Возвращается подавленный Ленни с тремя пузатыми кубками и бутылкой темного стекла. Себе и мне наливает доверху, Иринке - половину.
- Что за дискриминация? - вяло возмущается Иринка.
Ленни вопросительно смотрит на меня.
- Всё правильно, - успокаиваю я. Он ставит бутылку на стол и садится. Иринка ворчит под нос: "Спать не дают, говорить не велят, вино и то жалеют…"
Ленни удрученно глядит в одну точку, потирая виски:
- Но, может, правы охотники? Может, так и надо? Ведь не только врачуем мы. Что-то черное гнездится в душе, затопляет рассудок вспышками гнева, когда хочется крушить, бить, убивать… И у меня такое было, и у Ярослава, и господин Гашек не раз намекал.
Я бледнею и выдыхаю с присвистом. Ленни замечает это.
- С вами, значит, тоже?
- Возможно…
Убитая обезьянка… несчастный мальчишка в Лайф-сити… отстраненная злая радость… застывшее куском льда сердце… Тьма и провалы в памяти.
Я шарю за пазухой и достаю дневник. Он только и ждет, чтоб его раскрыли, готовый тотчас же дать и принять любые сведения. Открыв наобум, зачитываю:
- Калифорнийским учебным заведениям отослал письмо; в письме возмущался излишней калифорникацией и сетовал на малое количество учебных часов моего предмета. Предмет называется "Пастеризация внешневолновых процессов"… - кидаю дневник на стол. - Далее в том же духе. Вам это что-то напоминает?
- Как знакомо. Очень знакомо, - кивает Ленни. Накрывает дневник пухлой ладошкой, поглаживает. - Из нас трое вели записи, во всех сквозила явная чушь. Случалось, бред просачивался и в письма. Гашек, например, отправил жене письмо о выращивании яблок на Северном полюсе и затем божился, что никак не мог сочинить подобную белиберду, но почерк был его, его… Ярослав считает, это шифр. Кто-то пытается через нас самих поведать о…
- Человеке-тени, - я не спрашиваю - утверждаю.
Ленни опять вскакивает и начинает ходить кругами:
- Да не знаю я! Не знаю! Ярослав обратил внимание на разбросанные по дневнику цифры, комбинировал их так и сяк, пробуя сопоставить с записями. И вроде бы наткнулся на определенную зависимость. Сказал, что близок к разгадке, необходимо лишь составить верный ключ. Но что толку? Записи хранились в другом… убежище.
- И вчера…
- Да, Влад, вчера моих друзей повязали охотники. Ивана, Димитра и Ярослава, и остальных, их гнали из дома - как зверей! как рабов! Избивали прямо на улице и запихивали в фургон, связанных, с кляпами во рту… Целителей в стране больше нет. Кроме меня. И кроме вас, Влад.
- Как такое могло случиться?
- Предательство, - горько произносит Ленни. - А может, и нет. Информация имеет свойство просачиваться. Кто-то из соседей донес в полицию, те установили слежку, убедились, что мы и впрямь не те, за кого себя выдаем. Вовсе не христианская секта. Мы исправно платили налоги, давали взятки мэрии - всё чин по чину. Но кто-то заподозрил, решил проверить. Полиция… ладно, откупились бы. Но в городе расквартировался отряд охотников. Пришлые, с ними не договоришься. Чтоб им всем в бездну попадать! У мерзавцев прямо-таки нюх на целителей. Страшные люди. Они, как гончие собаки - жестокие, беспощадные. Цепные псы, палачи, людоеды! Вы бы видели, что они сделали с Иваном, с другими… А я… я ничего не мог, - Ленни рыдает, уткнувшись в ладони; плечи его трясутся, слова вылетают вместе с нездоровым кашлем. И ходули, тонкие ходули не выдерживают - треск похож на выстрел. Вскрикнув, толстяк валится на стол, где извивается перерубленным червем.
- Бедняга… - Иринка первой кидается к нему. Мы помогаем Ленни сесть в кресло, подливаем вина. Магистр безутешен, по толстым щекам текут слезы, капают на скатерть.
- Я не достоин жить… Я должен был умереть вместе с товарищами…
- Ленни, вам надо отдохнуть. Поспите немного.
