Нет-нет, сотрите линии! Полностью стереть не удалось, картинка размазалась? Ничего страшного. Рисуйте тонко-тонко, контуры должны быть еле видны. За пепельными, смазанными штрихами едва-едва угадывается лицо Ирки. Она плачет, и мне становится стыдно - я считал, будто она играет в любовь, не верил в ее чувства. Проведите рукой по нарисованному лицу девушки: видите, как она несчастна?
Отложите на время карандаш и возьмите ручку, чтоб нельзя было стереть; подумайте, прикоснитесь к бумаге, затушуйте контуры - это Иркина боль, не физическая, а душевная. Густо-синяя, как чернильная клякса.
Нарисуйте мирную деревеньку: в призрачном свете луны над домами вьются дымки, для удобной ходьбы повсюду разложены крупные, белеющие в темноте камни. Нарисуйте, как нас ведут к сараю, как горят факелы, озаряя светло-серые лица. Изобразите страх. Начертите отчаяние.
Комиксы на самом-то деле рисовать до смешного легко. Попробуйте изобразить страх словами, и вы поймете, о чем я толкую.
Наметьте тележку Лютича, что стоит у мрачной громады сарая, и привязанную к столбу лошадку. У вас еще не сточился карандаш? Внутри сарая сидит наш связанный по рукам и ногам возница. Рядом со мной на ходулях шагает Волик, он еле перебирает ногами, но язвительно поглядывает на меня нарисованными глазами и поет нарисованные песни. Я угадываю слова: "Рассмеется и вспомнит, что они не одни…" Он смотрит на меня, и во взгляде читается: ты ведь бросил меня, Влад Рост. Ты, мой лучший и единственный друг, отвернулся от меня.
- Но и ты повел себя тогда не лучшим образом… - оправдываюсь я.
Он укоряюще молчит, серые нарисованные губы не движутся, но я всё понимаю. Я не один, молчит он. Я долго был один, но теперь я вспомнил, что не один. Нет-нет, Влад, теперь мы вместе…
Нарисуйте стыд.
Справа от меня идет Ирка: ее не тронули. Она смотрит перед собой и молчит, упрямо сжав губы. На том прямоугольнике, где ее лицо едва видно, она плакала: и я не могу понять, случилось ли это на самом деле или мне почудилось. Быть может, мой рассудок помутился от боли и подсунул этот образ, чтобы хоть как-то унять физические страдания?
Следующий прямоугольник никак не связан с этими событиями. Нарисуйте мой дневник. Полдневника - обычные записи, далее следует несусветная чушь, невообразимый бред. " Сегодня голодные кролики выпили четверть фонтана. Я был против. Я вышел на балкон и кричал кроликам, чтобы они не пили из фонтана, потому что мне нравится фонтан, мне нравится, как ярким голубым цветом брызжут струи воды, как крылатые, похожие на голубей люди пьют из него воду. Я кричал кроликам: не надо!" - вот пример записи. Бред это или что-то иное? Может быть, зашифрованное послание самому себе? Но зачем в такой форме, почему? Возможно, чтобы пробудить некие ассоциации и, двигаясь по их причудливым связям, докопаться до истины, которая инсайтом, озарением снизойдет ко мне. Хорошо бы, если так, а если нет? Смогу ли я вернуть себе хотя бы часть памяти?
Ночь мы проводим в сарае, на слежавшемся сене; нас кусают слепни, мы молчим, и грязно-черные тени расползаются у нас над головами. Внизу на двух табуретках сидит охранник - кряжистый пожилой мужик в ватнике и кроссовках, в руках у него ружье. Он не спит ночь напролет и рассказывает нам истории. Вы помните немногих здравомыслящих людей в толпе? Сторож как раз из таких. Нарисуйте ему добрые глаза и задумчивую улыбку, когда улыбается каждая морщинка. Но пусть его благодушный вид не обманывает вас - палец мужчина держит на спусковом крючке дробовика и, не задумываясь, применит его в случае опасности.
