окна выглядывают раскрытые зонты броского канареечного цвета, но они порванные и какие-то отчаянно старые. За бампером волочатся привязанные к нему консервные банки и, громко лязгая, подпрыгивают на кочках. Уже темно и трудно разглядеть, кто сидит за рулем; воняет дешевым бензином. Машина, тарахтя, подъезжает к развилке и останавливается. Дорога, что вьется по склону холма вниз, к деревне, узка и неказиста, а в поле с синими колышущимися цветами она вообще теряется из вида. Вторая дорога, пошире, минуя городки и поселки, ведет прямиком в Беличи. Так говорил Лютич, да и я что-то припоминаю, но никаких указателей нет.
Из окна автомобиля высовывается чья-то рыжая, с седыми прядями голова, крупная и большеухая. Ее обладатель смотрит на дорогу, что спускается в деревню, и громко ворчит:
- Вот, отец, не везет тебе, ой как не везет. Не достать тебе здесь бензина, отец, никак не достать. Но что же делать, отец? Может, попробовать всё-таки?
- Он сам с собой разговаривает, да? - пихает меня локтем Ирка. Я подношу указательный палец к губам. Тшш. Голос этого лунатика смутно знаком мне.
- Что же делать, отец, как же решить эту логическую головоломку? - бормочет голова. - Ехать дальше, надеясь, что встретится город с заправкой? Но дадут ли они тебе бензина, отец? Нет, не дадут. Но с другой стороны, не дадут бензина, отец, и в этой деревне…
- Вспомнил, - шепчу. - Вспомнил его, чертяку такого… - Ирка испуганно смотрит на меня и ответным жестом прижимает палец к губам, но я уже спешу мимо нее к дороге, ловко переступая ходулями.
- Волик! Волик!
Голова оборачивается. Сомнений нет: это мой старинный школьный друг Волик. Черт возьми, как же он постарел, молодой ведь мужик, и сорока нет, а выглядит как старая развалина. Бледный, дрожит… Глаза красные, словно у бешеного пса, только пены на губах не хватает.
- Изыди, сатана! - неожиданно орет Волик, и машина трогает с места, обдавая меня клубами сухой дорожной пыли. Я с трудом удерживаюсь на ногах, отчаянно взмахиваю руками, сердце замирает… нет, устоял. Откашлявшись, смотрю вслед удаляющейся колымаге. Вдруг что-то оглушительно громко щелкает, будто взрывается, и машина, дернувшись и чихнув пару раз густым сизым выхлопом, останавливается; замирает, как старая кляча, лишившаяся последних сил в этом убийственном рывке.
Мы с Иркой, настороженно переглядываясь, подходим к смешному автомобилю. Я обламываю толстую сухую ветку и держу перед собой, как рапиру. С Воликом что-то не в порядке. А если и впрямь свихнулся? Может и напасть! Точно, точно нападет, совсем умом повредился: только поглядите на эти зонтики и консервные банки на бампере. Черт, сколько я его не видел? Когда началась игра… слышал мельком, что он выжил - в ту самую минуту как раз на крышу забрался, кровлю прохудившуюся подлатать. У него частный дом был, на западной окраине. А жена его, Еленка, из той же школы, где мы учились, погибла. Волик уехал из города. Всё, больше ничегошеньки не знаю о нем, да и не интересовался особо, другие проблемы навалились. А ведь когда-то единственным другом он для меня был, этот неунывающий, жизнерадостный паренек, только он от меня не отворачивался - от "ботаника", застенчивого отличника. Даже отца моего не боялся, хотя слава о папаше дурная шла, дурнее не бывает. Под конец жизни папочка за день выпивал чуть ли не бочонок пива и литрами поглощал виски и водку… Воспоминания колючим бичом хлестнули по сердцу.