- И правда… - всхлипывает он. - Пойдемте. Вы тоже отдохните, помойтесь… С горячей водой перебои, но пока есть - пользуйтесь. Выбирайте любую комнату, тут безопасно… Знаете, я рад, что нашел вас… - Ленни осушает полный кубок, и речь его становится невнятной: одни междометия, разбавленные длинными паузами и всхлипами. Мы провожаем его наверх, в скромно обставленную комнату. Ленни тяжело падает на диван, глаза у него пьяные-пьяные. - Оставь… те вно… - просит заплетающимся языком. - Я совршно разбит. Ночью држался, тперь - пфф… Прстите, не плучилось толком пговорить… - Магистр прикладывается к бутылке и в три глотка опустошает ее. - Я псплю, и тгда… Н-нт, вы не дмайте, Влд, мы не прстые мчтатели… не тлко мы… не только! У нас могущственные дрзья, чтб бороться со скврной… шахтры… реальная сила… ест срди них… да есть! люди отчаянные с… с… Мы отмстим… всм покажем… ба-бах! Наш-ши дрзья покажут им… именно покажут!.. Шахтрам тоже… тже надъели… убивцы… хотники… у них ест бйцы и м-много… они…
Бутылка выскальзывает из рук несчастного толстяка, а сам он храпит, уткнувшись в подлокотник. Я придвигаю к дивану кресло, чтобы Ленни случайно не упал, и мы выходим, аккуратно притворив дверь.
- Странный он, правда, Влад? Ты понял, что он хотел сказать? Я ничего не разобрала.
Мы лежим на кроватях в соседней комнате - Иринка у окна, я в дальнем углу - и обсуждаем Ленни.
- Просто ему страшно. Очень страшно, Иринка.
- А нам? За нами все охотятся, а мы только и делаем, что убегаем.
- И нам. Но мы-то привыкли. Нам не так страшно, как ему.
- Влад, ты никуда не уходи, сиди рядом и держи меня за руку, а я немножко посплю…
- Хорошо, Иринка.
Она отворачивается к стене и, задремав, тихонечко посапывает. Спать на чистых белых простынях и мягкой подушке, натянув до подбородка теплое одеяло, потрясающе здорово. Но нельзя, надо быть начеку: тревога не оставляет меня. Пусть зевота раздирает рот, а глаза, словно клеем намазаны, я найду силы не спать. Займусь дневником - рассказ Ленни об опытах Ярослава напомнил собственные попытки расшифровать записи. Я тоже бился над цифрами, составлял из них ключи, потом, отчаявшись, бросил. Даже хотел выкинуть напичканную жуткой дребеденью тетрадь, где нормальны лишь старые, позабытые записи. Толку от них? Новые не прибавляются - никакого желания вести дневник нет.
Достаю его, замусоленный, мятый, буквы кое-где стерты до неразличимости. Всё же дневник - часть меня, с ним сложно расстаться. Листаю пожелтевшие страницы: ключи я записывал на полях. Попробую еще раз, вдруг получится. В кармане как раз завалялся огрызок карандаша.
Огонь горит в моей душе, горит не снаружи - внутри, сжигая дотла. И когда угаснет последний уголек, тогда-то и наступит вечная ночь.
Сплошной пафос. Дальше, дальше… Вот колонка цифр, они перечеркнуты, а вот еще, обведенные кружочком, с лаконичной припиской: не то. И уже в самом конце тетради я вижу короткую, размашистую надпись: 1–14, 2–5, 9–50, 37–264, 39–223, три восклицательных знака и три вопросительных. Последний ключ, не проверенный толком. Когда мы поселились в Миргороде, меня стали изводить кошмары - вздорные до умопомрачения, бессвязные, сумбурные. Настойчивые. И меня вдруг осенило: текст дневника не иносказание, не зашифрованное послание, а то, что он есть в действительности - старательное нагромождение всякой туфты. Фикция, подделка, где тщательно запрятано нечто важное. Намек, проясняющий многое, если не всё. Несколько фраз или даже одно-единственное предложение. Поэтому я составил новый ключ, разбив цифры попарно, и в свободные минуты пытался привязать его к записям. Брал первое число за номер страницы и отсчитывал положенное количество слов, но выходила сплошная бессмыслица. Пробовал и наоборот, однако второе число для указания страниц не годилось: тетрадь не книга. Подсчитывал строки и абзацы - впустую. Позже я охладел к поискам разгадки.