Связанный, я лежу на сене и чувствую, как бьется Иркино сердце. Слышу, как Лютич бормочет под нос:
- М-да, господин Влад… оплошал… оплошал я… простите уж…
Ира тихо плачет. Я тянусь к ее руке пальцами, мне очень сложно это делать: веревки впиваются в кожу, но я всё-таки дотягиваюсь до Иркиной ладошки; она стискивает мои пальцы в ответ, шепчет: "Спасибо" - и замолкает, незаметно для себя уснув.
Снаружи полыхают огни, слышны голоса: деревенские решают, что со мной делать. Кое-кто предлагает немедленно сжечь целителя на костре, как жгли ведьм в средневековье; кто-то жаждет получить обещанную награду, ну а кто-то хочет сдать нас охотникам, поэтому уговаривает народ известить тех и дождаться их приезда. В том, что охотники где-то поблизости, никто и не сомневается. Конечно, охотничьи отряды частенько рыщут по округе, но, слава богу, до сих пор мне удавалось счастливо избегать встреч с ними.
Добрый страж, восседающий на табуретах, уставился куда-то в потолок и травит свои неиссякаемые, точно сыплющиеся из дырявого мешка, байки.
- …А деревня у нас славная, господа преступники, очень славная, говорю вам. Речка у нас раньше сухая была, почти вся обмелела, а жил в деревеньке дурачок один, забавный такой, его детки задирали всё время. Он терпел, терпел и однажды не вытерпел. И вот, значит, погнался за таким задирой к речке, прыг да скок по камням, с первого на второй, с пятого на десятый. Малец-то шустрый был, ну, который обзывался, шлеп, шлеп по камушкам - и на другой берег выскочил, там же не речка, название одно - ручеек какой-то высохший. А дурачок не отстает, но… не подфартило ему: оступился и - бамс! - в ручеек этот грязный упал. И не поверите, не поверите, говорю вам, во что превратился!
Старик умолкает: ждет, когда мы спросим: "И во что же?" Но мы молчим, и наш словоохотливый страж продолжает:
- В воду! Разлился по дну, всё русло наполнил и в реку многоводную превратился! Представляете?! В реку!
За стенами, испачканными аспидными тенями, вопят люди.
- Казнить их! Немедля казнить! - Видимо, пришли к единому мнению.
На порог ложатся резкие отсветы костра от приплясывающих у огня не людей даже - косматых троллей, выкарабкавшихся из неведомых глубин преисподней; по земле к сараю ползут уродливые, черно-трафаретные силуэты.
Нарисуйте злобу. Возьмите за образец это сборище: несуразные тени-великаны, напоминающие зеленоватые поганки на тонких ножках. Лица их бледны, как бледны шляпки ядовитых грибов; пальцы, сжатые в кулаки, словно шипы, жала и жвалы насекомых; волосы извиваются клубком потревоженных змей, скалят гадючьи пасти. Тени в возбуждении переминаются на камнях и мечтают о том, как сожгут нас, бросят в костер. Выжившие из ума люди-инвалиды на костылях, жестокие и соскучившиеся по чужой крови.
- Лучше будет, если сами… сами! Не скажут ничего охотники, нечего сказать будет: оказали, мол, сопротивление, мы их, мол, и того… или, мол, вообще не проходили тут! Не было!
- Верно говоришь!
- Так оно и…
- Коровушка, Миченька, вчера померла, всё от целителей этих распроклятых…
- Казнить!..
Иринкина рука дрожит. Нет, она не спит, но и не бодрствует, находясь в полуобморочном состоянии. Чуть ниже, прислонившись к стене, сидит Волик. В полутьме плохо видно, но я уверен - он смотрит на меня. В упор. Нарисуйте его взгляд и заштрихуйте прямоугольник. Теперь он черный, но вы знаете: за чернотой прячутся глаза, которые следят за вами.
Неожиданно наступила тишина; прогорклая, она пахнет самогоном и паленой материей. Я привстаю на месте и с удивлением обнаруживаю, что больше не связан. Как это случилось? Рядом тихо сопит Иринка: теперь она спит, это точно. Вдали тоскливо воет собака. Свеча, горевшая возле стража, потухла, да и его самого что-то не слышно; в темноте угадываются смутные фигуры. Беспокойно ворочающийся на своем месте Лютич, неуверенно касается меня.
- Вернулись, господин Влад?
- Откуда? - тупо переспрашиваю, растирая затекшие руки.
Чуть ниже хихикает Волик.