Обойдя драндулет с обеих сторон, мы с Иркой, наклонившись, заглядываем внутрь: Волик скорчился на сиденье, прижал колени к животу и обнял руками. Он дрожит и смотрит только на меня, точно увидел призрака. Ветка в руке сама собой опускается. Это он-то нападет?..
- Привет, Волик, - произношу растроганно. - Не бойся, это же я, Влад… - и почему-то теряюсь. Слова встают в горле комом, шершавым, горьким. Такое чувство, что я виновен в нынешнем невеселом положении Волика, я когда-то бросил его, пренебрег нашей дружбой. А Волик явно не в себе, помочь бы ему, но как? Я могу вылечить больного, даже находящегося при смерти человека, даже… Нет, мертвых оставим в покое, их спасти невозможно. Тот случай с Марийкой выбивается из ряда, это необъяснимо. Но как помочь умалишенному, повредившемуся рассудком? Бесполезно заклинать его, стремясь достучаться до помраченного игрой сознания. Тщетно. Напрасно. Слишком близко принял он к сердцу смерть жены, что-то надломилось в рослом, неунывающем Волике.
И всё-таки несмотря ни на что я говорю:
- Живи.
Бережно касаюсь его лба.
- Живи!
Не умоляю - требую.
- Живи, друг!!
Волик садится прямо; похоже, что он узнает меня.
- Надо превозмочь себя, отец, - ни с того ни с сего заявляет он. - Иначе ничего не получится.
Я не знаю, как реагировать: слова правильные, но сказаны не к месту. А Волик открывает рот и, размахивая рукой как заправский дирижер, начинает петь:
В пенных брызгах прибоя
Оплывают следы,
И по двое, по трое
Мы бредем вдоль воды.Солнце красит багрянцем
Россыпь сумрачных скал,
В том проклятье упрямцев -
Находить, что искал.Разуверившись в жизни,
Ты не помнишь - зачем
На чужой скучной тризне,
Встав под сенью эмблем,Непонятных понятий,
Аллегорий и фраз,
Взял чужое проклятье,
Будто вещь про запас.Облегчив чью-то участь,
Ты прибавил себе
Тяжесть ноши и, мучась,
По дороге-судьбеВ путь отправился дальний,
Как Спаситель на крест…
Я слушаю старинную песню барда Януша Дикого; эта песня, непонятная, безысходно-горькая и немного жутковатая была одной из моих любимых в детстве. Ирка смотрит на Волика вытаращенными глазами, поднимает голову, глядит на меня и крутит пальцем у виска. А я подхватываю мотив, замерший на половине куплета, и мы поем вместе с Воликом на два голоса - он запевает, а я подтягиваю. И старые, покрытые ржавчиной слова из моего детства постепенно освобождаются от всего наносного - пыли, мусора, ржи, и начинают сверкать, как хорошо ограненные бриллианты под рукой опытного мастера. Так с металла после ковки счищают окалину, так выходит из грубых ножен остро заточенный меч, так пожилой актер преображается в роли блистательного дамского угодника Джакомо Казановы.
Каторжанин кандальный,
Что не пьет и не ест,С молчаливым упорством
Принимая битье.
Хлыст гуляет с проворством,
И кружит воронье…Рок с оттяжкой ударит,
Раскровенив лицо,
Да повеет вдруг гарью,
И шеренга бойцовРассмеется и вспомнит,
Что они не одни -
Словно в каменоломне,
Где дробили гранитТе рабы, что от века
Проходили в цепях,
Волей сверхчеловека
Стали вдруг в бунтарях…
- И ты чокнулся! - негодует Ирка.
Волик умолкает. Мое сердце частит, как забарахливший мотор, сердцу тесно в груди от нахлынувших переживаний, от мрачного очарования песни, которая называется "Песнь безрассудных".
Но Волика опять бьет дрожь, он, как напуганный кролик, сидит, поджав под себя ноги, в тесном салоне ветхого автомобиля и дрожит. Он не "очнулся"… Что ж, я сделал всё, что мог. Кто сделает больше?