Но раз уж друг этого Ленни тоже подтвердил существование зависимости и почти добился своего… Неужели я не пойму, в чем дело? В задумчивости грызу карандаш. Нужна верная посылка: не фразу надо искать - слово. Второе число ключа - буква! Приступим, вот первая запись:
Я начинаю это повествование со слов классика: "Вся наша жизнь - игра".
Четырнадцатый знак - пробел. Тьфу ты, пр опасть! Где твоя логика, Влад? Считаю без пробелов - получается буква "В". Делаю отметку и пробегаюсь по остальным страницам. Много мороки с двумя последними числами. Наконец буквы записаны: "ВСПЬБ". Увы, это не слово и не аббревиатура: мягкий знак в аббревиатурах не встречается. Снова тупик! Раздраженно переворачиваю страницы.
- Не с того начинаешь, - сказала она. - Ты всегда начинал не с того, в этом твоя проблема.
Записки сумасшедшего: это уже где-то с середины. Чокнутый доктор из Лайф-сити ведет свой дневник. Но что-то настораживает меня, отзывается в памяти. Не с того начинаю? А с чего еще можно начать отсчет? Где указатели? Вот нормальные записи: история моих похождений, путевые заметки, вот - галиматья, бред, среди которого, как ни странно, мелькают порой и толковые мысли. Не с того начинаю? А с чего? Может… с записок сумасшедшего? Тогда второе число точно - буква. Не строка: последние из них должны располагаться приблизительно на сорок седьмой и сорок восьмой страницах от условно первой. А дневник заканчивается на сорок пятой. Строк не хватит! Единственный разумный вариант - считать буквы. Ответ близок, и я готов ухватить его за хвост.
Дрожа от возбуждения, берусь за карандаш. Итак, первая страница - та, с которой идут абсурдные записи. Необычные попадались и раньше, но идиотские… Чем же ты так примечателен, Лайф-сити? Зачем я стал марать бумагу нарочитыми глупостями?
- Каса-атик, - сказала она мне.
- Каса… - ответил я.
- Что? - спросила она. - Что ты хочешь этим сказать, Влад?
- Нашла каса на комень.
- Но почему именно на "комень"?
- Буква заблудилась, - говорю я и, натурально, начинаю плакать. - Заблудилась буква!
Еще проблема: запятые и тире считать? Нет, вряд ли. Должно получиться слово из пяти букв - какие там запятые и тире? Значит, считаем только буквы. Четырнадцатая - "Л". Подчеркиваю. Переворачиваю страницу.
Я? Я Блюхера убил?! Нет! Быть такого не может! Я обожал Блюхера. Он лучшим моим другом был. Кто угодно, только не я.
Всё просто: отмечаем нужную букву, и - порядок. Переходим на девятую страницу.
Ненавижу гопников. Не то чтобы нет людей хуже, стоит вспомнить политиков, но гопники - намного отвратительней. Политики хотя бы делают вид, будто им не известно, что в стране творится, а гопники, особенно оранжевые и миротворцы, творят это сами.
Чуть сложнее, но терпимо. Выделяю нужную букву и пролистываю дальше. Головомойка начинается с тридцать седьмой страницы: слишком много букв надо отсчитать. Как бы еще со страницами не напутать. Пронумеровать их, да и всё, ну вот - уже лучше. Веки чугунные, и я постоянно ошибаюсь, хотя записываю после каждой строчки количество букв, а затем перепроверяю несколько раз.
Вчера с Иркой слушали радио. (23)
Действующие лица: я (Влад), Ирка, радио. (29)
Радио: Говорит радио "Бубнеж"! (23)
Я: Диктор сказал "Бубнеж"? (19)
Ирка: Мухоморов объелся? Он сказал "радио "Рубеж"! (38)
Радио: Сообщаем официально… (23)
Ирка: Пиво будешь? (14)
Я: Отрава это, а не пиво. Моча горного козла. (33)
Радио: По официальным источникам… (28)
Ирка: Другого нет. Ты совсем не ревнуешь? (32)
Я: Из-за этого парня? Вы же только гуляли. (31)
Заканчиваю в твердой уверенности, что выделил не то. Но терпения проверить еще раз просто не хватит. Последнюю букву считаю упрямо и тупо. Раз-два-три-четыре-пять. Семьдесят, семьдесят один… сто пять, сто шесть… двести тридцать два, двести тридцать три… Буквы пляшут и сливаются в жирные кляксы. Но как ни крути, получается одна и та же буква. И слово, складывающееся из этих пяти букв необычайно просто. Похоже, я раскусил загадку дневника. Нелепую тайну, которую сокрыл ото всех и в первую очередь от себя. Почему?