- Ты ненавидишь зонты, да, Влад?
Я хочу ответить ему: я не ненавижу зонты! Но слова кажутся смешными и глупыми, поэтому я молчу.
- Возьми костыли, Влад, возьми и надень их. У тебя отсечена часть души, Влад, ты - самый настоящий инвалид, ведь у тебя вырван кусок души…
Я молчу. Не понимаю, что хочет сказать Волик, о чем толкует печальным голосом Лютич. Спускаюсь с копёшки сена, отыскиваю ходули и сую ноги в крепления; иду, придерживаясь за стену, к табуретам, где сидел говорливый дед. Он лежит поперек сидений, свесив руку к земле. Я неловко задеваю ножку табурета, он переворачивается, и охранник сползает на пол. Слышно глухое "шмяк", будто упал куль с песком. Я вздрагиваю: мне страшно, мне кажется, что рассказчик сам превратится в воду, и вода эта затопит добротно сколоченный сарай, где нас держат. Но охранник даже не дергается, и тело его не исчезает. Наклоняюсь проверить, что с ним, - в нос ударяет вонь горелой плоти. Вскрикнув, я отшатываюсь.
- Что там, господин Влад?
Хотелось бы мне знать - что. Вдыхаю поглубже и, нагнувшись, всматриваюсь - да, так и есть: тело старика обожжено. К горлу подкатывает тошнота, и я часто, с присвистом дышу, превозмогая рвотные позывы - слишком уж чудовищно выглядят ожоги. Старик умер некоторое время назад и совсем не от игры, поэтому, когда он упал, с телом ничего не случилось.
Что-то страшное произошло, жестокое и жуткое до умопомрачения. И что-то вырвало из моей головы воспоминания об этом. Я лежал связанный… но вот - путы спали. Прошло очень мало времени, и за это время кто-то убил старика.
- Влад?.. - раздается слабый Иринкин голос. Оборачиваюсь - нет, она спит, бормочет что-то невнятное.
Не ответив Лютичу, выхожу за порог. Улицы пустынны и безмолвны. Луна, как стеклянная елочная игрушка, качается в небе; между домами струится густой белый туман. Никого. Нет, слышен чей-то голос, женский. Иду на звук, плутая в сыром и холодном мареве. Женщина сидит на подоконнике и поет. На ней ночная сорочка и больше ничего, голые руки и ноги покрылись гусиной кожей. Рубашка не скрывает округлый, выпирающий живот - женщина беременна; она бледна и чарующе прекрасна, эта новая, рожденная туманной пеленой Афродита. Нет, не Афродита - Диана.
- Превратился в туман мой милый… - Она безостановочно напевает эту фразу, иногда смотрит на луну и тихо подвывает, ей вторят невидимые в тумане собаки. Плотные мглистые клубы обволакивают безумную женщину, впитываются в ее ставшие в одночасье седыми пряди, ласково целуют руки. Женщина поворачивает голову и замечает меня: как я стою, прислонившись к забору, и гляжу на нее.
- Ты превратил моего милого в туман.
У нее сумасшедшие глаза. Бретелька сорочки на плече сползла, и левая грудь с бесстыдно торчащим соском выглядывает наружу. Туман льнет к соску, кажется, что белесая мга изливается из груди, наполняя деревенские улицы.
- Мой милый теперь молочно-белый, он будет являться мне каждую ночь… Нам так хорошо вместе. - Женщина точно обнимает кого-то невидимого. С ее плеча спадает вторая бретелька, и я в замешательстве отвожу взгляд.
- Постой, - сумасшедшая тянет руки к невидимке. - Не уходи.
- Давайте, я вам помогу, - предлагаю, стараясь говорить мягко, успокаивающе. Но думаю только о том, куда подевались остальные деревенские, и почему я забыл последние полчаса.
Она мотает головой, и ее длинные серебряные волосы разлетаются.
- Нет-нет. Мне не надо помогать. Ты заставил моего милого ступить на землю, и он стал туманом.
- Это невозможно… - Убежденность женщины пугает меня. - Люди, ступившие на землю, не превращаются в туман… по крайней мере, я не слышал, чтобы… - Но белое марево заставляет усомниться в этом: оно ведет себя как живое - гладит, обнимает женщину, принимая самые разные формы. Мне чудится рука, протягивающая красавице призрачный цветок.
