- Я думал, ты давно понял, - сказал он. - Но сейчас поторопимся, нам нужно миновать зиму…
III
Юноша послушно повлекся за ним, больше не озираясь по сторонам. Иногда он ловил себя на мысли об одном крайне загадочном уравнении, над которым бился уже несколько месяцев.
- Будь внимательнее, Даян! - услышал он окрик. - Если ты заблудишься во сне, выбираться придется не один год.
- Я не сплю, и спать мне не хочется, - ответил Оробете, покраснев. - Я думаю о Пятой теореме. Мне бы решить ее - тогда бы я понял, что со мной происходит сейчас.
- Поймешь и без теоремы. Но надо поторапливаться.
Они уже не шли, а, как ему казалось, мчались сквозь вереницу слабо освещенных комнат, чьих очертаний ему было не различить, и скоро очутились у огромного, в полстены, окна в салоне с мебелью необыкновенного изящества, с живописными драпировками и венецианскими зеркалами.
- Mira ahora! - воскликнул старик. - Теперь смотри! Солнце! Солнце над озером! Осталась минута до заката!
- До заката… - во внезапном волнении повторил Оробете. - А солнце как будто и похоже, и непохоже на наше.
- Так оно выглядит в здешних краях под конец октября. Я без всякой счетной машинки мог бы сказать, в который раз я вижу заход солнца. По легенде, на протяжении тысячи девятисот с чем-то лет. Вот и подсчитай. Но на самом деле гораздо, гораздо больше.
Он за руку подвел юношу к боковой двери, приоткрытой наполовину.
- Зачем я говорю все это именно тебе, который противится коварству Времени, List der Zeit, если перефразировать знаменитое гегелевское List der Vernunft, коварство Разума? Взгляни - вот дверь, она открыта. Мы не войдем, потому что то помещение, что за ней, лежит не на нашем пути. Однако из его окон никогда не увидишь заката. А это-то обстоятельство, такое на вид банальное - что оттуда никогда не виден закат, - долгое время и питало заветную тайну. Ты понимаешь, что кроется за этим словом: "тайна". Трагедия с преступлением в конце, причем с преступлением столь загадочным, столь искусно утаенным, что никто ничего не заподозрил…
- Я чувствую почерк гениального поэта, сочинившего невероятную историю, - прошептал Оробете. - Мне бы хотелось услышать ее…
- И я бы с удовольствием рассказал ее еще раз, - отвечал старик, беря юношу под локоть, - но при нашем темпе на это ушло бы несколько дней. Оставим же ее такой, какой она была для всех тех, кто совпал с ней по времени: не поддающейся объяснению…
Они двинулись вперед еще стремительней, так что скоро Оробете не выдержал и невольно замедлил шаг.
- Я знаю, о чем ты все порываешься спросить меня с тех пор, как мы встретились во второй раз, - сказал старик, останавливаясь. - Ты хочешь спросить, вправду ли все это. А мне не просто тебе ответить. В иные времена, Даян, когда люди любили сочинять легенды и сказки и, не сознавая того, через сам акт доверчивого слушания проникали во многие тайны мира, - повторяю, даже не подозревая, сколь многому научаешься, сколь многое открываешь, когда слушаешь сказку, когда ее пересказываешь… - так вот, в иные времена я звался Агасфером, Вечным жидом. И воистину - до тех пор, пока люди всерьез воспринимали мою историю, я был им, Вечным жидом. Не стану объясняться, оправдывать себя. Но если я столько времени оставался среди вас, это имеет смысл - смысл глубокий и грозный. Когда же настанет Суд для вас всех на этой оконечности света - будь вы христиане и евреи или скептики и неверующие, - вас будут судить по тому, что вы поняли из моей истории…
Только тут Оробете заметил, что стоят они посреди бедной каморки с железной кроватью и старым столом, на котором не было ничего, кроме керосиновой лампы.
- А теперь, когда ты отдохнул, - продолжал старик, - поспешим дальше. Темнеет.