И что, черт побери, это значит?!
А друг Ленни, Ярослав Иржмек? Какое слово нашлось бы в его записях?
Я не догадываюсь - знаю! Слово на ту же букву "Л"…
Ведь это - всего лишь игра, верно? В играх не бывает чересчур сложных правил.
Затаив дыхание, я прислушиваюсь к храпу за стеной. Но храп оборвался, в доме - мертвая тишина. Там, за стеной, тоже прислушиваются: что я сделаю? как поступлю?
Беги! - шепчут стены. Спасайся! - гудит потолок и давит, давит, давит на плечи. Буди Иринку, хватай за руку и уноси ноги!! Ведь единственное, чему ты научился в этом прекрасном новом мире, - бежать!
Нет, на этот раз я не побегу.
Собрав волю в кулак, выхожу в коридор. Долго не решаюсь войти в комнату Ленни, но преодолеваю страх и толкаю дверь.
И вижу его, печального русского демона с обмякшими крыльями, вижу пол, который устилают черные перья, и вижу глаза - запредельно чужие, синие глаза на смутно знакомом лице. Это лицо Лютича, Ленни, кого угодно, но только не литератора Пончикова. От мешанины образов кружится голова. У меня подкашиваются ноги, и я падаю на колени. Не хватает никаких сил выдержать чужеродность этого существа, его ослепительную тьму, что я видел раньше лишь во сне. Это существо слишком чужое, слишком не-человек.
Слово в моем дневнике: "Лютич". У покойного Ярослава - "Ленни". Но имена - только ключ… такой простой ключ, всего пять букв, зачем было исписывать ради него десятки страниц, заполнять их бессмыслицей?
Чужак открывает рот и говорит, говорит, говорит… Мучительно, страстно. Изливая всю скопившуюся боль. Но я не понимаю его. Я различаю отдельные звуки, звуки складываются в слова, слова - в предложения. Язык мой, родной, но я не понимаю…
Речь демона полна абсурда, как и мои записи. Чтобы понять, надо постигнуть логику мира, для которого жизнь - не более чем игра. Чтобы понять, я должен добровольно окунуться в сумасшествие.
Имя - ключ, записки - дверь.
Выбор невелик - пройти и постичь, или…
Глаза чужака ослепляют, я хватаюсь за голову и кричу от нестерпимой боли. То есть мне кажется, что кричу - на самом деле из горла вырывается слабый хрип. Из прокушенной губы сочится кровь.
- Почему… - шепчу я, - ты не стал просто Лютичем?.. С Лютичем я бы смог поговорить…
Демон качает головой: нет, не смог…
Он прав. Лютич не сумел бы объяснить. Чтобы понять, я должен хотя бы приблизиться к восприятию чужака. Стать на время не-человеком. Сойти с ума.
Дневник - дверь. Имя - ключ.
Выбор прост и абсурден.
Поднимаюсь с колен навстречу обжигающему, вечному пламени рая.
За окном звучит радио. Тут только одно радио: радио "Бубнеж".
- Из официальных источников…
Тут все источники - официальные.
Позвольте представиться: Савелий Пончиков, неудавшийся писатель, а теперь - простой дворник. Да, вы не ослышались, я - дворник. Мету тротуары, поливаю теплой водичкой вмерзших в лед ангелов: ангелы не успели улететь в теплые края, мне жаль их. Не успели давным-давно, и с тех пор здесь царит вечная осень. Я дворник с большим стажем, нет места, куда бы я ни пролез со своей метлой. Но за пределами изведанной территории начинается зловещий лес, лес бетонных огрызков, именующих себя зданиями, и костяных рук, устремленных к низкому, выкрашенному лазурью своду. Я страшусь бетонного леса, его геометрически правильных линий и недвижимого воздуха, в котором, как в густом бульоне, плавают тени давно умерших людей.