Протягиваю руку в салон.
- Привет, дружище.
Волик молча здоровается со мной; у него мягкая и безвольная ладонь, он сильно изменился, будто растворился в новом жестоком мире. На приборной панели стоит пыльная поляроидная фотокарточка, на цветном снимке - девушка со светлыми, рассыпанными по плечам завитками волос; у нее круглое доброе лицо, ласковая улыбка, глаза смотрят открыто и ясно. Она едва уловимо напоминает ту школьную красавицу Еленку, в которую были влюблены почти все мальчишки из ее класса и из параллельных тоже. Теперь она мертва.
- Волик, ты помнишь меня, дружище?
Раздается щелчок, и Волик, вздрагивая, оборачивается, но это всего лишь сам собой захлопнулся один из торчащих сзади зонтиков. Странно, думаю я, что это за самозакрывающийся зонтик?
- Плохо дело, отец. - Волик, похоже, обращается к самому себе. - Еще один зонт закрылся, немного осталось…
- Влад, кто это такой? - Иринка, держась за кузов, шагает ко мне. Волик настороженно, из-под бровей наблюдает за передвижениями моей возможной невесты. Мне обидно, обидно до слез, что мой целительский талант, мой уникальный дар непригоден здесь, неприменим. Мое "Живи!" - бессмысленный набор звуков, всё зря, попусту. И я пытаюсь растормошить Волика иначе: словами, прикосновениями. Хватаю и трясу за плечи.
- Да очнись же ты! Это я, Влад, Влад Рост, твой друг… твой бывший друг, - добавляю, смутившись. - Помнишь, мы с тобой прыгали в пруд с мостков - кто дальше? А помнишь, осенью в подвале прятались и тайком рассматривали голых теток в "Плейбое"? - Ирка фыркает, но я не обращаю на нее внимания. - А роман? Помнишь, я роман писал и читал его только тебе?
Волик внезапно оживает, что-то знакомое, почти родное мелькает в его глазах. Он со значением смотрит на меня, этот взгляд напоминает мне одного придирчивого критика в Музее изобразительных искусств, что в Будапеште, и говорит:
- Да у вас, отец, талант.
Я улыбаюсь и открываю рот, чтобы сказать ему что-нибудь ободряющее, но лицо Волика вдруг искажается в дикой злобе, и в руке у него со звонким "щелк!" появляется выкидной нож, тусклое лезвие которого мелькает в опасной близости от моего запястья. Я отшатываюсь, едва не падая. Ирка визжит и в отчаянном рывке помогает мне удержаться на ногах, схватив за плечо. В ее глазах плещется отражение моего неслучившегося страха. Невидимая бездна оживает под ногами в предвкушении новых жертв. Вниз по хребту стекает жаркий ручеек пота: еще немного и бездна-обжора получила бы требуемое. Волик хищным пардусом рычит из салона авто, высовывается из окна наполовину и тычет в мою сторону ножиком.
- Иди, с-сволочь, комиксы свои рисуй! Иди рисуй! Да, отец, пускай он комиксы свои рисует, мы без него прекрасно обойдемся…
- Что с ним?! Да он взбесился! - Выхватив у меня палку, Ирка подходит к машине Волика как к клетке с диким зверем и тычет веткой ему в глаза. - А ну пошел! Пошел! Отстань от нас, кому говорю! - Волик неловко отмахивается и пытается достать Ирку, для чего еще больше вылезает из окна, но чуть не падает и, потрясенный, поспешно втягивает свое рыхлое тело обратно в салон, где скрючивается на сидении и дрожит, во все глаза разглядывая нас.
Встает луна, круглый серебряный поднос среди звезд-плошек; в пролившемся с небес молочно-известковом свете лицо сумасшедшего кажется бледным и синеватым, как у утопленника.
Это Волик.