И снова мягко повлек его за собой. Свет и правда убывал прямо на глазах. Но Оробете никак не мог понять, смеркается ли на самом деле или это по ходу их движения падают драпировки на окнах бесконечно длинной галереи, которой они шли.
- Чтобы тобой сызнова не завладела теорема, - сказал старик, - я отвечу на второй вопрос, который ты чуть не задал мне, когда я заметил у тебя в кармане томик Пушкина. Ты хотел спросить, сколько времени я буду еще блуждать по свету, не зная покоя. Ты ведь понимаешь, что это единственное, чего я хочу: сподобиться смерти в один прекрасный день, как всякая тварь на свете… - Он вдруг стал и, встряхнув юношу за плечо, воскликнул: - Ну же, Даян! Брось Эйнштейна, брось Гейзенберга! Слушай, что говорю я. Ибо скоро я узнаю, понял ты или нет, почему только теперь я отвечаю на твои вопросы.
- Я слушаю, - смущенно отвечал Оробете. - Но без принципа, без аксиом мне не на что опереться.
- Напряги воображение - и опора найдется. Только прежде припомни легенду. Тут все дело в моей легенде. Припомни: в ней говорится, что мне будет позволено отдохнуть - умереть, иными словами, - когда наступит конец света, незадолго (какая мера у этого незадолго, какая?) до Страшного суда. Вот почему на протяжении двух без малого последних тысячелетий не было на земле человека, который бы алкал так, как я, конца света. Вообрази, с каким нетерпением я ждал круглую дату, канун второго тысячелетия! Как горячо молился ночью тридцать первого декабря девятьсот девяносто девятого года!.. А в недавнем времени мне снова подняли дух термоядерные взрывы… Слушай хорошенько, Даян, потому что отсюда речь пойдет и о тебе тоже…
- Я слушаю, - подтвердил Оробете. - Вы говорили…
- Да, о последних термоядерных взрывах. О них говорит весь мир, но для меня водородные и кобальтовые бомбы - последняя "надежда" (ты чувствуешь кавычки? Подразумевается-то совсем другое. К тому же я открыл скобки: учись, Даян, различать условный язык за языком повседневности. Ты скоро научишься. Это своего рода игра, а ты ведь математик, да еще со склонностью к поэзии… Теперь я закрываю скобки).
- Я слушаю, - повторил Оробете, поскольку старик смолк и порядком замедлил шаг. - По-моему, я понимаю, что вы хотите сказать…
- И попробуй не думать больше о Пятой теореме, - не сразу отозвался старик, - потому что начался спуск, а сейчас, когда стемнело…
- Спуск? - с удивлением переспросил Оробете, озираясь. - Я бы сказал - наоборот.
Несмотря на почти полную темноту, ему казалось, что они вступили на плавно уходящий вверх и слегка вправо пригорок.
- Осторожнее! - предупредил старик, с силой сжимая его локоть. - Еще пара шагов - и лестница, а она, хоть и каменная, изрядно стерта от времени…
- Да, вот она! - сказал Оробете, почувствовав под ногами первую ступеньку. - Не беспокойтесь, я не поскользнусь, я к темным лестницам привычный…
И все же он не мог отделаться от ощущения, что они вовсе не идут вниз, а пробираются по горизонтальному туннелю, мощенному каменными плитами.
- Пожалуй, можно продолжить, - сказал старик. - Тебе неоткуда знать, что в день двадцать первого апреля тысяча пятьсот девятнадцатого года, в Страстную пятницу, Фернандо Кортес водрузил над мексиканской землей стяг с крестом - там, где после был заложен город Веракрус. Неоткуда тебе знать и то, что двадцать первое апреля тысяча пятьсот девятнадцатого года по ацтекскому календарю пришлось на последний день благодатной эры (они называли ее "эрой небес"). Эта эра состояла из тринадцати циклов по пятьдесят два года в каждом и переходила в "эру преисподней" как раз в день двадцать первое апреля тысяча пятьсот девятнадцатого года… Слушай со вниманием, Даян, - повысил он голос, снова сжимая его руку, - повторяю, это касается тебя!