Настоящих людей мало, все они притворяются ангелами, а кто-то - аггелами, и поклоняются Богу, обитающему в каменных дебрях. Я не верю в Бога, но побаиваюсь: вроде бы я ему сильно задолжал. Словно бросая вызов угрюмому лесу, я выхожу на его закованные в асфальт улицы, пристаю с расспросами к теням и ангелам. Ищу умников и выуживаю у них информацию, чтобы расширить свою территорию, изучить и отвоевать у Бога новый квартал.
Я люблю гуманитариев и терпеть не могу технарей: однажды после разговора с программистом меня полночи рвало ноликами и единичками.
У пересечения Оранжевой улицы с площадью Миротворцев днем всегда людно. Ночью здесь только вóроны: плюются огнем, каркают, носятся над перевернутой статуей Литератора в центре площади. Днем можно встретить молодых способных авторов, они бродят вдоль лотков, забитых пухлыми томами, что принадлежат перу разложившихся классиков. Авторы ищут свои книги и не обращают друг на друга внимания. Но их книг нет и не предвидится, поэтому многие уходят в запой. К двум пополудни статуя обращается фонтаном свежих идей; струи искрятся драгоценными камнями, притягивая к себе голубей, молодых авторов и шмыгающих под ногами кроликов. Кролики тысячами прыгают в фонтан и, захлебнувшись идеями, тонут. Я выбираю место за пыльным столиком в кафе под открытым небом. Неспешно цежу пиво. Прислушиваюсь к разговорам. Жду, когда настанет нужное время.
Оно всегда настает. Обычно спустя две кружки. Когда во второй кружке показывается дно, я, даже если пиво отвратительное, смакую глотки, отхлебывая по чуть-чуть, и жду. К началу третьей кружки обязательно появится собеседник. Скорее всего, помятый и нетрезвый; с заплатами на локтях, запахом дешевого одеколона и сползающими на кончик носа очками в пластиковой оправе. Он будет заикаться и водить пальцем по столешнице, развозя скисшее пиво. Рисуя формулу, быть может, формулу сознательно пропитого успеха. Его философский камень на дне пустой кружки, в глазах - алкогольная усталость, а за плечами - два мутно-сизых крыла. Очередной разочаровавшийся талант. Как они достали, уроды.
Сегодня всё не так. Сегодня день чудес. Когда солнце, как водится, пряталось за тучами, ко мне подошла девушка.
- Здрасьте вам. - Она поставила сумочку прямо в пивную лужицу, и лужица тут же высохла.
Девушка была стройная, худенькая, милая и курносая. И попка что надо. Я ощутил небывалое по силе желание хлопнуть ее пониже талии и смутился. В голубых глазах девушки сверкало лукавое понимание: она знала все мои желания. Ее седые волосы мерцали ангельским нимбом. Что-то бесконечно таинственное и непознанное чудилось в девушке при свете горящих вместо солнца фонарей. Она словно явилась с другой планеты.
- Вы откуда? - спросила она.
- В смысле?..
- Планета приписки какая?
Я горько вздохнул: всё ясно, сумасшедшая. Ну конечно, сумасшедшая, ведь это я должен был спросить: с какой вы планеты? Жаль. Девушка напомнила мне… Нет, это не она. Надо улыбнуться - вежливо и отстраненно. Лучшей из моих равнодушных улыбок. Да. И мы разойдемся навсегда. Она уйдет прочь, уверенная в себе, эта стерва. Дамочки вроде нее не глядят под ноги, поэтому она споткнется о примерзшего к асфальту херувима и поцарапает коленку. Или расшибется и умрет. Пусть умрет. Пускай. Зачем она мне? Совсем не похожа на ту, бывшую…
- Алё! - Девушка помахала ладонью перед моим лицом. - Вы меня слышите?
- Слышу, - буркнул я. - С Венеры.
- Не врите. - Ее щечки вспыхнули румянцем. - Вы врете. Зачем?
- Я с Венеры, - повторил я. - С планеты дождей.
- Не слышала о такой, - виновато развела руками девушка.
- Это очень далекая грустная планета.