Мой бывший друг.
Рисовать комиксы чрезвычайно легко. Возьмите тетрадь с листами в клеточку, вырвите двойной лист и, положив на стол, пригладьте рукой. Возьмите линейку и карандаш, проведите три горизонтальные линии и пять или шесть вертикальных. Представьте, что это ваша жизнь. В первом прямоугольнике нарисуйте испуганное лицо Волика. Это мой бывший друг. Друзья бывают бывшими, поверьте мне. За спиной Волика - захлопнувшиеся и открытые зонты, вперемешку. Я долго не виделся с ним и не знаю, что для его больной головы значат эти зонты. Я очень хочу узнать это, мне отчего-то кажется, что Волик тогда вернется ко мне, как старый добрый друг.
У вас в руках простой серый карандаш с графитовым стержнем. Краски не нужны - в комиксе не будет цветов. И полутонов не будет, потому что карандаш не мягкий, а твердый, с маркировкой "6H". В вашем комиксе только два цвета: черный и белый. Во втором прямоугольнике нарисуйте лицо Ирки - девчонки, которая потеряла родителей из-за игры и теперь старательно играет в жизнь. Каждый ее поступок - ненастоящий. Она играет в любовь ко мне, она улыбается и переживает, она ненавидит и позволяет отрубить руку глупому мальчишке, но это всё не она, это та ее часть, бóльшая или меньшая, но созданная игрой; настоящая Ирка прячется где-то глубоко внутри. Подведите ей глаза карандашом, обозначьте штрихами темные круги под ними. Короткими черточками набросайте ресницы, заострите ушки - Иркины ушки похожи на эльфийские. Коснитесь пальцем нарисованной щеки и проведите с нажимом книзу прямоугольника. Грифель разотрется по бумаге - это невидимые Иркины слезы.
Вы знаете, почему мы когда-то перестали быть с Воликом лучшими друзьями? Всё очень просто. Я бросил писать и начал рисовать комиксы.
Третьего прямоугольника нам не хватит. Сотрите линию, разделяющую третий и четвертый прямоугольники, нарисуйте много серых, будто в тумане, лиц. Целое сборище лиц. Толпу. Представьте, как испуганы мы, невидимые на прямоугольнике. Представьте, что вы тоже там, вместе с нами, ощутите наш страх, теперь это ваш страх. Ужас. Паника. Прочувствуйте их каждой клеточкой своего тела. Взгляните на приближающуюся толпу. Толпа - сплоченный организм, готовый раздавить вас. Единственная причина, по которой люди не делают этого, то, что за вашу - да, да, за вашу! - голову назначена награда. "Вы" и "мы" уже неразличимы, вы рисуете комикс и одновременно находитесь в нем, ваша жизнь и жизнь ваших героев неотделимы друг от друга, вы - целое. В таких случаях крайне трудно, почти невозможно соблюсти художественную правду: ведь вы ни за что не позволите убить своих героев, вы отождествляете себя с ними. А убить себя нелегко, пусть даже вы и склонны к суициду.
Посмотрите на разграфленный лист бумаги, вам станет ясно, что нашлась еще одна причина, из-за которой мы и вы до сих пор живы: нас нет на прямоугольнике. Только толпа. Ворочается монолитной глыбищей. Наш страх дает ей силу, а наше бездействие - веру в собственную правоту. Попробуйте стать частью толпы, проникнуться ее настроением: злобной радостью, кровожадными мыслями, жгучим обывательским любопытством и осторожным, незаметным на общем фоне благоразумием иных людей. Отделитесь от толпы и от героев, гляньте на них со стороны, вы снова вы.
А мы - там, внизу. Вы же смотрите сверху, не так ли? Мы - забавные фигурки, лишь похожие на настоящих людей. Часть толпы.
Вы жалеете нас? Хотите спасти?