- Я слушаю, только…
Оробете запнулся, как бы не решаясь продолжить.
- Ну же, смелее! - подбодрил его старик.
- …только мы не спускаемся!
- Другими словами, наш путь ровен и прям? Но на сей раз ты ошибаешься, Даян. Ты поймешь это, как только мы выйдем на свет. Будь у тебя гений Галилея, ты внял бы голосу разума, а не чувств.
- Вы правы, - согласился Оробете, и тут его прорвало. - Это-то и мучительно: я никак не могу распознать голос разума. До тех пор, пока я не пойму аксиом, мне не вызволиться из мнимости ощущений… А мнится мне, что, ей-Богу, никакого спуска тут нет и в помине, уж скорее подъем. В крайнем случае этот темный туннель ведет прямо.
- Кто сегодня читает эпос о Гильгамеше! - посетовал старик.
Оробете в страхе замер.
- Значит, вам и это известно…
- И это, - подтвердил старик и потянул его за собой.
- Просто я не позволяю себе спать больше четырех-пяти часов в сутки, и далеко за полночь…
- Я подскажу тебе, что происходит далеко за полночь, - перебил его старик. - Ты устаешь думать, "обмозговывать математику", как ты называешь это про себя, и возвращаешься к своей первой любви, к поэзии.
- Именно так, - проронил Оробете, - но об этом никто не знает.
- И не надобно никому знать. Ты хорошо сделал, что запер стихи в голубой сундучок.
- Это все, что мне осталось от мамы. Сундучок из-под ее приданого…
- Знаю, - кивнул старик. - Все книжки не поместились. Часть ты заткнул за словари на этажерке. Ты скупал стихи у букинистов или, по сходной цене, у бывших коллег. Так ты напал на эпос о Гильгамеше в переводе Контено. Ты думал, это классический эпос, как у Гомера и Вергилия.
- Невероятно! - прошептал потрясенный Оробете. - Откуда вы знаете?
- Поймешь после… Когда ты сказал, что мы идем по туннелю, это ты невольно вспомнил подземный путь Гильгамеша. Помнишь, как Гильгамеш отправился искать Утнапишти, чтобы выпытать у него секрет бессмертия, и дошел до ворот, через которые солнце каждый день спускается во тьму, а ворота стерегли два чудовища - полулюди, полускорпионы…
- …они все же его пропустили, - подхватил в волнении Оробете, - потому что признали в нем сына богини Нинсун, зачатого ею от смертного. Гильгамеш проник в подземный ход и прошел путем, который солнце проделывает каждую ночь, - он шел двенадцать часов, пока не оказался по другую сторону гор, в райском саду…
- Нам так долго не понадобится, - сказал старик. - Но если бы ты с самого начала, вместо того чтобы верить ощущениям или искать аксиомы, пустил свое воображение вслед за Гильгамешем, ты бы понял, что точно так же, как знаменитый месопотамский герой, ты спускаешься под землю…
- Верно, - тихо сказал Оробете.
- Хотя, может быть, это и моя вина, - продолжал старик, - с чего бы это тебя, юного математического гения, в год пять тысяч семьсот тридцать третий от сотворения мира, - с чего бы это тебя стали интересовать надежды какого-то там Агасфера из ветхой легенды?
- Нет, мне интересно, - с усилием выговорил Оробете, - ведь вы же не раз пытались привлечь мое внимание - а я не понимал или притворялся непонимающим, - что ваша "надежда" (видите, маэстро, я тоже употребляю кавычки), ваша "надежда" напрямую связана с моей судьбой. И не только с моей, - добавил он еле слышно.