- Я помогу вам. Не слезайте с подоконника, слышите? - Я отлепляюсь от забора. - Подождите минутку.
- Я сама. - Женщина срывает сорочку. По ее нагому телу льется, укрывая вуалью, серебряный водопад. - Сама уйду к своему милому. Не надо мне помогать… - и спрыгивает на землю.
Изобразите меня - я бреду по колено в знобящем, пропитанном влагой тумане. Его осклизлые щупальца проникают под отсыревшую одежду, колют ледяными иглами, отнимая тепло. Туман похож на гидру, многоголовое чудовище, пожравшее всё и вся.
Изобразите вопль, пронзительный, горестный. Рвущийся к небесам.
- Что ты наделал?! Что же ты натворил, Влад Рост?!
В небе равнодушно мерцают звезды, и вздутым утопленником плывет налившийся зеленоватым светом диск луны.
Это уже было. Во сне.
"Полюбуйся на дело рук своих, Влад".
- Не-е-ет! Это не я! Я не мог!..
В небе, на околоземной орбите, если верить теории моего давнишнего недруга Алекса, висит корабль чужака - нового божества этого мира, установившего здесь свои законы.
Ни звездам, ни луне, ни человеку-тени нет до меня дела.
Деревня пуста. Стоит, окутанная туманом и тишиной, но тишина не мертвая - живая: гудят неразличимые в темноте насекомые, кричат птицы, шумят деревья в лесу. Мы объезжаем дома и выносим всё, что пригодится в дороге. Это зовется мародерством. Если вам станет от этого легче, напишите в очередном прямоугольнике слово "МАРОДЕРЫ!" и успокойтесь. Я знаю, мы поступаем нехорошо, но нам необходимы еда и припасы.
Иринка дремлет в повозке, иногда открывает глаза и, сонно моргая, смотрит на меня. "Тшш, - шепчу. - Успокойся. Всё хорошо". Не могу понять, что с ней происходит: после всего что стряслось, я бы не смог уснуть. Лютич перехватывает мой взгляд, кивает.
- Это хорошо, что вы Иринку… - и обрывает фразу.
- Иринку - что?! - спрашиваю с раздражением.
Он отворачивается. Под колесами тележки разливается молочная река, бурлит, пенится. В ней два потока: они перекручиваются и сливаются, они вьются под нами и набрасываются друг на друга как страстные влюбленные. Женщина, спрыгнув с подоконника, превратилась в туман.
Хватаю Лютича за плечо.
- Что я сделал с Иринкой?
Он дергает плечом, освобождается.
- Что-что… успокоили ее, усыпили… Я и не такое видал, а вот ей, если б увидела, несладко пришлось бы…
- Увидела что?
Лютич внимательно изучает меня, "шутишь?" - читается в его глазах. Не шучу, думаю я, но продолжить разговор не спешу. Мы возвращаемся к сараю, лошадка вяло прядает ушами и замирает. Напротив сарая - желтая машина Волика. Мой бывший друг сидит на ее крыше и насвистывает нехитрый мотивчик.
- Нету людей? - спрашивает, завидев нас, и сам себе отвечает: - Нет, отец, не стало людей, нету больше людей в этой деревне…
- Волик…
- А всё почему, отец? - продолжает он. - А всё потому, что жить деревенским надоело, отец, вот как.
Волик протягивает руку и достает один из зонтов, что торчат из заднего окна автомобиля, начинает открывать-закрывать его. Хихикает, глядя на рваный материал. Зонт противно шуршит.
- Волик! - окликаю его.
Он смотрит на меня и чуть мимо, не переставая шуршать зонтом.
- Я всего лишь воспоминание твое, Влад, всего лишь кусочек памяти. Ты уходи, оставь свою память наедине с собой, оставь ее в этой деревне, хорошо? Тебе, отец, всегда везло, вот только везение твое, отец, знаешь, из чего проистекает?
- Из чего? - спрашиваю угрюмо, но Волик не отвечает. Он занят: взял другой зонт, наклонился и с силой вгоняет его в молочный туман, словно проверяя - есть ли там земля?