Отыщите в коробке зеленый карандаш и попытайтесь нарисовать листву. Или обозначить на лицах румянец - для этого потребуется розовый карандаш. У вас ничего не выйдет: грифель обязательно раскрошится. Вы перепортите все карандаши, один за другим; они будут ломаться, едва вы коснетесь бумаги - и остро очиненные, и тупые, и твердые, и мягкие.
Комикс останется черно-белым.
Дело даже не в том, что сейчас ночь, а не день. Совершенно в другом: в комиксах не бывает полутонов и оттенков.
Комикс символичен как абсолютное Добро, за которое борются, и абсолютное Зло, с которым сражаются его герои. Он гиперболичен и гипертрофирован, но он - отражение нашей жизни. Загляните в зеркало и вы увидите, как…
…черно-белые деревенские хватают меня и Ирку, вытаскивают из машины Волика, вяжут нам руки. Лица людей размыты. Всех, кроме Ирки и Волика. Так хочу я: эти люди дороги мне. И я понимаю: Ирка не просто играет, я вспоминаю - нас что-то связывает, что-то очень личное; понимаю, какой был сволочью, предав дружбу Волика.
Зажмите в пальцах простой карандаш и аккуратно поставьте точку в нижней части уха Волика: подростком, он раскаленным гвоздем пытался проколоть себе мочку, чтобы вдеть не сережку, как все, а хромированный болтик. Проведите короткую жирную линию возле виска Ирки - шрамик, его она заполучила в детстве. Ирка вырвала ладошку из маминой руки и побежала по дороге к лохматому пуделю, пудель с лаем носился вокруг дерева, на котором сидел рыжий котенок. Ирка хотела отогнать собаку и помочь котенку слезть, но споткнулась и неудачно, боком упала, содрав кожу на виске. Пуделя прогнала мама, а ничейного котенка они взяли домой.
В следующем прямоугольнике нарисуйте плакат. На плакате нет наших фотографий или портретов: только текст с описанием внешности и характерными приметами. Там есть Лютич и я, там есть Ирка. Там написано, что я - целитель, а Лютич с Иркой - чернокнижники, заклинатели духов. Там есть Иркин шрам у виска. Но ничего нет о сошедшем с ума Волике, однако разъяренные деревенские хватают и его: за компанию.
Быстрыми, отрывистыми движениями изобразите боль. Черно-серыми волнами она проходит по моему телу: меня бьют и бьют жестоко. Я шепчу самому себе: живи… черт тебя дери, Влад, живи! Назло им, назло всем. И, кажется, только это спасает меня, безвольно откинувшегося на кузов машины, к которой меня прислонили и, крепко держа за руки, избивают…
Переверните страницу, разлинуйте ее.
В углу первого квадрата начертите круг - это солнце, проведите внизу волнистую линию - это поле. По нему, слушаясь дудочки пастушка в нахлобученной на голову панаме, гуляют толстые, будто надутые овечки. Наметьте росчерком траву и простые луговые цветы - придумайте сами, что это за цветы: я не помню их названий, но они необыкновенно красивы. Добавьте к серому пятну солнца в свинцовом небе черные, готовые пролиться дождем облака. Если вам захочется устроить грозу, не забудьте нарисовать на краю поля лес, чтобы овечкам и мальчишке-пастуху было где укрыться от непогоды.
Вообще-то, эта картинка - ничто, просто способ отвлечься от побоев. Я помню, как в детстве мне сверлили зуб, было ужасно больно. Врач сказал: ну-ну, не бойся, малыш. Представь что-нибудь приятное - например, луг, весь заросший травой, а на лугу пастушонок пасет овечек.
Нарисуйте дантиста с бешено вращающимся, гудящим сверлом и - в зубоврачебном кресле - себя-маленького с широко раскрытым ртом, готового к жуткой боли. Теперь представьте овечек.
Полегчало?
Закрасьте очередной прямоугольник. Пусть он будет мертвенно-серым.