- Ну-ну, - сказал старик, - скоро ты станешь, каким был прежде. А потому спешу закончить. Тот день, двадцать первое апреля тысяча пятьсот девятнадцатого года, отмечал не только конец благодатной эры, но и начало "эры преисподней", которая, по расчетам ацтекских прорицателей, должна была уложиться в девять циклов по пятьдесят два года в каждом, то есть в четыреста шестьдесят восемь лет - и завершиться в год тысяча девятьсот восемьдесят седьмой. Ее конец мог бы означать конец света, а для меня…
- Да, так, - сказал Оробете, - Но все зависит от условного языка, от того, как понять, как перевести пророчество с ацтекского языка.
- Браво! - похвалил старик, энергично сжимая его руку. - И раз ты назвал меня "маэстро", я тоже скажу тебе, что ты выдержал экзамен, хотя и не самый трудный… Вот мы и пришли, - объявил он, чуть помолчав. - Туннель кончается.
IV
Они как бы вынырнули на свет, с непривычки неестественно яркий, и Оробете заслонился от него рукой.
- Устал, - проронил он, - и очень хочется пить.
- Как видишь, мы вышли к воде, - сказал старик, кивая на два тихих источника, текущих неподалеку среди тополей и кипарисов, и предупредил: - Но будь очень осторожен. Не кидайся к первому попавшемуся.
Оробете почти бегом пустился к рощице. Упал на колени у одного из источников, сложил ладони пригоршней и стал жадно пить.
- Даян! - услышал он позади. - Ты выбрал верно, только не торопись.
- В таких пределах и я осведомлен, маэстро, еще со времен походов в Карпаты. Никогда не пить из источника, который по левую руку… Умирал от жажды, - прибавил он, - думал, никогда не напьюсь…
Старик был уже рядом, и Оробете рывком встал с колен.
- …думал, никогда не напьюсь, - повторил он, - а хватило нескольких глотков…
Старик смотрел на него испытующе, с любопытством, словно бы ожидая, не скажет ли он чего-то еще.
- Вот и место, которое мы искали, - наконец заговорил он, кивая на скамью, укрытую в тени под кипарисами.
На сей раз он не тянул Оробете за руку, а просто пошел вперед. Оробете молча последовал за ним, постепенно расплываясь в улыбке.
- Зачем вы меня дурачили, маэстро? - мягко спросил он, садясь рядом со стариком на скамью. - В той комнате за полуоткрытой дверью ничего особенного не произошло: ни драмы, ни преступления. Комната как комната, мы таких прошли множество - без тайны.
- Верно, - отвечал старик, так и просияв. - Но дурачить тебя я не хотел. Это была просто загадка, самая простенькая из загадок.
- А зачем вы сказали мне, что у помещика было девяносто девять слуг? У него всего-то и было, что несколько рабов-цыган, пара прислужников в доме и один садовник-австрияк. Да и тот в конце концов уехал в свою Вену, потому что хозяин обнищал и не платил ему целый год.
Старик взглянул на него, как никогда раньше, с особенной теплотой.
- Девяносто девять, Даян, - мистическое число. Только не надо применять к нему мерки твоей математики. Я просто вводил тебя в игру - как на лету схватывать условный язык под камуфляжем обыденного.
- "Тайный язык", - с пониманием улыбнулся Оробете. - Parlar cruz, как его называли провансальские мистики в Италии и во Франции, те самые Fedeli d'Amore. Хотя я давно о них читал, я все очень хорошо помню.
Старик взял его за плечо и разочарованно заглянул в глаза.
- Помнишь, потому что читал? Только-то? Усилие, Даян! Ты вспомнишь множество того, чего не читал никогда!
Оробете потер лоб, напряженно глядя прямо перед собой.
- Глагол… - пробормотал он. - Я мог бы заговорить по-арабски - мне бы только вспомнить глагол…
- Прочь арабский! - отрезал старик, встряхнув его за плечи. - Он тебе не понадобится.
- Наплывает столько всего, что я теряюсь… Слишком много событий. Слишком много людей - то ли я знал их когда-то, то ли…
- Сделай усилие и забудь ненужное, - приказал старик. - Помни только существенное. То, что ты выделил бы как существенное.