Возьмите карандаш и нарисуйте последнюю картину: груженная ворованным добром тележка поднимается по склону холма.
У развилки мы сворачиваем на дорогу, ведущую к Беличам. Видна деревня: цепочка уходящих вдаль сиротливых, бесхозных теперь домов. В деревне остался единственный житель - Волик. И вместе с ним - нецельноскроенный кусок моей памяти.
Первое литературное прояснение
Формула успеха
Та зима выдалась лютой. Снега намело - страшно представить сколько, Кашины Холмы завалило чуть ли не по самый шпиль ратуши. Вороны прыгали с ветки на ветку, засыпая прохожих ледяной крошкой, и истошно каркали. Небо, провисшее под тяжестью снежной массы, не выдерживало - прорывалось, и вьюга носилась по городу каждую ночь. Люди ходили насупленные, хмурые. Хулиганы, которые донимали Влада, совсем распоясались от ничегонеделания.
Влад ловко вывернулся из цепких лап Кропаля и отчаянным зайцем понесся вдоль занесенной снегом дороги. Шпана неумолимо пыхтела сзади, пыхтела сосредоточенно и неотвязно, словно готова была преследовать Влада целую вечность.
Мальчишка нырнул под обросшие белыми струпьями ветви и, продравшись сквозь кустарник, протиснулся в щель в заборе; заметался по узкому дворику, подстегиваемый лаем хозяйского пса. В доме зажегся свет, стукнула щеколда, и послышался ворчливый пьяный голос. Сзади хрипло ругались преследователи. Влад обернулся: заходящее солнце расцветило оранжевым натянутые на уши белые шапочки шпаны. Преследователей было трое, но только одного из них Влад хорошо знал: пацана по кличке Кропаль. Тот учился в параллельном классе и был года на два старше своих одноклассников. Второгодник со стажем.
Влад наконец заметил скрипящую на ветру незапертую калитку и, утопая в снегу по щиколотку, бросился туда. В плечо камнем ударил снежок, и Влад прибавил ходу. Жесткие ветви колотили по лицу, осыпали снегом, когда он сквозь сугробы продирался к березовой рощице, чтобы помчаться уже по тропинке, расчищенной и посыпанной желтым песком. Сзади не топали, всё стихло. Может, хозяин-выпивоха притормозил Кропаля и его отморозков? Влад едва мог дышать, но всё равно не останавливался. В ушах свистел ветер, парень бежал, не видя и не слыша ничего вокруг. Часто оскальзываясь, промчался вдоль обрыва заброшенного карьера; перелесок кончился, в переплетении голых веток забрезжила смутная серая полоса. Шоссе. Влад нервно рассмеялся, не обращая внимания на колючий мороз.
И тотчас поскользнулся на обледеневшем куске щебня, хорошо приложившись коленом об его острый край.
Минут пять сидел в снегу, очумело тряся головой. Нога сначала занемела, сделалась ватной, нечувствительной, а вскоре разболелась. Тело сковал страх - неужели перелом? Нет, кажется, просто сильный ушиб. Он лихорадочно ощупал ногу, попытался встать и сделать шаг. Однако это удалось не сразу. Слава богу, не перелом, думал Влад, отец прибил бы на месте, точно прибил. Сначала бы вызвал карету "неотложной помощи", а потом прибил.
Хромая, Влад буквально выполз на шоссе и побрел к виднеющимся вдали домам западной окраины. На правой стороне дороги горбато высилась зеленая остановка. У остановки стоял мужчина в болоньевой, с пушистым воротником куртке и смолил папироску, глядя на заиндевевшее небо. Влад с опаской посмотрел на мужчину и встал у другого края остановки, прислушиваясь - не прозвучит ли шум мотора. Иногда он вертел головой по сторонам: нет ли поблизости Кропаля? Но Кропаль с дружками не появлялся. Морозный воздух выходил изо рта паром, делая Влада похожим на завзятого курильщика, над дорогой кружилась и, когт яасфальт невидимыми лапами, неслась поземка. Солнце провалилось за крыши частных домов и сквозило из-за них кровавым багрянцем - лохматое, окутанное таинственной дымкой. На улице зажигались фонари, а далеко в тумане терялись померанцевые огни многоэтажных построек.