Оробете снова потер лоб.
- Столько вещей кажутся мне существенными, - проговорил он в смятении. - Сколько вещей…
- Забудь! Забудь! - прикрикнул на него старик. - Не давай захлестнуть себя всему, что было с тобой самим или на твоей памяти, не то снова заблудишься. Память может быть такой же фатальной, как и беспамятство. Сделай усилие! Убеди себя, что тебе нет до них дела, до всех этих людей, - и ты увидишь, они уберутся туда же, где были до сих пор: в тот же сон забвения…
- Делаю! Так и делаю! - чужим голосом, глухо, будто сквозь сон, заговорил Оробете. - Выбираю; отставляю в сторону.
- Верно сформулируй вопрос, - повелел старик. - Единственный, который тебя занимает. Вспомни существенное… В иные времена ты рисковал бы попасть на костер, как еретик, в нынешнее же…
- Жак де Безье! - вскричал Оробете в озарении, порывисто оборачиваясь к старику. - И все, что он описал в трактате "C'est des fiez d'Amours".
- Сосредоточься, - снова властно вступил старик, видя, что он опять мнется. - Не поддавайся искусу других воспоминаний. Существенное!
- По всей вероятности, - обрел твердый голос юноша, - в те времена существенным было тайное значение слова amor…
- Было и осталось поныне, - уточнил старик. Улыбаясь, Оробете продекламировал:
A senefie en sa partie
Sans, et mor senefie mort,
Or l'asemblons, s'aurons sans mori.
- По всей вероятности, - кивнул старик, - это и было тайное послание. Откровение. "Любовь", истинная любовь есть то же, что "бессмертие".
- Но до сих пор, - обескураженно, как будто его резко выбили из грез, сказал Оробете, - моей единственной любовью были поэзия и математика.
- Не исключено, что они - всего лишь разные лики непроницаемой Madonna Intelligenza. Пока ты выбрал как нельзя лучше: Мудрость, которая есть одновременно Вечная женственность и женщина, которую полюбишь… Об этом не беспокойся, - добавил он, - ты еще очень молод, время не упущено.
Оробете грустно усмехнулся.
- До несчастного случая меня звали "Прекрасный витязь, весь в слезах", потому что одна из хозяйских дочек раз застала меня на кладбище, когда я плакал над маминой могилой. А после несчастного случая меня прозвали Даян.
- Пути Господни неисповедимы, - торжественно изрек старик. - Давно пора тебе это знать… А теперь, - продолжал он, - поскольку ты полностью пробудился, дерзай! Ведь, с тех пор как ты утолил жажду, тебя мучает несколько вопросов.
- Первым долгом, - волнуясь, начал Оробете, - я хотел бы знать: это все - на самом деле?
Старик снисходительно улыбнулся и положил руку ему на плечо.
- Это ты поймешь, как только мы расстанемся… Смелее, твой вопрос! - еще раз призвал он, видя, что молчание затягивается.
Призванный к смелости, Оробете решительно поднялся со скамьи и посмотрел прямо старику в глаза.
- Почему я должен вернуться? - спросил он одними губами.
Старик ответил не сразу, словно ожидая продолжения.
- Должен тебе сказать, что твой вопрос некоторым образом меня разочаровал… Садись, садись рядом.
Оробете послушно сел на скамью и понурился.
- Куда вернуться, Даян? Разве ты уходил? И как бы ты мог уйти, не став прежде тем, чем тебе должно: гениальнейшим из математиков?
- Но в таком случае, - пробормотал Оробете, - может оказаться, что история комнаты с полуоткрытой дверью - правда.
С лукавой улыбкой старик снова коснулся его плеча.
- В таком случае я ответил бы тебе твоими собственными словами, которые ты произнес, выслушав пророчество мексиканских ясновидцев. Все зависит от условного языка: от того, как понять, как перевести историю комнаты с полуоткрытой дверью…
Оробете на миг забылся - и вдруг расцвел.